Игра Сна

В одном зоопарке я видел коршуна, который родился без крыльев – вот такая аномалия. Знаете, другие тоже не летали – от неба их отделяла железная сетка. Но они хотя бы могли перепархивать в пределах клетки. Смогли бы взлететь, если б вырвались на свободу. Я не буду врать, заливая про печальные глаза маленького коршуна – он, наверное, и сам не очень-то понимал, что ему чего-то не хватает, а может и понимал, кто его знает…

Я тащил за собой «миллион миллионов маленьких грязных любят». Великая любовь умерла, веке еще в восемнадцатом, а может и раньше. Во всяком случае во времена Пушкина ее уже не было.

Много ли вы знаете пар, достаточно долго проживших вместе, которые до сих пор любят друг друга той самой Великой любовью? За всю мою жизнь я не видел ни одной.

Все верят в великую дружбу, в великую любовь, вот только существуют ли они на самом деле, или они мираж, красивая сказка, как птица Сирин? То, во что людям приятно верить. Все люди эгоисты, ради себя они забудут о ком угодно. И верить в Великие чувства – это все равно что искать бриллианты в навозе.

Зачем же тратить жизнь на погоню за радугой? Давайте как свиньи, наслаждаться, купаясь в лужах. Оставим отчаянные попытки скрыть наше истинное одиночество. Люди рождаются и умирают одни.

Любовь теперь товар, и лучше расплачиваться за нее деньгами, а не собственной кровью.»

Пластинка закончилась. Виктор взял со столика пластинки и стал перебирать их, вслушиваясь в женские голоса и слегка улыбаясь.

– … Pardon. Vous avez fait tomber votre note… [Простите, вы обронили записку]

– …non? Oui, j'aime bien. [Правда? Мне тоже очень нравится]

– Victor! Ah…

– … Je ne vois pas ce que tu veux dire… [Я не понимаю о чем ты говоришь]

– … Je pensais que tu m'aimais!.. [Я думала, что ты любишь меня!]

– … Je vous déteste… [Ненавижу тебя]

– …Pardon. Vous êtes Victor?.. [Простите, вы Виктор?]

– … Oui, j'aime bien… [Да, мне нравится]

– Victor! Oh, mon Dieu!.. [Виктор, о боже мой!]

– … Je vous déteste!… [Ненавижу тебя!]

– … Vous êtes Victor? [Вы Виктор?]

– …Ah, bien…

– … Je vous déteste!…

– … Victor!..

– … Je déteste …

– … Victo-ah!..

– …Combien? [Сколько?]

– …Tu es très beau. [Ты очень красив.]

– …Merci, garçon. Ah-ha-ha…

Виктор поставил седьмую пластинку.

– «Я не великий изобретатель. Не великий художник. Я не великий исполнитель. У меня в жизни нет ничего такого, ради чего мне стоило бы родиться. У меня был приятель, который считал, что мы рождены, чтобы наслаждаться жизнью. Но мне всегда казалось это недостаточным оправданием моего существования. Мне казалось, что я создан ради прекрасной и живительной силы – любви – не к ближнему, а к женщине.

Наверное, я повторил путь своего отца. Человек способный свернуть горы, разменивается на шляпные булавки. Опять. Ну что ж, зато если я увижу его в аду, я рассмеюсь ему в лицо и скажу, что вся его наука была зря. Каков отец, таков и сын.

Шлюхи привели меня к наркотикам.

Мне понравилась та реальность, которую они открыли мне. Так бывает во сне. Словно я это не я. Я жил другой жизнью. В один миг я был король и я был нищий. Я создавал и разрушал миры. Я видел проклятие, и я видел ангелов. Я ЖИЛ.»

Пластинка зашуршала и тут же Виктора обступили голоса:

– … Il est complètement fou… [Он совершенно без башни]

– …On dit que c’est un aristocrate? Son papa a même un château… [Говорят, он аристократ? У его папаши даже замок есть…]

– …Hé, aristocrate, tu veux un vrai plasir? [Эй, аристократ, не хочешь настоящего удовольствия?]

