Я здесь не женщина, я фотоаппарат. Фронтовые дневники

Уезжая, я оставила котёнка Вику. На расстоянии наши отношения нормализовались. Точнее, моё к нему отношение: мы не ссорились, я старалась скрывать, что он меня раздражает, считая это своими проблемами. Однако по приезде выяснилось, что Вик и его соседи по квартире не собираются возвращать мне уже подросшего кота.

– Я думал, что ты собираешься уехать в Донецк и оставить его тут, – оправдывался Вик.

– Чего ради я буду бросать кота? Я его лечила, я ему уколы ставила, я с ним возилась, теперь я его бросать буду? Я об этом хоть слово сказала? – кричала я.

– Мы с ним тоже возились. Мы его без тебя кастрировали.

Разговор уходил в клинч. Вик объяснял: все, кто жил в его квартире, привязались к коту. Сеня и Сева – это раз. Берег – это два. Сам Берег, мрачный и злой, выполз в комнату, где мы с Виком выясняли отношения, и наблюдал. Вик объяснил, что Берег сломал позвоночник, его бросила девушка, и только Феликс приходил к нему каждый день и мурчал.

Я не отступала.

– У меня тоже депрессия, и с ней мало кто справится, кроме этого кота, – решительно заявила я.

Вик продолжал настаивать, нервы у меня не выдержали, и я расплакалась. Тут разговор перешёл в другую плоскость.

– Ладно, забирай своего кота, – проворчал он.

– Скотина, – всхлипывала я.

Кот, кстати, не особо горел желанием идти в переноску. Но я постаралась, засунула его и на дрожащих ногах покинула квартиру Вика. А через несколько дней мы с Феликсом сидели в автобусе, который шёл в Донецк. Начинался новый этап жизни.

А Вика, кстати, обвинили в шпионаже в пользу Латвии. Сначала он остался в четырёхкомнатной квартире один, когда его друзья разъехались, и начал потихоньку приторговывать их оружием. Его взяли. Друзья добились того, чтобы в его деле фигурировал только один автомат, и Вик получил всего два года. Дальше мнения расходятся. Один приближённый к МГБ, товарищ до сих пор заверяет меня, что шпионаж Вика – дело доказанное. Но его бывшая жена рассказала мне ещё более потрясающую вещь.

По её словам, Вик не захотел отсиживать два года и решил самооговориться в качестве латвийского шпиона, надеясь, что его обменяют. В процессе наговорил сорок бочек арестантов про всех, с кем дружил. Это действительно так, по итогу Берег и Сеня до самого начала СВО не могли попасть в ЛНР. Меня это не коснулось только благодаря связям. Но план-капкан не сработал. Возможно, потому что у Латвии до сих пор нет обменного фонда.

Ему дали десять лет, так и сидит.

Лисёнок

– Меня зовут Охтырская Олеся Владимировна. Позывной мой – Лисёнок, все меня знают как Лисёнка.

Летняя жара. Тыловая расслабуха. Мы с Лисёнком курили на окраине посёлка Калиново. Из колонок джипа доносился «Идиотский марш» Олега Медведева:

И плюх да скрип, сырое небо бороздя головой,Его учили улыбаться во сне —Идёт седьмого идиотского полку рядовой —Твоя надежда в этой странной войне.А мимо мёртвые деревья вдаль плывут, как вода,По их ветвям струится розовый дождь.Они молчат, поскольку знают, для чего и кудаСвоё оборванное войско ведёшь.

– На третий мой день на передовой меня назначили старшей позиции. Наши тогда уже оставляли Лисичанск. У меня был приказ вывести ребят из-под огня, если на нашей позиции будет противник. Мы приняли бой. Боезапас почти кончился, пришлось уходить.

Наша позиция была на высотке. Когда мы уползали оттуда, по нам бил танк, но получилось уйти. Вышли в зелёнку и встретили пять миномётчиков – молодые ребята по 16–17 лет.

Я им говорю: «Вы кто?» – а они в ответ: «Мы миномётчики».

Я спрашиваю, почему во время боя миномёт не работал. Отвечают:

– А мы проснулись, наш командир убежал, и мы остались одни, мы не знали, куда нам идти и что нам делать.

Ладно, говорю, потом поговорим, сейчас времени нет. Побежали дальше. Впереди мои ребята – Славик, Серёжа и Саша. Посередине эти миномётчики. Последними – я и ещё один парнишка, Саша зовут, Зять. У него граната, у меня десять патронов. И всё. Никакого оружия больше ни у кого нет.

