Девочка-лёд

– Алён! – догоняя меня в коридоре, окликает запыхавшаяся Сашка Харитонова. – Держи, ты забыла.

– Спасибо, – благодарю, принимая увесистый учебник из её рук.

Разворачиваюсь, чтобы уйти, но девчонка вдруг касается моего локтя, останавливая.

– Не расстраивайся, ну… насчёт того, что случилось на математике, – мнётся она. – Я сказала Элеоноре, что те штуки подкинул Абрамов.

– Не важно, Саш, – отмахиваюсь и дёргано пожимаю плечами, ощущая внутри тяжёлый осадок от произошедшего на уроке.

– Ещё как важно! – деловито поправляя очки в черепашьей оправе, запальчиво спорит она.

На губах непроизвольно появляется улыбка. Харитонова – тот ещё правдоруб.

Пока она произносит пламенную речь о том, что наказан должен быть исключительно тот, кто виновен в содеянном, я любуюсь тем, как солнечные лучи играют переливами на её волосах удивительного, насыщенного, ярко-рыжего оттенка. Почти алого. Это выглядит так красиво, что невозможно оторваться.

Александра Харитонова – для меня эдакая тёмная лошадка. Она, как и большинство обучающихся этой престижной гимназии, из состоятельной семьи. Мама владеет сетью салонов красоты, а отец занимает высокую должность в правоохранительных органах. Но при этом Сашке не свойственны такие черты характера, как высокомерие, хвастовство и эгоизм. Эрудированную, добрую и прямолинейную Харитонову нельзя назвать жертвой прямого буллинга, но и центром «золотого общества» Сашка тоже не является. Держится особняком, сколько я её помню… Усердно грызёт гранит науки, защищает себя при надобности и порой острит так, что уши в трубочку сворачиваются. В такие моменты даже главный шут класса, Бондаренко, теряет дар речи и бросает на Коноплю (как он называет её из-за наличия россыпи золотистых веснушек на щеках) восхищённые взгляды.

Одно могу сказать точно: Саша вызывает у меня уважение хотя бы потому, что у неё всегда есть собственное мнение. И да, ей плевать на то, что оно часто не совпадает с точкой зрения большинства.

* * *

На факультативе по химии я поглощена разбором типовых заданий формата ЕГЭ. С энтузиазмом впитываю всё, что пытается вложить в нас Настасья Сергеевна, улыбчивая, располагающая к себе и пока ещё неравнодушная к своей непростой профессии.

Её уроки разнообразны, информативны и полезны. Поэтому издевательства над молодой учительницей, были совсем недолго. Стать учениками Агриппины Михалны, престарелой, недовольно каркающей вороны, никто не хотел…

Всё хорошее быстро заканчивается. Сорок пять минут активной работы пролетают незаметно. Получив очередную похвалу от Настасьи Сергеевны, нехотя плетусь в сторону спортивного зала. Наказание… Хотелось бы забыть, но разве могу я ослушаться Петра Алексеевича? Он мне подобного трусливого поведения ни за что не простит.

За поворотом длинный пустой коридор. И я, завернув за угол, с неудовольствием отмечаю знакомую фигуру, движущуюся прямо навстречу. Грррр! Все рецепторы сразу моментально улавливают приближение врага. Беркутов собственной персоной явно направляется туда же, куда и я. Уверенная походка, руки в карманах модных брюк и насмешливый взгляд.

Урод!

Не знаю, то ли замедлиться, то ли что… Лишь бы не оказаться у заветной двустворчатой двери вместе с этим самовлюблённым павлином. Семеню ногами быстрее, но мы всё равно подходим к спортзалу одновременно. Пальцы касаются прохладной металлической ручки, но открыть дверь он мне так и не даёт.

– А я и думаю, кто это гремит костями…

Поджимаю губы.

– Где потеряла своего Ихтиандра? – спрашивает, параллельно с этим надавливая крепкой ладонью на дверь.