– … UN VRAI PLAISIR?… [НАСТОЯЩЕГО УДОВОЛЬСТВИЯ?.. ]– Виктор почувствовал, как эти слова отдаются у него в ушах все громче и громче, перекрывая все остальные голоса, мир на миг замер… и перевернулся.

– Putain, vous êtes foutu de donner ça à un nouveau?!.. [Бля-аа… Да вы совсем охренели, новичку такое давать?!..]

Он стоял у огромного зеркала в золоченой раме. Красные полы, красные бархатные портьеры, красные потные тела, сплетенные на кровати, на полу, на столе, прямо в остатках ужина. И снова голоса:

– … Il y a de l'argent – vous êtes avec nous!.. [Деньги есть – ты с нами!]

– … Il a dit ici pue! … quoi, quoi.. Urine! Regardez quel esthète! Ouvre la fenêtre!.. [Воняет ему! … Чем-чем, мочой! Окно открой, тоже мне, эстет нашелся!]

– … Peut-être, mais on ne hypocrites pas… Contrairement à tout le monde… [Зато мы не лицемерим, в отличие от всего остального мира]

И тут он увидел самого себя, выкарабкивающегося на карачках из переплетений на кровати. Весь торс его вымазан в чем-то липком, зрачки сужены, он тяжело дышит, его шатает из стороны в сторону. Придерживаясь рукой за стену, он пытается дойти до одной из дверей, но не успевает, и его выворачивает прямо на пол. Кто-то отвлекается и начинает громко смеяться, глядя на него, смех становится все громче и громче, громче и громче…

«Не хочу!» – говорит сам себе Виктор. – «Больше не хочу».

Порыв непонятно откуда взявшегося ветра опрокинул реальность и повлек его за собой куда-то в глубь, в хитросплетения его мозга.

В их первый вечер он привез Кристину на набережную. Было лето, дул теплый ветер и по реке проходила рябь, отчего огни, отражавшиеся в ней, дрожали. Река была словно опал, закованный в серебро. Над ней высоко вздымались мосты, сияя золотыми фонарями. На противоположной стороне чернел лес, вырастая ввысь темной громадой.

Они медленно шли вдоль набережной. Виктор бережно держал Кристину под руку, вдыхая нежный цветочный запах ее духов. Ветер играл с кистями ее палантина и тонкими прядками, выбившимися из прически. Было тихо, только редкие проезжавшие мимо машины на миг вторгались в ночной покой.

Их и самих заворожила атмосфера ночной набережной. Они словно были в своем отдельном мирке, в который никто не мог вторгнуться. Они были здесь и сейчас, а проблемы, сомнения – все это ушло куда-то далеко. Лишь двое, темная река в сиянии огней и теплый летний ветер.

Виктор вдыхал полной грудью – воздух здесь был какой-то не такой: нежный, чуть прохладный, словно родниковая вода.

Они молчали или говорили, и молчать было так же комфортно, как говорить. Кристина тоже чувствовала какую-то негу, расслабленность, она улыбалась как ребенок. Впрочем, она улыбалась всегда, но в этот раз была полна искренности. Виктор наклонялся к ней, завороженный ее улыбкой, слушал, и сам начинал улыбаться.

Они, казалось, могли бы бродить так вечно, затерянные вдвоем, очарованные странники, если бы не пришли к небольшой плавучей пристани.

– Смотри, – сказал Виктор, – Мы вовремя. – и стал спускаться к маленькому, сияющему огнями теплоходу.

Кристина сначала не поверила, потом открыла рот, у нее было совершенно обалдевшее от восторга лицо. Затем, увидев смеющийся взгляд Виктора, она приняла более приличествующий вид и чинно спустилась следом за ним.