Значит, бежим мы по ложбинке, и тут прилетает снаряд. «Зушка». Совсем рядом с нами. И нас накрывает волной земли. Она была везде: и во рту, и в ушах. И первое, что я услышала, – крик. Я бежала, я ещё ничего не видела, но бежала на этот крик. Бегу на крик, а плывёт всё в глазах, плывёт, полный рот земли, всё скрипит на зубах.

Лежат три молодых парня. Одного осколками посекло. «Двухсотый». Второго поднимаем – у него перебита шея. Аптечка у меня была, но спасать там уже было некого. И третий лежит в двух шагах от них. Клубочком свернулся и лежит. Я говорю: «А ну, переворачивайте!» А на нём ни царапины.

Мы его растормошили, а он в шоковом состоянии после взрыва. Рядом с ним двоих убило, а этот лёгким испугом отделался. Ну вот и скажите после этого, что Бога нет.

Кричу на Славика:

– Где плащ-палатка?!

Чтобы дальше ребят нести и следов крови не оставлять. Славик отвечает:

– В окопе оставил.

– А мозги, – говорю, – ты в окопе не оставил?

Сорвалась я тогда. Выкричалась.

Ребят пришлось оставить там, иначе пришлось бы остальных всех положить. От них бы кровавый след оставался. А нам надо было незаметно уходить. Нам же защищаться вообще нечем было, боекомплект полностью израсходован. И у меня это всё в доли секунды в голове проносится, я говорю:

– Подняли оружие и пошли.

И тут над ложбиной, где мы шли, зажужжал БТР и пехота вышла. Мы присели. А я понимаю, что пока работает техника, они нас не слышат, но зато они могут нас увидеть. Поэтому нам нужно быстренько оттуда уходить. И мы поднимаемся – и бегом оттуда. А впереди хмель дикорастущий, и он всё заплел. Нож на всех один, у Славика, и он начинает этот хмель разрезать. А тот же ещё и руки режет…

Пацаны начинают кто зубами, кто руками рвать этот хмель, потому что нам нужно сделать проход и выбраться. Мы только прорвались – и над нами заходит самолёт, «сушка». Ну то есть представь: зелёнка в стороны уходит, вправо и влево, а нам вперёд нужно. И мы вышли, получается, на открытую местность, и на нас летит «сушка».

Ушли направо, в зелёнку. Пересидели. Хочется пить, а воды нету. У кого-то оказалась баклажка, но она была забита деревянной пробкой. Мы давай её ковырять, а я понимаю, что у нас нет времени, сейчас второй заход «сушки» – и всё, мы приехали. Получается, то, что мне было поручено, я не выполню.

Говорю:

– Ребята, идём вперёд.

Выходим: вообще открытая местность, зелёнка где-то на горизонте, нам спрятаться негде. Но перед нами трава, трава где-то выше груди. И в этой траве пара тропинок. Ну, Славик кричит, мол, давай по тропинке. А я эту тропинку не знаю, там запросто снайпер где-нибудь сидеть может.

Но вот трава – она нетронутая. На ней точно ничего нет. И мы пошли по траве. Иду я первая на этот раз. Тут сзади меня падает парень. Я поворачиваюсь, а он говорит: «Всё. Я не могу идти». И все останавливаются. А мы, напоминаю, стоим на открытой местности.

Я говорю:

– Что значит – не можешь идти? Ты понимаешь, что сейчас из-за тебя одного погибнут все остальные? Ты хочешь, чтоб тебя несли? Они такие же уставшие, как и ты, ты ничем от них не отличаешься. Мы все прошли один и тот же путь. Это раз. Второе. Мы сейчас все стоим под огнём. Ты хочешь, чтобы все погибли?

Он отвечает:

– Нет.

Я говорю:

– Значит, ты можешь идти.

И парнишка подымается и начинает идти. Чтобы не погибли другие. Молодой пацан совсем, лет семнадцать ему. Дитё. И у него открывается уже какое-то пятое дыхание, он поднимается и начинает идти.

А у меня уже такое ощущение, что я вся в пламени. Жара, плюс ещё мы бежим. А командир, когда мне велел ребят выводить, сказал, что в ложбине возле дерева баклагу с водой оставил. Подбегаем мы к этому дереву, а его снарядом разбило. И я думаю: всё. Хана. Воды у нас нет. А тут детвора, и все хотят пить, и я тоже хочу уже до невозможности…

Я встала на месте, просто встала как вкопанная. Славик меня толкает плечом. Говорит: «Чего ты встала?» «Ничего», – отвечаю. Он же этого не знал. Идём дальше.

Я думаю: уже хоть бы лужу какую-то найти. Сил уже не было. Мы пробежали свыше трёх километров без единого глотка воды по жаре под снарядами после боя. Это не считая того, что мы два часа отстояли бой. Ну что делать? Бежим дальше, подбегаем к следующему дереву. И тут возле него я вижу эту баклагу. Наверное, один из самых счастливых моментов в жизни у нас был.