Ихтиандром он иногда называет Даньку. Это, пожалуй, самое безобидное из разнообразия тех красочных прозвищ, придуманных на целый словарь. Видимо, это наиболее ярко отражает увлечение Князева водными видами спорта.

Дёргаю ручку, игнорируя вопрос, но дверь под его натиском не подаётся.

Как же он достал меня!

– Дай пройти, – шиплю сквозь почти сжатые губы.

– Разобралась с несчастными Пятачком и Пухом, Лиса? – опять поднимает он тему моих страданий. – Или твой мозг не способен даже на такие простейшие операции?

Закатываю глаза и цокаю языком.

– Отойди от двери, – повторяю упрямо.

– А ты заставь меня, – с вызовом произносит он, и уголок его рта при этом едва заметно дёргается.

Ладонь потеет от нервного напряжения, а в груди опять зарождается желание ударить по самодовольной роже.

– Руку убери.

– Букет почему не взяла? – мрачно интересуется, нависая надо мной чёрной грозовой тучей.

– Не пойти ли тебе… – вскидываю на него пропитанный едкой ненавистью взгляд.

Выжечь бы ему глаза… Переломать кости. И чтобы кровью своей захлёбывался. Как Данька сегодня. Очень надеюсь, что на районных соревнованиях какой-нибудь спортсмен осуществит мою мечту.

– Чё ты там прошелестела? – угрожающе склоняется ко мне, сокращая расстояние.

Боюсь, ещё секунда – и мы снова вцепимся друг другу в глотки. Но дверь внезапно открывается изнутри. Недовольный Пётр Алексеевич бросает на Беркутова подозрительный взгляд.

– Опаздываете! Плюс полчаса! – констатирует сухо.

Я мышью проскальзываю в зал. Данька, завидев меня, резко поднимается с лавки. Пока идёт ко мне, сверлит хмурым взором того, кто шагает за моей спиной.

Ох, чую, Князеву уже известно о том, что случилось на алгебре. Новости в этой клоаке распространяются с огромной скоростью…

– Ты отправляешься со мной, драить свой горячо любимый бассейн, – информирует его Пётр Алексеевич. – Вы занимаетесь залом. Инвентарь убрать, полы помыть до блеска. Зинаида Генриховна проследит.

Уборщица с нескрываемым удовольствием ставит к нашим ногам швабру и вёдра, активно кивая в подтверждение сказанного.

– Чё за пионерские методы? – морщится Роман, глядя на вверенный нам рабочий инвентарь.

– Твой отец меня поддержит, не сомневайся!

Беркут фыркает.

– И без глупостей, понял меня? – предупреждает физкультурник его сурово. – Ведро, тряпка, швабра. Фронт работ – весь зал.

– А резиновую защиту ей? – выдаёт насмешливо брюнет.

Кретин. Речь о перчатках, но нам с Князевым предельно ясно, к чему брошена эта фраза.

– Мразь! – тихо шипит Данька.

– Ну-ка повтори, ушлёпок. – Роман прищуривается и делает шаг вперёд, выгибая шахматным конём шею.

– Рты закрыли оба! – басом ревёт тренер. – Хватит мне тут петушиные бои устраивать!

– Пусть идёт в бассейн, – натужно дыша, просит Даня. От разрывающей его злости аж брови сошлись на переносице. – Либо Алёна туда, а я останусь здесь.

– Нет, – сразу обрубает тренер. – Тут хотя бы на благоразумие Лисицыной можно рассчитывать. Верно, Алёна?

Пытается таким образом получить от меня клятвенное обещание не прибить в ближайшие полтора часа человека, изощрённо превращающего мою жизнь в ад.

Киваю. Беру ведро и, чтобы успокоить друга сдержанно улыбаюсь, проходя мимо. Его лицо выражает крайнее недовольство сложившимся раскладом, но мы оба знаем, что против Петра не попрёшь…

– Я уйду в четыре тридцать, – объявляет Беркутов.

– Уйдёшь, если зал будет готов, – меняет формулировку его заявления мужчина.