Впрочем, выдержки ее хватило ненадолго. Виктор стоял в сторонке, чуть улыбаясь, а Кристина, точно маленькая собачонка, бегала из угла в угол, все осматривала – потолок, стены, мебель – все. Она засмеялась, показала ему на стулья. Он был здесь не раз, но только сейчас заметил, что на каждом стуле был свой рисунок, карикатурный, на морскую тематику. Она оббегала буквально всю палубу. Наконец, когда Кристина почти целиком свесилась за борт, чтобы посмотреть, как пенится вода, Виктор не выдержал и увлек ее за столик.

Сквозь шум теплохода был слышен тихий шелест воды. Словно отрез бордового шелка, натянутый от кормы до набережной, вода нежно струилась следом, сдвигаясь в складки. В ней отражались высотки, мерцающие голубыми, розовыми и зелеными огнями.

Принесли шампанское и… назовем это закуской к шампанскому, потому что это было много понемногу. Кристина за пять минут навернула все из своей тарелки и умильно посмотрела на Виктора.

– Вот это аппетит, – похлопал глазами кавалер.

Кристина смутилась и покраснела.

– Ну вкусно же невероятно!

– Я рад, – искренне улыбнулся Виктор и дотронулся до кончика ее носа.

Играла тихая музыка, теплоход с мерным гулом раздвигал волны. А волны пенились, взлетали вверх, оседая взвесью холодных капель на коже пассажиров. Лампы-огоньки опутывали палубу, неярким светом освещая лица людей, звенели бокалы, слышалась тихая речь, порой на иностранном языке.

За соседним столиком сидела пара, он, взяв ее за руку, тихим голосом, мерным, как движение теплохода, читал ей стихи.

La lune de ses mains distraites

A laissé choir, du haut de l'air,

Son grand éventail à paillettes

Sur le bleu tapis de la mer.

– Ты знаешь французский? – шепотом спросила у Виктора Кристина.

Он кивнул и, наклонившись к ее уху, перевел:

– Луна отвлеклась и уронила вниз на голубой ковер моря россыпь блесток.

Pour le ravoir elle se penche

Et tend son beau bras argenté,

Mais l'éventail fuit sa main blanche,

Par le flot qui passe emporté.

– Наклонилась, потянулась прекрасной серебряной рукой, но волны уже унесли их.

Au gouffre amer, pour te le rendre,

Lune, j'irais bien me jeter,

Si tu voulais du ciel descendre,

Au ciel si je pouvais monter!

Француз умолк, его спутница смотрела на него, сияющими от слез глазами.

– Я бы достал их Вам, Луна, если бы вы спустились ко мне, или если бы я мог подняться к Вам.

Виктор замолчал, Кристина молчала тоже, катая золотые искорки в бокале. Наконец она спросила:

– Ты любишь стихи?

– Странный вопрос, – усмехнулся Виктор.

– Почему же?

– Это все равно что спрашивать, люблю ли я смотреть фильмы… или читать книги. Конечно да. Смотря какие.

– И какие? Пушкина?

– Слишком банально любить Пушкина, – спрятал улыбку за бокалом Виктор.

– Ничего себе! – возмутилась Кристина.

– Боюсь мне чересчур много читали его в детстве. Так, что он для меня что-то само собой разумеющееся. Как… овсяная каша. Не могу сказать люблю я его или нет. Но есть поэты, которых я люблю больше.

– Как мороженое?

Виктор засмеялся.

– Как мороженое.

– И кто же у нас мороженое?

Виктор пожал плечами.

– Разные. Сложно сказать. Снег, укутавший меня, был подобен… Накахара Тюя… Вчера достал том Уитмена, американца, на английском. Мне про него сказали, удивительно точно, что его стихи широки как Америка. И они действительно широки. Бескрайние строки, звон торжества. Красиво.

– Прочитай что-нибудь, – улыбнулась Кристина.

Виктор поморщился.

