Леди предбальзаковского возраста, или Убойные приключения провинциалок

Потом эти десять женщин сидят в курилке. Курилка, слава богу, на этом заводе находится в здании и представляет из себя комнатку 8 на 8 с вытяжкой, которая никак не помогает. Так вот, на четырёх лавках у четырёх стен, в густом облаке дыма, в котором даже подкуривать сигарету не нужно (подышишь и уже накурился) отдыхают и смотрят друг на друга в немом отупении десять истинных созидательниц. Остальное человечество покоряет космос, строет небоскрёбы, программирует роботов, учит музыке и математике.

А в какую жертву кинули себя эти десять представительниц прекрасного пола? Какую силу воли надо иметь, чтобы без тени улыбки смотреть друг на друга и строить из себя серьёзную женщину, после того, как несколько часов подряд, подобно двухлетнему карапузу, шмякала в пластмассовых формах котлетки?

Ешь, старик, и не кривись! Помни, что для того, чтобы эти нашмяканные сердечки появились у тебя на столе, кто-то пожертвовал учёбой в пединститутах и медколледжах, чтобы лепить тебе в сыром и холодном помещении бюджетные котлетки.

Но я, пожалуй, отвлеклась. Из-за угла вывернула Галька Семиярова, истинная бригадирша, настоящая по крови и уставилась на нас так, как будто застала за каким-нибудь непотребством. От её пронзительного взгляда я подавилась дымом второй сигареты и поспешно кинула окурок, словно мне тринадцать лет и словно Галька Семиярова моя классная руководительница.

– Вы чего это тут расселись? – проревела она, – Вы охренели совсем?!

Анька подскочила, как ужаленная, и с перепугу начала заикаться:

– Дык?.. Как? Ли…линия сломалась же!

Галькина голова затряслась, а вместе с ней и её фальшивые рыжие кудри.

– Ну и что? Ваших всех на «котлеты» перевели! Бегом туда!

О, нет! Только не это! Я ещё поборюсь, прежде чем попаду туда.

– Так мы ещё не обедали вообще-то!.. – крикнула я.

Бригадирша ухмыльнулась, доставая из кармана сигареты.

– Просрали вы свой обед! Нечего тут было рассиживаться!

Анька ловила ртом воздух, не в силах понять, что она сейчас больше боится – Гальку-бригадиршу или реальную угрозу остаться без обеда. Я – то точно знала. Сжав кулаки и набрав побольше воздуха в грудь, я пропищала прямо в пылающее гневом лицо Гальки:

– Мне нельзя без обеда, у меня пониженный сахар и сорок девять килограмм весу, так что извините, но я сначала пообедаю!

Тут и Анька, наконец, обрела способность говорить:

– Да! Обед – это наше законное право!

Галька секунду размышляла и по её внезапно потеплевшему тону стало понятно, что бригадирское чутье безошибочно подсказало ей, что тут надо бы чуть-чуть уступить:

– Ладно, на обед вам пятнадцать минут и марш на «котлеты»!..

Обед я свой ела нарочито медленно и чинно, как английская королева, не обращая внимание на ужас в глазах торопливо жующей напарницы. Хрен тебе, бригадирша, – думала я, – ты считаешь, что все должно быть по-твоему? Что мы должны тебе подчиняться, как узники концлагеря? А фигушки! Буду специально долго обедать, как и полагается нормальному человеку. Какое вообще ты имеешь право решать, сколько мне требуется времени на обед?

Анька быстро прикончила свою лапшу с мясом и недвусмысленно поглядывала на меня и на мой наполовину съеденный плов.

Я вздохнула и ускорилась. К чему этот бессмысленный бунт приведёт? Аньку и меня просто оштрафуют. Аньку жалче, потому что она совершенно ни при чем.

Как только я доела обед, мы пошли на ненавистные "котлеты". Благо, что прошло уже полдня и морозится там мы будем не так долго, чем, если бы с восьми утра зашли в цех полуфабрикатов.

Но там нас ждало разделение. Меня отправили лепить котлеты, а Аню, как какую-то заключенную, бригадирша толкнула в неприметную маленькую комнату.

Пока я шмякала котлеты, меня не отпускала мысль о том, что бригадирша сделала с моей подругой. Я нервничала, переживала, а котлетки получались кривые и косые. Катька Джабраилова кидала на них презрительные взгляды и тут же переводила глаза на свои и любовно смотрела на них. Котлетки у нее получались просто заглядение. Не есть, а любоваться! Мои презренные котлетки то кукожились, то расползались по столешнице, краснея от стыда.