– Так и так уйду, – бросает наглец в ответ и удаляется скручивать натянутую волейбольную сетку.

– За мной, Князев, – слышу я, как командует физкультурник.

Наполняя в туалете большое алюминиевое ведро водой, думаю о том, как мне продержаться наедине с этим… представителем двуногих. Надо отработать наказание как можно быстрее, сократив время вынужденного общества друг друга.

Да. Отличное решение. Просто прекрасное. Продержаться. Дай мне терпения, Господи…

Возвращаюсь в зал и начинаю воодушевлённо заметать мусор веником. Спортивная площадка у нас огромная. Прикидываю, сколько времени придётся потратить на мытьё полов, и дурно становится. Дай бог управиться до пяти.

Беркутов таскает маты. Судя по ритмично играющей гавкотне, он в наушниках. Наслаждается музыкой. Оно и к лучшему. Зинаида Генриховна сперва, зевая, отгадывает кроссворд в какой-то газетёнке. Потом, убедившись, что мы заняты работой, и вовсе испаряется. Стопроцентно пошла в буфет. Ну и пусть. Мне даже приятно, что я могу взять часть её работы на себя.

Закатываю рукава рубашки и натягиваю на руки перчатки. Слышу смешок.

Гоблин мерзкий…

Развожу моющее средство с водой в пропорции один к трём и окунаю тряпку. Выжимаю, представляя, что это шея вон того идиота. Цепляю тряпку на швабру и только сейчас задаюсь вопросом, почему в нашей новомодной гимназии нет современной поломоечной машинки. По типу тех, которые можно увидеть в торговых центрах.

Поднимаю ведро. Несу в конец зала, чтобы начать от стены и двигаться к выходу. Принимаюсь за работу. Минут сорок спустя движения выполняю уже на автомате. Руки болят, я устала, сил нет совсем, но надо добраться до середины. И свою половину я выстрадала.

Беркутов всё это время развлекается с баскетбольным мячом, то и дело забивая трёхочковый. Несколько раз нарочно кидает мяч в меня. Не больно, но всё же неприятно. Задирает, как обычно. Отскакивая, мяч прямо в эту секунду попадает в ведро, расплёскивая воду.

– Я домываю до центрального круга, – сообщаю ему, орудуя шваброй.

– И? – под размеренный стук мяча о пол спрашивает он.

– Дальше ты.

– Не, Лисицына, я пас, – огорошивает меня этот наглый пижон.

Выжав в очередной раз тряпку, разгибаю ноющую поясницу.

– Что значит пас? Поровну будет честно, – возмущённо отвечаю я на его реплику.

– Сама домоешь, – бросая мяч в корзину, заявляет он.

– Ну уж нет, Беркутов. Я не нанималась делать твою работу! – говорю, гневно швыряя тряпку на пол.

– Мой молча, Лисицына, – отзывается он. – У тебя отлично получается, но только когда твой рот закрыт.

Меня начинает трясти. Пальцы дрожат, пульс учащается.

– Ты думаешь, что я стану делать это за тебя? – громко уточняю, вперившись в него возмущённым взглядом из-под широко распахнутых от негодования ресниц.

– Станешь, – прилетает самоуверенное в ответ, и моё внутреннее «я» начинает клокотать от бешенства, разливающегося по телу горячим оловом.

– Нет! – качаю головой, заканчивая с левой стороной. – Ошибаешься. Не стану!

– Ты же понимаешь, Лисицына, что в этом случае мы тут застрянем ооочень надолго, – опять кидает в меня мяч. – Оно тебе надо?

Удар приходится по спине.

– Я свою часть работы сделала! – ору и топлю тряпку в потемневший воде.

– Молодец, могу дать пососать леденец, – раздаётся насмешливое рядом.

Протягивает разноцветного петушка, оставленного кем-то из школьников на лавке.

Мерзкая скотина.

– Держи! – стаскиваю жёлтые перчатки и протягиваю ему.

– После тебя? – брезгливо смотрит на них. – Да ни за что!

Сволочь треклятая.