– Я не люблю читать стихи.

– Почему?

– Редко у кого получается хорошо. Обычно звучит слишком пафосно и до души не доходит, не трогает. Мне кажется, человек должен сам читать, чтобы прочувствовать что-то свое, личное, а не навязанное чтецом.

– Зато у чтеца можно заметить то, что ты сам не увидел.

– Тоже верно, – качнул головой Виктор.

Они помолчали.

– А сама ты – любишь стихи?

– Конечно люблю. Хотя раньше вообще не любила, а сейчас могу сидеть и плакать над строчкой. – Она чуть смущенно улыбнулась. – Я люблю русских поэтов Серебряного века, они очень… красивые. Люблю Анненского, он сложный, но у него есть потрясающие вещи. Вы знаете его «Среди миров…»?

– Не помню, начни.

Кристина сжала руки, отвела глаза и тихо начала:

Среди миров, в мерцании светил

Одной Звезды я повторяю имя…

Не потому, чтоб я Её любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Неё одной ищу ответа,

– Я помню, – вдруг резко выдохнул Виктор, словно очнувшись и пытаясь ее остановить.

Но Кристина закончила:

Не потому, что от Неё светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Кристина замолчала, с удивлением глядя на него, а Виктор отвернулся, глядя на воду, руки его, сжимавшие ножку бокала, чуть подрагивали.

Кристина отняла у него бокал и накрыла его большие ладони своими маленькими. Он тихо улыбнулся ей.

– Тебе не понравилось? – спросила Кристина.

Он покачал головой.

– Просто… Вдруг вспомнил. Я знал одного человека, который очень любил это стихотворение. Не понимаю, как я сразу не вспомнил?.. – он попытался улыбнуться ей, – Наверное потому, что слишком хорошо забыл.

Они замолчали. Виктор оперся на локоть, отворотив лицо. Он смотрел на реку, которая медленно и вольготно несла свои темные воды против движения кораблика, смотрел на отражающиеся в воде огни, и вспоминал другую реку, другие огни и другую женщину. Он на миг смежил веки, и когда он вновь открыл глаза, то обнаружил себя сидящим в старом кресле, напротив темного зева граммофона.

Виктор вздохнул, поднялся и, подойдя к граммофону, поставил на него пластинку номер четыре.

– «Это было слишком давно, я не помню ее лица. Помню лишь золотые волосы, действительно золотые – они так сияли, что мне казалось, будто это солнечные лучи заблудились в ее волосах. Я помню их запах – легкий цветочный запах духов – флердоранж и яблоко. «fleur d'oranger et pommes», так она говорила.

Она была удивительная. Она была не то, что называют «femme fatale»… Нет, ее обаяние было обаянием новых француженок, легких, стремительных амазонок, La garçonne – девчонок-мальчишек. Но! Нежнее, беззащитнее. Не было у нее той саркастической брони и силы, что есть у La garçonne. Она только казалась сильной, смелой и независимой, на самом деле она была тем самым fleur d'oranger, хрупким белым цветком с нежным ароматом. Я увидел ее одним летним утром, на ступеньках, залитых солнцем. Она сидела в облаке белого платья, склонив голову, отчего ее прекрасные волосы рассыпались по плечам. Маленькая красная сумочка и шляпка из красной соломки валялись рядом, брошенные впопыхах. Я помню каждый ее жест. Она заправила прядку за ухо и закусила кончик ручки спелыми красными губами. Она была словно олицетворение полудня под цветущей яблоней.

Я никогда не подходил к женщинам на улице, но тогда остановился, как завороженный глядя на нее. И сказал себе: если ты пройдешь мимо, то никогда больше ее не увидишь – и мне стало страшно.

Я спросил ее:

– Je peux vous offrir un café? [Можно угостить вас чашечкой кофе?]

Она подняла на меня ехидные зеленые глаза и усмехнулась.