Наконец, улучив момент, когда бригадирша уйдет из цеха, я бросилась искать Аню. Выскочив в коридор и лавируя между тележками, наполненными капустой, картошкой, луком, я нашла ту самую подозрительную комнатку и ворвалась туда. Передо мной предстала ужасная картина, полная такой горести, что нельзя описать.

Посередине комнаты на стульчиках сидели две незнакомые мне женщины и Аня. Все они одновременно подняли на меня красные от слез глаза. У всех троих слезы текли по щекам, по губам, падали на колени. В руках у всех троих были ножи.

"Боже мой!", – прошептала я, еще не понимая, что происходит. Спустя несколько мгновений я увидела, что плачущие женщины окружены громоздкими мешками с луком. Да-да, этих троих несчастных заставили чистить лук.

– Вы как тут? – спросила я.

– Веселимся, как на свадьбе. Ты закрой дверь, Соня, а то запах пойдет в коридор. – буркнула Аня, вытирая рукавом слезы.

Запах стоял, конечно, адский. Я и не знала, что лук может так вонять.

– Ладно, – успокоенно сказала я, закрыла дверь и пошла в свой цех.

Нашмякав котлет и начистив лук, в 19:40 мы стояли у мойки и пытались смыть с рук животный жир. Куда там! От холодной воды он застывал на руках. Чересчур жидкое мыло не хотело пениться и на ладонях оставался белый налёт.

Яростно вытирая руки полотенцем, опухшая от сегодняшнего плача Анька поглядывала на меня – давай, мол, быстрее. Мы бросились в раздевалку, быстро переоделись и, толкаясь с десятком полу-голых тел, торопящихся, как и мы, домой, выползли в коридор и выскочили на улицу.

Мокрый снег облепил «лагерский» двор, серые здания почернели от влаги. Ветер кружил, лез под куртку, облизывал ледяным языком шею. Толпа жалась к запертым дверям проходной. Кто-то, осмелившись, постучался. К стеклянной двери подошёл толстый охранник, повернул ключом в замке и распахнув, рявкнул:

– Чего долбитесь?! Восьми ещё нету.

Хватив холодного воздуха ртом, охранник тут же захлопнул дверь.

– Так холодно же!.. – прозвучала чья-то фраза и ударившись о стекло, сползла вниз, так и не долетев до ушей охранника.

– Сколько сейчас? – стуча зубами, спросила Анька. Я вытащила телефон из кармана. На светящийся экран тут же спикировали снежинки.

– Без десяти.

Ровно в 20:00 тот же охранник открыл дверь и толпа тут же заполонила холл проходной.

– По одному!.. Не напирай! – гудел охранник, заглядывая в сумочки, пакеты, рюкзаки и выпуская на волю смиренных работяг.

– Можно побыстрее, пожалуйста? На маршрутку опаздываю, последний в Тресково в полдевятого уходит, – взмолилась дородная женщина, постоянно шмыгающая мясистым носом. Охранник замер с цветастым пакетом в руках и словно назло стал методично ворошить содержимым этого пакета. Потом не спеша отдал, нажал кнопку пропуска, лениво взял в руки рюкзак следующего работяги.

– У-у-у, собака… – тихо прошипела опаздывающая на маршрутку женщина. Я мысленно согласилась с ней.

Так или похожим образом проходит мой рабочий день на одном или на двух заводах города Рабочего.

Глава 2. Динара и ее "дьяволята"

Итак, пора бы мне представиться и рассказать безумную историю, которая приключилась со мной осенью 2023 года. Ну, не только со мной, но я принимала в ней самое непосредственное участие.

Меня зовут Соня Балабанова. Мне двадцать семь лет, и недавно я приехала в город Рабочий, чтобы работать на одном из десяти местных заводов за две тысячи рублей в день. Шучу, нет конечно. Я давно мечтала уехать в Санкт–Петербург, а Рабочий для меня стал перевалочным пунктом к нему. Поскольку от моего родного Северска до северной столицы страны десять тысяч километров, а от Рабочего всего три тысячи. Для нас в Северске – Питер это как другая страна, поэтому я подумала, что добираться до него нужно постепенно, чтоб не загнуться от резкой смены климата.