Бросаю перчатки чуть ли не в надменную морду.

– Немедленно мой свою половину! – в отчаянии повышаю голос.

Звучит так себе…

– Размечталась. И не подумаю даже, – прищёлкивая языком, отрицательно качает головой он.

– Тогда я… – пальцы сжимаются в кулаки от нарастающий злости. – Я… я…

– Ну и что ты сделаешь? – открыто провоцирует, забавляясь. – Беги давай, стучи Петру. Мне по барабану на эту его долбаную трудовую дисциплину, если ты ещё не догнала.

– Свинья… В драке виноваты вы оба! Значит, и ответственность несёте тоже на пару!

– Твой дегенерат сам полез, так что не обессудь! – веселится он. – Ну как тут отказать, когда так просят…

– Не трогай его, понял? Сколько уже можно? – пытаюсь воззвать я к его совести. Но разве она у него есть?

– Трясёшься за своего ненаглядного? – цедит, даже не пытаясь скрыть плещущееся через край пренебрежение.

Смотрю в глаза, полные презрения, и едва сдерживаю желание расцарапать ему лицо.

– Не хочу, чтобы у Дани из-за тебя были неприятности! Не цепляй его, ясно? – смело проговариваю на выдохе.

– Ты чё, Лиса, перепутала меня с кем-то? Приказывать будешь своим ручным псам, поняла? – раздражённо чеканит по слогам.

Скрипя зубами, поднимаю ведро с грязной водой и несу его до туалета. С меня хватит! Наши диалоги всегда заканчиваются одинаково. Взаимными оскорблениями или дракой. А если так пойдёт и дальше – меня точно за тяжкие телесные отправят в тюрьму. Дрожащими руками ставлю ведро в раковину.

– Слушай, Лисицына, – мерзавец заходит следом, ногой придерживая дверь.

И нет, его нисколько не смущает тот факт, что туалет женский.

– Мне вот интересно, – тянет насмешливо, останавливаясь рядом, – ты как… спишь с ними по очереди или…

Пальцы сжимают холодный алюминий до побелевших костяшек. Поднимаю полыхающий кострищем взгляд на зеркало. Испепеляю взглядом его отражение несколько долгих секунд. По коже ползёт отвратительное чувство того, что тебя смешали с грязью.

Больной. Таким невдомёк, что в мире существует настоящая дружба, ведь его в отличие от меня, окружает кучка таких же избалованных, испорченных недоумков.

– Что? – театрально вздёргивает бровь, и его рот продолжает извергать мерзости: – С обоими сразу, Лиса? Ты из тех, кто любит пожёстче?

Вообще не помню, как это произошло. Но видимо, я, находясь в состоянии аффекта, схватила ведро.

Иначе как объяснить это?

Беркутов ошалело пялится на меня потемневшими, сверкающими яростью глазами. Кашляет. С волос капает вода, стекая по вытянувшемуся от удивления лицу. Идеально выглаженная рубашка мокрая до нитки и уже отнюдь не является белоснежной…

5. Алёна

Пользуясь его секундным замешательством, бросаюсь к спасительному выходу. Налетаю на Зинаиду Генриховну, пришедшую, очевидно, на разведку. Старушка, всплёскивая руками, начинает громко кудахтать и корить меня за неосторожность.

– Простите, – извиняюсь я и, заприметив в проёме высокую фигуру Беркутова, пускаюсь наутёк.

Бегу, активно переставляя ноги, и его разъярённый голос эхом отскакивает от стен.

– Конец тебе, Лиса! – истошно орёт мне вслед.

Длинный коридор. Поворот. Пустая рекреация. В холле двое мальчишек, почёсывая затылки, играют в шахматы. Сбегаю вниз по ступенькам. Чудом не сбиваю с ног достопочтенную Элеонору Андреевну.

– Лисииицына, опять ты! Ну-ка немееедленно остановись! – басит она, но я игнорирую замечание классного руководителя, потому что Беркутов значительно сократил дистанцию, перемахнув через перила.