Смелая, сильная, дерзкая, наглая – подумал я. Это вам не цветущая яблоня, это маленький зеленый кактус! Это была моя главная ошибка.

Она пожала точеными плечиками, скаля белые зубки в усмешке.

Маленькая злючка, раздраженно думал я, уходя ни с чем, как вдруг она окликнула меня смеющимся звонким голосом:

– A moins… La crème glacée – par une journée si chaude. [Разве что стаканчик мороженого в такой жаркий день!]

А потом было кафе, теплый июньский дождь, и воздушные бабочки-поцелуи под навесом brasserie. На вкус она была как сахарная вата – легкая, невесомая и сладкая-пресладкая. Ее худенькое тело облепила мокрая белая ткань хлопкового платья, отчего были видны темные коричневые соски и изогнутые параллели ребер. Мои пальцы скользили по ее спине вверх-вниз, пересчитывая крохотные позвонки, она ластилась в моих руках, как большая кошка, губы распухли, глаза потемнели от нахлынувшего желания. Я тоже весь вымок, так, что рубашка обрисовывала торс, а с кончиков волос падали прозрачные холодные капельки прямо на ее горячую кожу. Она вздрагивала, словно ток прошибал ее от этих капель. О, мы были совершенно сумасшедшие.

Потом мы бежали, шлепая хлюпающими туфлями прямо по лужам. Прохожие с любопытством косились на нас, но нам было все равно. Мы не видели никого, кроме друг друга.

У меня была квартира на четвертом этаже, маленькая, одна комната, без кухни даже. Накрахмаленные белые простыни и деревянные окна-двери, распахивающиеся прямо в соседские.

И окна были распахнуты, простыни скомканы. И это было как Всемирный Потоп, как Армагеддон.

Мы думали, что это любовь.

Была ли это правда любовь? Не знаю.

Она была нежная и прекрасная, светлая и смеющаяся – и я пропал без памяти, заблудился среди цветущих яблонь.

Мы гуляли по ночному Парижу, узнавали друг друга в прохожих, просыпались и засыпали с улыбкой, часами мечтательно смотрели в окно. Не думали о прошлом, не думали о будущем, как бабочки однодневки, жили здесь и сейчас, и жили невероятно прекрасно.

Мы так долго искали это, всю свою жизнь, и я и она. Мы уже перестали верить, что так любить возможно, перестали и вдруг соприкоснулись сердцами на миг.

– Nous du dix-neuvième siècle, [Мы из девятнадцатого века], – смеясь говорила она. И я верил, что она права, вооружался половником и грозился истребить всех претендентов на ее руку и сердце.

– Je meurs pour vous. – Я умру для тебя, – твердо говорил я ей. И она отзывалась эхом:

– Je meurs pour vous.

Вот только мы были из двадцать первого века. И умирать умели только за себя.

Были горячие страсти, упреки, скандалы, она дралась как кошка, шипела, царапалась и таскала меня за волосы, а я просто сжимал ее в охапку, крепко-крепко, не давая пошевелиться, потом разворачивал к себе лицом и целовал.

Мы были по-настоящему счастливы тогда, потому что оба чувствовали, что живем не зря, что в нашей жизни есть Великая любовь, она же Великая драма, ради которой стоило умереть и, главное, стоило родиться.

Мы занимались любовью, сексом, трахались. Мы обижались, скандалили, дрались. Мы ранили друг друга словами и до крови. Мы яростно и беспочвенно ревновали. Она плакала до истерики, судорожно корчилась, задыхалась, не в силах остановиться, я расколачивал стену, разбивая руки так, что приходилось накладывать швы. Мы задыхались от счастья или от ненависти, нам не хотелось среднего, нас переполняло счастье от того, что у нас есть такая любовь.

Великая любовь. Сумасшедшая любовь. Вечная любовь».

Пластинка закончилась.

Виктор сидел, сжав руками голову.