Ещё я пишу сказки, планирую написать роман, и мечтаю в Питере стать знаменитой писательницей. Литературное образование я так и не получила, потому что после того, как я закончила школу, моя мама настояла, чтобы я поступила в мясо-молочный техникум на технолога производства. Она сказала, что "ремесло это нужное и на батон с красной икрой всегда заработаешь". Когда я сказала ей, что хочу поступить на литератора, она посмотрела на меня как на дурочку и сказала: «Иди, корову дои, литераторша».

Позже она поведала о моём желании отцу, тот подавился куском мяса и долго кашлял, выпучив на меня красные злые глаза.

Когда я была маленькой, мы с родителями переехали в деревню из Северска, потому что в деревне в наследство от моей бабушки остался хороший дом. А в Северске у нас не было своей квартиры. Я сама переезд не помню, потому что мне тогда было года три.

Папа устроился трактористом в местный СПК, а мама технологом. СПК по чуть–чуть сбывает молоко, масло, сметану, творог – все это отвозится в Северск и продаётся на местном рынке. Мама хотела, чтобы после техникума я заняла её место. Но прежде, чем я закончила техникум, СПК развалился вконец, зарплата мамина едва доходила до десяти тысяч, она и в хорошие – то времена не сильно много получала, а тут совсем урезали и тогда мама вдруг поняла, что лучше мне поискать работу в Северске.

Так я стала работать продавцом мобильных аксессуаров за тысячу рублей в день. Работа хоть и не сильно оплачиваемая, но и не пыльная. Однако, чтобы накопить денег на переезд, нужно было получать много больше, а в Северске много больше получать невозможно, если, конечно, ты не депутат. Потому Динара, моя школьная подруга, посоветовала приехать к ней, чтобы подзаработать на билет до Питера и на первое время.

Сама она девять лет назад познакомилась с Вадимом и переехала к нему в Рабочий.

Надо сказать, что звала она меня уже целый год и вот месяц назад я все–таки решилась, наконец, купить билет до Рабочего и приехать, чем несказанно обрадовала подругу.

У неё трое детей – Арина, девять лет. Алина, семь лет и отхончик Митя четырёх лет. Муж Динары – Вадим, здоровенный рыжий добряк, чем–то похожий на могучего викинга. Работает он на заводе по производству металлических запчастей для техники. Живут они в просторной трёхкомнатной квартире.

Динара – красивая, стройная девушка с немного нервным характером и экзальтированными манерами. Она ещё с детства мечтала связать свою жизнь с театром и кино, однако на первом курсе забеременела Ариной и Динаре пришлось взять академический отпуск.

«Вернусь в институт, когда Арина в садик пойдёт», – говорила тогда Динара. Но как только Арина пошла в детский сад, на свет появилась вторая дочь и Динара поняла, что в институт больше не вернётся. А потом родился и Митя.

Зарплаты Вадика вполне хватало на жит–быт, потому подруга на работу так и не вышла и занималась детьми. О театре и кино Динаре напоминали только книжки по актёрскому искусству и режиссуре, оставшиеся ещё с первого курса.

Безумная история началась в этот мой выходной. Вернее то, что произошло в этот день, косвенно повлияло на решение Динары изменить свою жизнь. Маленькая деталь, которая запустила цепь событий в моей жизни. Короче, рассказываю.

Мы с ней стояли у окна и наблюдали за тем, что происходило внизу. У подъезда толпились люди. Мужчины курили, женщины прикрывали носы шарфами и воротами курток. Вдоль узкой дороги кузовом к подъезду стоял чёрный катафалк с приветливо раскрытыми задними дверями. Все были в ожидании.

Подъездная дверь, наконец, открылась и из дома вынесли красивый темно-алый гроб. В его царственно–белой полости лежала бледная старушка в повязанном на голове платочке. Бледные руки покоились на красном, обшитом рюшечками покрывале. Никто не плакал, никто не взвывал к Господу.

Подержав усопшую под бледным небом, мужики загрузили гроб в катафалк.

Дождавшись пока толпа внизу рассосётся, мы с Динарой заперли детей в квартире и пошли в магазин.

На первом этаже нашего подъезда нас встретила жующая что-то бабка – соседка Динары снизу. Жиденькие неприбранные волосы лежали на худых плечах, на сером свитере виднелись коричневые пятна, очевидно, от кофе или чая. В одной руке она держала деревянную палку, очевидно служившую ей тростью, в другой кусочек надкушенного хлеба.

– Видели? Михайловну увезли, – с набитым ртом проговорила соседка.