Ай-яй-яй. Догоняет…

Замечаю единственную настежь распахнутую дверь. На всех парах мчусь туда, в столовую. Десятиклассники, которые по средам остаются допоздна после уроков и готовятся ко Всероссийской олимпиаде школьников, отрываются от своих тарелок, обрывая шумную дискуссию.

– Молись, дрянь! – угрожает он.

Ныряю за символическую перегородку буфета.

– Вылезла оттуда быстро, – цедит Беркут сквозь зубы.

– Ага, как же! – качаю головой я.

Замираем оба. Сверлит меня недобрым взглядом, а я не могу сдержать довольный смешок. Потому что его внешний вид изрядно меня веселит.

– Сюда вышла! – приказывает властно.

– Что такое? – вскидываю бровь. – Не нравится, когда тебя поливают грязью? В прямом смысле слова.

Его скулы напрягаются. Он делает резкий выпад вперёд и хватает меня за блузку, дёргая к пустой витрине.

– А-а-а-а-а, – верещу испуганно, когда тонкая ткань от натяжения издаёт опасный треск.

Хватаю пластиковый поднос и луплю им мальчишку. Зажмуривается и склоняет голову чуть влево. Защищаться он не может. Одной рукой держит меня, а второй – то самое ведро, которое я использовала как орудие мести.

– Ты что тут делаешь? – громко возмущается работница столовой.

Изловчившись, выкручиваюсь. Но рубашке конец однозначно. Она рвётся, и сердце кровью обливается. Сделала себе подарок к первому сентября, называется… Я вещи годами ношу, а тут такое! Чёрт бы побрал тебя, Беркут!

Знаю, если двигаться по узкому коридору, упрёшься в запасной выход. Тот самый, через который принимают продукты.

– Стой, Лиса! – горланит этот бешеный, когда я, молясь всем богам, толкаю дверь.

Открыто… Чувствую свободу. В нос ударяет запах свежести, оставшейся после прошедшего дождя. Щурясь от солнца, перепрыгиваю через лужицы и бегу к людям. Там он вряд ли что-то сделает. Хотя Рома Беркут – больной на всю кукуху, так что…

– Попадёшься ты мне, Лисицына, – прилетает в спину гневно.

Он совсем близко, и сердце делает сальто, застревая в горле. Во дворе дети из группы продлённого дня играют в ручеёк. Юркаю внутрь, пригнувшись.

– Задержите того ненормального, – кричу ребятам, озираясь.

Ручеёк шумно «падает», на мгновение останавливая преследование. Смеюсь и спешно направляюсь к центральному входу. По плацу шагают кадеты. У них каждый день построение в шестнадцать тридцать. Деликатно протискиваюсь между ними, не обращая внимания на удивлённые взгляды. Прытко взбегаю по ступенькам. Останавливаюсь, пытаюсь отдышаться. Поворачиваюсь. Беркутова удачно притормозил офицер-воспитатель кадетского корпуса.

Парень, как обычно, верен себе. Пререкается и игнорирует замечание мужчины. Быстро захожу в школу. Он вот-вот будет здесь, и мне не мешало бы поторопиться. Пока охранник разговаривает с завучем, пролезаю под турникетом. В этот момент в предбаннике появляется враг.

Бегу налево. Слышу характерный звук приземления копыт примерно сорок третьего размера и топот.

– Ну всё… Доигралась, антилопа гну, – последнее, что слышу.

Добирается до меня в один прыжок. Грубо тянет за блузку назад. Воротник больно врезается в шею. Поднимаю руки. А потом вдруг внезапно становится темно. Будто свет выключили. Но нет. Просто кое-кто надел мне на голову ведро.

– Думаешь, тебе это сойдёт с рук? – раздаётся по ту сторону купола.

Я пытаюсь снять ведро, но он не позволяет. Хохочет, пока я, теряясь в пространстве, не понимаю, куда отступить: то ли влево, то ли вправо. Нос касается холодного металла. Пахнет ведро просто ужасно. Какой-то плесенью вперемешку с ядрёным чистящим средством. Так себе ароматы… По лицу стекают остатки грязной воды. Представляю, сколько бактерий сейчас радостно протянули ко мне свои лапки.