– …Victor… – позвал его тонкий звонкий голос на французском. Сердце его дрогнуло и зачастило.

«Нет…» – взмолился он про себя. Но тонкий голос неумолимо продолжал:

– …Victor! Comment ai-je vécu sans toi?.. [Виктор! Как я жила без тебя?..]

– …Victor…

– …Regarde, c'est pour toi… [Смотри, это тебе…]

– …Personne ne peut aimer plus fort, je pense… [Мне кажется, никто не может любить сильнее…]

– …J'ai décidé de ne plus aimer personne d'autre que toi!.. [Я загадала, чтобы не любить больше никого, кроме тебя!..]

– …Victor … mon Dieu, qu'est-ce qui m'arrive? Je ne peux pas vivre sans toi, c'est tellement stupide… [Виктор… Боже мой, что со мной? Я не смогу без тебя жить, это так по-дурацки…]

– …Une fois, une diseuse de bonne aventure m'a prédit un Grand Amour! Ne riez pas, imbécile!.. [А мне однажды гадалка нагадала Великую Любовь! Не смейся, дурак…]

– …J'y crois! Vous devez vivre pour l'amour, sinon pour elle, alors pour quoi?.. [Верю! Жить нужно ради любви, если не ради нее, то для чего?..]

Наконец он встал и поставил пластинку с цифрой «5».

Пластинка прокручивалась, но не было слышно ничего, потом раздался смешок и вздох.

– «Меня всегда влекла в ней загадка. Ощущение неразгаданной глубины. Она была как головоломка, которую я разгадывал шаг за шагом. И однажды я разгадал ее. И внутри оказалось не море – а всего лишь лужица.

Мы живем на одной земле. И по ней не ходят ангелы. Нас окружает куча всякой дряни, или же просто рутины. Мы с ней искали счастья в объятиях друг друга, а нашли только грязные простыни. Жизнь опошляет все. Чувства вечного, чистого и светлого не бывает. Как не бывает и Беатриче. Ад – да, он есть. А вот насчет рая я не уверен.

Постепенно все стало затухать. Ощущения притуплялись, краски тускнели. Она с ее слезами стала казаться мне сначала раздражающей, а потом я понял, что это не раздражение – она просто мне надоела. Я больше не любил ее.

Постепенно я понял ее, понял всю ее натуру – отчаявшуюся, лживую, закостеневшую в каких-то нелепых убеждениях. Лживую, не потому что она лгала мне. Потому что она лгала себе самой. И я был таким же, разве что гибче. Но лгал себе так же талантливо.

Все начало рушиться давно и незаметно. И однажды утром, глядя на ее розоватое спящее лицо, я вдруг понял, что оно вызывает во мне жгучее раздражение. Что мне хочется выкинуть ее из своей постели, из своего дома, из своей жизни. Потому что она слишком глупа, слишком ограничена, слишком, слишком… Я почти ненавидел ее в тот момент. Хотя почему же «почти»!

Тогда я пошел и изменил ей. Это позволило нам протянуть на пару недель дольше. Пара недель скандалов, отчаяния, слез, драмы – она снова пахла fleur d’oranger et de pomme, она снова была прекрасна.

Но наступило утро, а с утром пришло осознание, что ничего не изменилось, что все так и скатилось к чему-то пошлому и совсем не великому. И тогда я расстался с ней.»

Виктор отчетливо помнил то утро.

– Я не люблю тебя, – они сидят, завтракают, она как раз наливает чай, прекрасные золотые волосы разметались по плечам, из кружев выступает мягкая румяная со сна кожа.

Она не отреагировала никак, разлила чай по чашкам, а потом медленно, словно во сне разжала пальцы. Чайник громко хрупнул и осколки разлетелись по кафелю.

– Извини, – говорит она спокойно. – Просто захотелось послушать, какой это будет звук.

Она отводит мокрые полы халата и садится напротив.