– Ага, а что с ней случилось? – задала идиотский вопрос Динара. Я только хотела ответить: «старость», но бабка опередила меня:

– Так убили её.

– Как? Кто?

–Татары её убили, – прожевала старая. – Квартира–то на дочку переписана, а дочка связалась с татарином. И чтоб его прописать тут, мамашу то и грохнули. У него же гражданства нету российского, им надо быстрее расписаться, чтоб его не депортировали…

– Татарстан это субъект России, значит и гражданство у него российское. – сумничала я. Бабка смерила меня холодным взглядом и, перестав жевать, чётко произнесла:

– А у него нету российского гражданства.

По известному всем сценарию диалога в жанре "сплетни" я должна была спросить у бабки: "Какого государства гражданство у того убийцы Михайловны и вообще откуда ты, бабка с палкой, все это знаешь?"

Но я, не желая вникать в эти странные фантазии, просто понимающе закивала головой:

– А, ну тогда конечно! – и потянула на улицу подругу, которая лупила на бабку доверчивые глаза.

Выскочив на холодную улицу, мы двинулись в супермаркет.

Мы сходили до магазина, накупили продукты. По приходу домой пожарили картошки, сделали салат из огурцов и помидоров, усадили галдящих детей за стол. Затем с работы вернулся Вадик и мы втроём поужинали.

Вечером, уложив детей по кроватям, мы с подругой остались на кухне вдвоём, чтобы посвятить время творчеству и чтению, к коему мы обе тяготели. Вадик играл в видеоигры.

Я перечитывала свои черновики. Динара сидела на полу возле раковины, прислонившись к стене. У её ног лежала книжка «Полный курс актерского искусства». В кухню иногда долетало хихиканье малышни, строгое: «Ну–ка спать!» Вадика и звуки тихой резни ассасинов. И был ещё один звук – монотонное, глухое бух–бух–бух.

– Что ты пишешь? – подняла голову Ди.

– Сказку. Почитать?

– Давай, – подруга отложила книгу и приготовилась слушать. Я прочистила горло и вполголоса начала читать:

Сказ о вреде алкоголя и о том, как выбирали нового председателя на деревне.

Лето выдалось жарким, друзья. И не потому, что было аномально жарко, все-таки это Сибирь, хоть там солнце и бьет голову в жару, но все же земля остается верна своей холодности. Деревня жила своей неспешной, но весьма интересной жизнью. Идешь вечером по деревне, прыгаешь через коровьи лепехи, вдыхаешь запах дыма из горелых коровьих какашек – жгут какашки коровьи, потому что в горелом состоянии они губительно воздействуют на лёгкие голодных сибирских комаров – и невольно замечаешь как из того или иного двора застыл на тебе взгляд «интригливой» бабенки – внимательный и жгучий. Поведешь плечами, оглянешься на ближайший двор и вздрогнешь, когда в одной из дырок дровниц увидишь смотрящие на тебя внимательные глаза. Фух, блин. Отвернешься и поскорее деру…

– Опять с катушек съехала…  – внезапно произнесла Динара.

Я оторвалась черновиков и взглянула на неё.

– Кто?

Динара подняла на меня свои большие карие глаза.

– Соседка снизу. Видимо, смерть Михайловны на неё так повлияла.

Я прислушалась. Бух–бух–бух.

– Это она стучит?

Подруга рассмеялась, легко вскочила и поманила меня рукой.

– Идём в туалет.

– Зачем? – спросила я, вставая со стула.

– Идём – идём, там хорошо её слышно… Слышишь, как она своей тростью по потолку стучит? – спросила она, когда мы зашли в туалет.

Я замерла глядя на белое ведёрко, в которое от страха туалетный ёршик засунул свою голову. Тут я отчётливо услышала утробный голос соседки снизу:

– Татаро–монгольское иго!.. Вы Михайловну убили, твари! Весь ваш цыганский табор надо в милицию сдать!..

– Это она… Кому?!

Динара лучезарно улыбалась.

– Как – кому? Нам. Больная бабка… Временами у неё крышу напрочь сносит.

Из спальни послышалось шебуршение. Мы на цыпочках пошли проверить детей и обнаружили четырехлетнего Митю лежащим на полу. Он улыбался во весь свой рот и, прислоняясь ухом к крашенным доскам, ловил связь с соседкой снизу.

– Кто там? – тонко пропел он.

В ответ ему: бух–бух!