– Темно тебе там, да? – издевательски интересуется Беркут, стуча по дну ведра кулаком.

– Сними его! – верчу головой из стороны в сторону.

– Нет-нет, ты отлично смотришься в нём, маленькое чудовище! – возвращает его на место, не давая выбраться.

Я беспомощно машу руками, кружась вокруг своей оси, а этот упырь наслаждается развернувшимся представлением. А после… я совершаю роковую ошибку. Устремляюсь вперёд, не разбирая дороги, и со всей дури врезаюсь во что-то. И это что-то с жутким грохотом разбивается. Наверняка слышно на весь первый этаж.

– Ой дууура кривая… – тянет, цокая языком, Беркутов.

Вытягиваю вперёд руки. Пробую на ощупь.

– Ты чё делаешь, идиотка?

Отдёргиваю ладонь, которую пронзает острая боль. Срываю злосчастное ведро с головы, не ощущая давления с обратной стороны. Громко чихаю. Часто моргая, смотрю на разбитое дверное стекло и груду осыпавшихся осколков.

– Беееркутов! Лисиииицына! К директору! – ревёт на весь этаж Венера Львовна.

* * *

Суббота. Раннее утро. После пробежки я сижу у окна и слушаю щебечущих под окном птичек. Прижимаю коленки к груди и укладываю на них голову. Прищуриваю один глаз. Прохладно, но тёплые лучики солнца ещё греют. Может, повезёт и в этом году хорошая погода в Москве задержится? Хотя октябрь уже…

Ульянка начинает что-то бормотать во сне, и я прислушиваюсь. Шоколадки, что ли, просит. Бедный ребёнок… Аж слёзы на глаза наворачиваются. Надо купить её любимые.

Слезаю с подоконника, подхожу к шкафу и достаю нужную книгу. Не понимаю. Пусто. Трясу её аккуратно, перелистываю страницы. Понимаю, что деньги вряд ли найдутся, но всё же просматриваю остальные книжки тоже. Ничего нет, и это может означать только одно…

Поправляю сползшее одеяло Ульяны и выхожу в коридор. Прислушиваюсь. На кухне какая-то возня. Направляюсь туда. Первое, что бросается в глаза, – пакет из магазина «Красное и Белое», оставленный на деревянном подранном стуле. Мать сидит за столом. Грязный халат, взъерошенные волосы.

– О, Алёнкин, – кивает в знак приветствия.

– Мам, – смотрю на бутылку водки и наполненную до краёв рюмку. – Утро ведь…

– Так я чуток, для настроения, – поднимает стопку и одним махом опрокидывает её в себя. – И вообще, чёй-то ты меня уму-разуму учить надумала? Мала ещё!

С глухим стуком ставит рюмку на стол.

– Мам… а где деньги? – спрашиваю осторожно. – Ты взяла?

– Да, я! У Валеры день рождения, если ты забыла! – повышает на меня голос она.

– Но они нужны были…

– Вся в папашу своего! – наливает себе ещё одну порцию «Беленькой». – Должна мать свою личную жизнь наладить или нет?

Я молчу. Неоднократно пыталась объяснить ей, что ничего не изменится, пока она будет пить и путаться с сомнительными мужчинами. Но кто бы меня слышал…

– Я Валерочке подарок хочу купить, – информирует она.

– Мама, нам за сад платить двадцатого и за свет долг надо погасить, – шепчу в отчаянии.

Подхожу к холодильнику. Открываю. Бутылки, что стоят справа, лязгают, стуча друг о друга. На полке замечаю готовые фасованные нарезки. Закрываю. Прислоняюсь лбом к холодной поверхности.

– Чё? Ну чё, Алёнк, надо ж праздник человеку устроить-то!

Праздник… В прошлом году она забыла про день рождения младшей дочери.