Не знаю, сколько мы там просидели. Наверное, пару минут, но казалось, что долго. Дальше мы к охладительному пруду уже вышли, а потом – на казаков, на людей Полтинника. Мы не из их подразделения были, но нам всё равно помощь оказали.

Потом уже, когда в Алчевске оказалась, выяснилось, что нас всех уже в «двухсотые» записали. Всех нас. Последних, кто из Лисичанска уходил. Никто не думал, что мы выйдем.

А мы вышли.

Они вышли. Медведев в колонках джипа уже допел:

И о медалях-орденах ты помышлять не моги:Всего награды – только знать наперёд,Что по весне споткнётся кто-то о твои сапогиИ идиотский твой штандарт подберёт.

Горловка

Горловка, похоже, когда-то была красивым городом. В центре стояли кирпичные дома девятнадцатого века, шумели зелёные парки. Только неповреждённых домов осталось мало, даже в центре.

Это героический город. На тот момент его обстреливали уже два года, но он продолжал держаться. У горловчан было очень мало тихих ночей за эти два года.

Тем не менее жизнь продолжалась. По улицам ездили автобусы, троллейбусы и трамваи. Люди ходили на работу.

Замороженный конфликт – вот как это называется. Но когда по ночам вовсю играет музыка тяжёлых орудий, слово «замороженный» воспринимается с некоторым скепсисом.

Ночь на 13 июня. Одиннадцать вечера, комендантский час. Я сидела в центре Горловки и слушала «входящие». Потом выяснится, что работал 120-й калибр. Пока же я слышала только, что бьёт чем-то тяжёлым и совсем недалеко. «Иди в подвал!» – написал мне товарищ из Москвы. Но мины ложились не совсем рядом. Где-то в километре – в полутора. И я никуда не пошла.

А утром я поехала на места обстрелов. В основном пострадала улица Шашурина и расположенный рядом частный сектор. Одна мина, например, прилетела прямо в кусты роз. Другая легла рядом с горкой на детской площадке.

– Слушай, – сказала я своему знакомому военнослужащему из Горловки. – Вот объясни: зачем? Зачем они стреляют по мирным кварталам – вроде бы уже давно можно было понять, что танков здесь нет?

– Поначалу они действительно стреляли наугад, – ответил он мне. – А сейчас это в основном отвлекающие манёвры. То есть в центре Горловки ложатся снаряды, собирая на себя внимание командования, а в это время враг пытается прорваться где-нибудь под Зайцево.

На этот раз в результате «отвлекающих манёвров» даже никто не погиб. Так, повреждённые дома, разбитые окна. И плачущая бабушка на скамейке. Бабушка из тринадцатого дома на улице Шашурина, в который прилетает уже четвёртый раз:

– Я же только мира прошу. Мира для деток, для молодых. Стреляют и стреляют, каждую ночь стреляют. Если сюда укропы придут, то мне, старой, горло перережут. Пусть мир будет.

Мира нет.

13 июня украинские военные захватили километр «серой зоны» под Горловкой. Но пододвинулся к ним и блокпост ДНР. Результат – ночной бой и новые жертвы. На этот раз только среди военных.

Извините, бабушка. Мира нет, но вы держитесь. Счастья вам, здоровья.

Что тут ещё скажешь…

Посёлок Весёлый

По карте проведена красная линия. Здесь мир, а здесь уже война.

Посёлок Весёлый, улица Колхозная. Там не было ни одного целого здания. На карте указано: зона боевых действий. А здесь на огороде пенсионерка пропалывала картошку. Если смотреть только на неё, казалось: обычное мирное село, начало лета. Если отвернуться, то становилось понятно, что это совсем не так.

Потому что разрушены были абсолютно все здания. Не осталось ни одного целого.

Вообще. Ни. Одного.

Разрушенные дома в Донецке восстанавливали. Здесь – нет. Село считалось зоной боевых действий. Украинские позиции находились примерно в трёхстах метрах. С одной стороны – Пески, с другой – Авдеевка. Совсем рядом – аэропорт. Неподалеку виднелся Иверский женский монастырь и прилегающее к нему кладбище, но туда сейчас хода не было – можно было подорваться на мине.

Но жизнь продолжалась. Некоторые люди жили в своих полуразрушенных домах, потихоньку восстанавливая их. Другие перебрались в Донецк, но регулярно приезжали возделывать свои огородики.

– Нам бы электричество, – сказал мне жизнерадостный мужчина лет сорока по имени Владимир. – Считается, что раз у нас война, то электричество нам не положено. А без электричества здесь трудно что-то привести в порядок.