Митя повторил:

– Кто там?

Бух–бух!

Мальчик звонко рассмеялся и, схватил свой водяной пистолет, лежавший тут же, и два раза тюкнул им по полу. Снизу послышалось старушечье: «Кто та–ам?». Мальчик расхохотался на весь дом, а его мать изменилась в лице.

– Хватит, ну–ка марш в постель! – приказала она, мягко подталкивая к кровати сына. – Нет, ну нормальная, нет? Ещё с ребёнком моим заиграет!

Снизу все стихло.

Митя лупил из-под одеяла блестящие глазки, совсем не желающие спать. Динара погладила его по голове и мы вернулись на кухню. Я продолжила читать Динаре сказку:

… Первый кандидат – Егор, перспективный молодой фермер, давно хотел власть свергнуть и к тому прилагал вот такие усилия: поселился с мамкой своей у кладбища и каждую ночь вдвоем они на погост ходили и покойничков призывали помочь им. Егор раздевался по пояс, садился на колени возле какой – нибудь могилы и взывал с молитвой: – «О, покойнички деревенские, древние и свежепреставленные, тунеядцы и трудоголики, хлебопашцы и выпивохи, помогите потомку вашему навести порядок на нашей земле! Клянусь торжественно, что буду чтить традиции деревенские, заставлю молодежь деревенскую на полях работать да скот разводить. Не будут они у меня по городам грешным да развратным ездить, а во благо родной деревни трудиться будут».

Прокричит громогласно и неизменно поправит свою длинную челку, по коей узнавали его даже за километр. А мать его тем временем кивает головой седой, закрывает молитвенно глаза и шепчет, шепчет молитвы. Выходят покойники из своих могил, плачут:

– Пошто спать не даешь, потомок? На кой нам председатель нужен на кладбище?

– Покойнички дорогие, не стал бы я ваш покой нарушать, коль не вышла оказия странная. Коль не содрогнулся мир, да не нависла бы угроза над добрым нашим селом, коль не занес бы свой меч Дамокл над вашими потомками! Помогайте, родненькие, помогайте, любименькие! Хочу я стать председателем деревни, чтобы свет и добро нести людям, чтобы заботиться о каждом жителе его. Чтоб зарплату добрую получать да льготы иметь…

Покойники при последних словах насторожились, глаза страшные сделали.

– Не то говоришь! Не то-о, – шипит мамка Егора.

Егор осекся, мотнул головой себя выправляя на прежнюю линию и прокричал надрывно:

– В общем, помогите!

Покойники недовольно загудели, но потом переглянулись и смолвили:

– Так и быть, Егорушка, потомок амбициозный, поможем тебе. Должон ты пойти в лес густой-дремучий, отыскать палку дубовую. Затем палкой той дубовой три раза по березе молодой стукнуть и прокричать: "Дуб сильней березы, береза гибче дуба, так и я стану таким же сильным, как дуб, таким же гибким, как береза!" Прокричишь так и сразу тебе решение придет, как власть в свои руки взять…

– Верно ли говорите, покойнички родимые? Поможет ли мне сие средство странное? – сомневается Егор, душу точит сомнение. – Может быть, мне людей созвать на праздник веселый, да напоить всех брагой хмельной, тогда подобреют сородичи мои и спьяну голоса за меня отдадут? Пьяный мужик своему решенью не хозяин!

Зароптали покойники, костями белыми затрясли недовольно. Зашевелилась земля черная, завыл ветер над крестами. Встал тут покойник один на целую голову выше других и в плечах шире и молвит:

– Коли умный такой да решение знаешь, почто разбудил нас? Знаешь ли ты кто я, потомок?

Егор глаза лупит на мертвеца, плечами пожимает – не ведает, кто таков перед ним. А мамка его, как глаза подняла, так и вскрикнула в ужасе.

– Да это же Прохор-пьяница! По пьянке веселой на тракторе в реку глубокую заехал, так и утоп! Тогда пол-деревни перемерло от змия зеленого бражного! – кричит она.

Усмехнулся Прохор-пьяница, жутко сверкнули его зубы желтизной ядовитой.

– Верно молвишь, баба хитрая! Все ты знаешь, все ты ведаешь. А сына своего не научила, отпрыска своего ненаглядного на путь праведный не наставила. Плохие речи тут ведутся, а все молчат. Полдеревни перемерло, а все им божья роса!

– Меньше народу – больше кислороду! – глупо хихикнул Егорка.