– Любовь у нас. Знаешь какая! – томно вздыхает мама. – Как в книжках этих твоих!

Меня передёргивает. Я с этим Валерой на одну поляну бы не присела…

– Та, – машет мать рукой. – Много ты понимаешь!

– Что Ульяне кушать, мам? – устало интересуюсь.

– А то нечего прямо! – злится она. – Макароны свари, гречку! Закуски только пока не трогайте! Надобно чтоб красиво, ну накрыть там, поняла?

Вздыхаю. В глазах застывают слёзы. Я месяц по вечерам работала, чтобы какому-то чужому Валере было хорошо?

– И это… Давай после своего зверинца поезжайте в Бобрино к бабке, – чиркая зажигалкой, выдаёт она. – Чистый воздух, все дела, полезно…

– Чтоб не мешались, – не могу не съязвить я.

– Поговори мне ещё! Совсем от рук отбилась. Ну-ка, дневник неси.

– Он уже два года как электронный, – напоминаю ей сквозь зубы.

– Придумали ерунду, – фыркает мать, выпуская изо рта густой сизый дым. – Что там вообще в этой твоей гимназии богатых ублюдков?

– Ничего, – отвечаю коротко.

– Хоть бы делилась с матерью. Мож совет какой нужен.

Совет… Я едва сдерживаюсь от того, чтобы не засмеяться в голос.

– Мы ж как подружки раньше были, – корит она.

– Будто я виновата, что после смерти Миши тебя понесло! – отвечаю резко.

– Ну-ка не смей мне! – вскакивает со стула Катя и подходит к окну. Рыдать сейчас будет.

Дядя Миша был единственным порядочным мужчиной в жизни матери. Рядом с ним Екатерина была совсем другой. Красивой, заботливой, доброй и хозяйственной. В прежней квартире было чисто и уютно, там всегда звучал искренний смех и пахло пирогами. К сожалению, та Катя умерла вместе с ним. Несчастный случай – и Ульяна, как и я, осталась без отца. Ей тогда два года только-только исполнилось…

Ставлю чайник на плиту, чтобы накормить завтраком сестру.

– С моё проживи, а потом будешь умничать! – злится мать, разглядывая окраину сонной столицы.

– На меня плевать, так хоть бы про Ульяну подумала, – набравшись смелости, говорю я. – Она уже забыла, когда маму трезвой видела.

– Тресну, Лисицына! – угрожает родительница. – Ты как со мной разговариваешь, дрянь?

Началось… Поднимаю руки, давая понять, что не собираюсь слушать её воспитательную беседу.

– А ну, стой! – выбрасывает сигарету прямо в окно, не думая о том, что наша соседка снизу каждую неделю собирает окурки с клумбы.

Она там цветы выращивает. Но вряд ли они могут как-то сгладить впечатление об этой неблагополучной пятиэтажке.

– Сядь-ка. Я это… видела тебя с твоим Данькой, – заявляет, хмыкая.

Я непонимающе жму плечом.

– Дружим мы, и что?..

– Дружит она. Ты чёй-то, слепая, что ль? Не видишь, как он облизывает тебя взглядом?

– Мам, – морщусь я. – Не надо. Не хочу слушать эти мерзости.

– Нет уж послушай! Если не хочешь потом как я страдать. Нечего якшаться с этими золотыми детками! Не чета ты им, ясно? – напирает на меня, обдавая запахом водки. – Хороша ты у меня, Лялька, не поспоришь, хороша… Худая, белокожая, смазливая, губастая. Мужики таких ой как любят!

– К чему этот разговор, мама? – хмурю брови.

– Я ж за тебя пекусь, дура! – сжимает мои скулы холодными пальцами. – Чё, подпускала уже к себе кого?

Щёки полыхают, я заливаюсь краской. Горячий стыд затапливает от ушей до пят.

– Ой, чёй-то раскраснелася-то! – улыбается гаденько.

Я отдираю от лица её руку. Мне противно, что она поднимает эту тему в таком ключе.

– Ляль, – слышим голос сестры.