Они молчат, он глядит в окно, а она на него. Внешне оба спокойны, но под кожей каждого словно тикает механическая бомба.

Это был странный разговор. Ему казалось, что утро, их слова, он, она – все это декорации, для той боли и опустошения, которые ворочались у них внутри. Они говорили одно, а подразумевали совсем другое.

– Я уезжаю.

«Я больше не могу.»

Щипцы для сахара чуть дрогнули в ее руках, но она спокойно взяла кусочек рафинада и положила в свою чашку.

– Надолго? – спрашивает она, как ни в чем не бывало.

«Я не понимаю, о чем ты.»

– Я возвращаюсь, навсегда.

«Я больше не могу. Я не люблю тебя больше.»

– Но я не могу поехать с тобой, у меня еще диплом, ты не можешь год подождать?

«Я знаю, что у нас сейчас тяжелый период, но надо просто набраться сил и смелости, и у нас все получится, потому что мы любим друг друга».

Они молчат.

Он откидывается на стуле и внимательно смотрит на нее. На ее спокойное лицо, тонкие изящные руки.

– Я не люблю тебя, – внезапно, неожиданно даже для самого себя говорит он вслух. – И не ненавижу. Ты мне просто надоела, хуже горькой редьки.

Молчание.

– Что?

Она ошеломленно смотрела на него, он не менее ошеломленно на нее. Потом он вдруг рассмеялся.

– О, Боже… – он хохотал.

Она стиснула зубы, на глазах у нее появились слезы, она покраснела и молча влепила ему пощечину.

Он осекся, прижал руку к покрасневшей щеке. Потом взглянул на нее, и увидел, как она молча стоит и плачет, с покрасневшим от ярости лицом.

– О Боже, – произнес он уже совсем по-другому, и рванулся к ней, протягивая руки. – Прости, прости меня, пожалуйста прости, я просто с ума сошел…

Она отталкивает его руки и шарахается назад с лицом, перекошенным дикой болью, глядя на него.

– Нет!

Она смотрит на него, на лице ее неверие в происходящее.

Она мотает головой и садится.

– Что за глупость…

Она берет чашку, пытается отпить, но руки трясутся мелкой дрожью. Она держит чашку, потом вдруг в ярости с силой ставит ее. Она обхватывает себя за худые плечи, словно пытаясь защититься.

– Боже, как гадко, – говорит она тихо. – Как пошло и глупо. Хуже горькой редьки, действительно. – Она усмехается уже почти спокойная. Слезы прошли, только сердце словно сжали, боль невыносимая.

Он шагает к ней:

– Прости… –

Она бьет его по плечу наотмашь, только чтобы от замолчал:

– Нет! Не говори ничего. Ты сказал только то, что думал. Не больше и не меньше.

Она молчит. Потом смотрит на него разрывающими душу глазами:

– Почему, скажи мне, почему в мой жизни все так пошло и глупо заканчивается?

Она опускает голову в ладони и просто сидит так. Он садится на свой стул и тоже сидит, глядя в окно. Между ними – молчание.

Вдруг он не выдерживает и обхватывает ее за плечи, стискивает что есть сил, останутся синяки:

– Посмотри на меня! Посмотри! – она поднимает голову, ее глаза совершенно сухие, уставшие и полные дикой тоски. – Посмотри мне в глаза и скажи, что до сих пор меня любишь.

– Я не люблю тебя, – говорит она. – В том-то и дело.

Игла граммофона подпрыгнула, раздался резкий взвизг, оборвавший его воспоминания. Снова шуршание и тишина – Виктор удивленно посмотрел на пластинку и поднялся, чтобы поменять ее. И в этот момент раздались слова, пластинка оказывается продолжалась:

– «Когда я вернулся из университета, она была уже мертва. Покончила с собой.»

И вот перед ним не красный ковер, а обычный белый кафельный пол и белая ванная с золотыми кранами. И ярко-красная вода.