Затрясся от гнева Прохор-пьяница, пуще прежнего завыл ветер в ветвях столетних дубов.

– Не бывать больше этому! Отныне и на века будешь ты, Егорка, только правду говорить. Куда бы не пошел, с кем бы не говорил – ложь твои кишки вялые крутить будет, вранье твое кровью изо рта исходить станет. Лишь правда – матка сладкой тебе казаться будет. Иди на свои выборы и попытай счастья с правдой-истиной!

Ударил гром, сверкнула молния и полил страшный дождь, а Егор – кандидат в председатели вскрикнул и лишился чувств.

Проснулся Егор ранним утром в благодушном настроении.

"Какой страшный сон мне причудился сегодня!", – подумал он. Мамки дома не оказалось, пришлось самому пиджак свой надевать да волосы непослушные причесывать.

Отправился Егор на дебаты председательские с конкуренткой своей Глашкой Плакальщицей.

Тихая и скромная Глашка была, но чрезвычайно педантичная. Не любила она неопрятности, грязи в избе и беспорядка всякого. Бывало, идет ребетня деревенская: волосы лохматые, рубашки из портков торчат. Так Глашка внутри разозлится, огонь внутри нее разгорается – так и хочется ей подойти к детишкам, носы всем повытереть, косы девчатам заплести, рубашки пацанам заправить, но из-за скромности не может она того сделать. Постоит, проводит взглядом галдящих детей и давай плакать-рыдать от чувств переполняющих.

Дети услышат, замолчат и деру от девки странной. Так и в деревне ее побаивались за то, что зарыдать ни с того, ни с сего может.

Но вот поутру собрался честной народ на дебатах. Стоит Егор в пиджаке малиновом, на котором жирное пятно от завтрака осталось. Волосы, смазанные коровьим маслом, кое-как причесаны. Напротив него Глашка Плакальщица, увидела прическу его небрежную да пятно на пиджаке и хныкать начала.

Постояли так минуток семь кандидаты и решил Егорка речь толкать, пока конкурентка его не очухалась.

– Дорогие мои, сородичи родненькие, соседи добрые и не добрые. Ненавижу всем сердцем вас, но вынужден стоять тут как пень посередь дороги, – медом полилась речь Егора. Люди переглянулись, но промолчали.

– Живете вы тут, как сыр в масле катаясь. Скота у вас немеренно, что непонятно мне порой – на кой черт вам столько коров да быков породистых? На кладбище ведь его не утащить, в землю с собой не забрать. Вот ты, старый хрыч, Афанасий Мешков, уж на ладан дышешь, уж без костылей и шагу не ступишь, а все множится твой скот, все телята каждый месяц прибавляются. Дочка твоя Матрена всем уши прожужжала, мол, как издохнет папенька – заживет, как коровева.

Остолбенел старик кривой – Афанасий Мешков, а Егорка не замечает, улыбается слаще сахара, дальше вещает:

– Смотрю я на хоромы ваши, на заборы крепкие да высокие и жутко хочется мне подпалить их огнем небесным, чтоб полыхало все и вы вместе с ними.

Зароптал народ, загудел недовольно, но Егорка сладкой речью своей загипипнотизированный не замечает того и, знай себе, молвит дальше:

– Любите вы, мой народ неотесаный да глупый, по субботам браги пригубить. Знаю я вашу слабость, коя полдеревни в могилы свела, знаю и ведаю, как вас на свою сторону склонить: сегодня же объявляю день выходным, привезу бражки флягу и стану поить вас, мои пропащие сородичи, а как шары зальете вы, как соображать перестанете, подсуну я вам бумагу с моей фамилией, да все вы, как миленькие, подпишите. А как стану я председателем, так каждый день вы у меня пить будете, а потом помрете от пьянки, а я ваши хоромы себе заберу, будут у меня такие льготы!

Кричит Егорка заколдованный покойником на правду, кричит с улыбкой льстивой, да не замечает, как лица людей вытягиваются, как глаза выпуклые гневом наливаются. А Глашка напротив стоит и глаз от жирного пятна на Егоркином пиджаке не сводит, и все громче и громче плачет, пока, наконец, не разрыдалась такими рыданиями, что слезы ее ручьями побежали да под ноги жителям деревни.

Не выдержал народ, набросился на Егорку – дурака и вилами вышиб из сельсовета. Стала Глашка Плакальщица председательшей и с тех пор, поговаривают, еще больше плачет.