Здесь спокойным тоном рассказывали истории, от которых сами бы пугались в мирное время.

– Семья Бондаренко здесь жила, чуть ниже. Женщину из этой семьи я хорошо знал. 1 декабря 2014 года убило её сожителя. 4 декабря – её сына. Он шёл по улице, начался обстрел. Заскочил в дом к товарищу, вышел в коридор, прилетела мина и ему голову оторвало. Я его грузил на следующий день, чтобы увезли, похоронили. Головы вообще не было, полчерепа и позвоночник торчащий. Тридцатого числа я зашёл к его матери. Говорю ей: «Людочка, отойди от окна». Начали насыпать мины. Я ползком, ползком – и к себе в землянку. А через пятнадцать минут в её дом прилетает. Тоже ей голову оторвало. И одиннадцать дней её забрать не могли, потому что бомбили. Когда её нашли, тело уже собаки объели, – рассказал Илья Михайлович.

Он с матерью жил здесь всю войну. Дом его был частично разбит, частично уже отстроен заново.

– У нас два погреба, но от обстрелов я прячусь здесь, в землянке. – Он показал небольшое помещение, где сидя может поместиться максимум пара человек. – Мы с матерью здесь сидим, когда бомбить начинают. В прошлом году мы сюда успели заскочить, а пёс – немец, десять лет, красавец роскошный – не успел. Так его миной и убило на месте. Я ему памятник в огороде поставил. Такой пёс был, настоящий друг. За десять лет он мне стал как родной.

Будка, впрочем, не пустует. Там бестолковый, но ласковый длиннолапый щенок, тычущийся носом в колени прохожим, чтобы его погладили. Щенка недавно подарили ополченцы. Немногочисленные оставшиеся здесь жители дружат с военными, подкармливают их картошкой с огородов.

– Бомбить нас начали в июне 2014 года. Мы сначала не поняли. А они бомбят все ближе и ближе, а мы на огороде, как бессмертные, с тяпками…

– Да что далеко ходить, позавчера вот снова по огородам били…

– Да, по домам сейчас не стреляют. А вот в огороды постоянно прилетает. Вот, смотрите, воронка свежая.

– А мы всё равно тяпаем! Вот посмотрите, бабушка на соседнем огороде сорняки полет. Говорят – ленивые сепары, маргиналы. А вы поглядите на наши огородики – чистенькие, ухоженные.

– Только вы напишите, пожалуйста, чтобы нам свет дали. А то у нас только газовики. Газовики вообще молодцы, даже под обстрелами работают. А света и воды нет. Будет у нас свет – мы тогда и дома починить сможем.

Они показывали свои огороды, показывали разрушенные дома, в которых учатся жить заново, а со стороны Авдеевки начинало тяжело, тревожно греметь. Но они уже привыкли. Привыкли жить рядом с войной.

И их огородики, их хрупкие вишневые деревья, их ласковые щенки – всё это пытается войне противостоять, упорно утверждая мир.

Валя Гетманчук

Вале Гетманчук не было ещё и двадцати пяти лет. Она родилась в Макеевке, отучилась на маляра-штукатура в Горловке, а затем началась война.

Сначала она не думала идти воевать. Но сложилось так, что горловская подруга попросила её присмотреть за своим ребёнком. И начался обстрел. Осколки полетели и в комнату, где Валя играла с малышом. Ребёнка Валя прикрыла собой от осколка, но тот в результате попал ей в ногу.

– После этого случая я пошла воевать к Бесу, – сказала Валя. – Ну там я пару месяцев стояла на посту и после этого, когда ушла, я сначала сидела дома, а потом пошла в казачество. В казачестве побыла немного, ну и там тоже на постах стояли, а потом я поехала на Абакумова, это в Донецке, и там начала воевать. Стала снайпером. Была в Старомихайловке, и вот 3 июня 2015 года начался обстрел. Меня посадили в дальний окоп. Нас обстреливали из 120-миллиметрового миномёта. Мы сидели втроём в окопе, я, мой первый номер из снайперской двойки и ещё один мужчина, Николай его зовут, позывной Длинномер. И когда по нам стали стрелять, он мной прикрылся, потянул меня на себя. Ну, мина разорвалась, и осколки полетели в меня. Ногу оторвало, пальцы на руках.

Правой ноги у Вали не было. Отсутствовала до самого бедра. Пальцы на руках тоже остались не все.

– Меня довезли в больницу, – продолжала Валя. – В сознании я ещё была, ну, когда уже начали перекладывать меня, я уже потеряла сознание… Я четвертого июня открыла ненадолго глаза, видела, что трубки какие-то повытаскивали из меня, потом в обед я уже нормально очнулась. И мне сказали, что 10 часов шла операция – и у меня сердце остановилось.