Парадокс Тесея

Расписанные и выглаженные влажной губкой плитки, уже без трещинок и неровностей по краям, отправлялись в печь. Первый обжиг – утильный, крещение огнем. Не только придание прочности, но и проверка на прочность: если по неаккуратности оставить где-то в порах глины воздушные пузырьки, изделие расколется. Бывало, так гибли ученические работы, и мастера специально не выкидывали черепки – наглядно объясняли новичкам, чем чревата небрежная обминка материала.

Даже Нельсон, керамист опытный и терпеливый (не по причине личной выдержки, а от здорового философского пофигизма), всякий раз загрузив сырец в камеру, с некоторым волнением расхаживал вокруг басовито гудящей печи. Томился, пока она остывала и изделия внутри были одновременно живыми и мертвыми. Открыть печь раньше срока – значит создать фатальный перепад температур. Приходилось ждать.

После первого обжига перед Нельсоном встал вопрос, покрывать ли плиточный полуфабрикат глазурью для защиты цвета. Так-то метлах не глазуровали: за счет особого состава красящий пигмент уходил глубоко, почти на половину толщины плитки. Потому ее поверхность и не тускнела от тысяч шагов и шарканий в дореволюционных парадных – на месте стертого слоя проступал следующий, нетронутый. В условиях мастерской, однако, технологию немецких заводов воспроизвести было проблематично. Нельсон мудрить не стал и залил плитку прозрачной матовой глазурью.

После второго, политóго, обжига фальшметлах был готов. Нельсон с нараставшей гордостью любовался делом своих рук. Исторический образец из парадной рядом с чистенькими и пригожими, в буквальном смысле свежеиспеченными, плитками заметно поблек – ни дать ни взять подурневшая с годами жена художника на фоне портретов, написанных в юности. Нельсон даже задумался, не состарить ли ему новую плитку искусственно, но она была настолько прянично хороша, что он не решился. Наверное, если основательно отдраить пол в парадной, разница будет не так сильно бросаться в глаза, а со временем вовсе исчезнет.

* * *

Первого рабочего понедельника керамист ждал с зудящим волнением в желудке. Азарт, разыгравшийся за лепкой, не унимался и теперь подгонял скорее положить плитку. Больше всего Нельсон, естественно, опасался, что узбек за каким-то чертом решит поработать в праздники и увеличит масштаб разрушений. И зря – тот, видно, еще не оправился от их бездарной драки и держался от парадной на Жуковского подальше.

В день икс Нельсон вышел из родительской квартиры, сжимая горячей ладонью бутылку водки за прохладное горлышко. План был прост: помириться с рабочим, подпоить его, чтобы был посговорчивей, и убедить подписать в ЖЭКе акт сдачи работ. Класть самодельный метлах точно нужно самому – еще кокнет. И не забыть про жилет. Да, план был прост, но почему-то уверенность таяла с каждой ступенькой, и к первому этажу ее не осталось совсем. Может, ремонтник сегодня вообще не придет?

Узбек пришел. Завидев Нельсона, застыл на месте. Вдруг подобрался всем телом, округлил глаза, издал высокий гортанный звук – приготовился то ли напасть, то ли пуститься наутек. Плечи сузились, а локти плотно прижались к бокам, отчего маленький рабочий сделался еще меньше, чем раньше. Нельсон, не теряя времени, выставил перед собой водку:

– Я с миром. Деремся мы, прямо скажем, так себе. Давай лучше выпьем. И поговорим.

Рабочий нервно моргнул, облизнул обветренные губы, сглотнул. Вид вкусно запотевшей бутылки, поигрывающей на свету радужным бликом, его заворожил, но обритому налысо типу, державшему ее в руках, он явно не доверял.

– Ну же, – вполголоса продолжил Нельсон. – Я Нельсон. Тебя как зовут?

– Юсуф…

Ремонтник немного расслабился, сбивчивое дыхание выровнялось. Стоило, правда, шагнуть в его сторону, как он опять весь сжался, будто тело враз свело судорогой. Нельсон отступил.

– День весны и труда отметим в конце концов? – уже не надеясь на успех, предложил он.

Идея отпраздновать пять дней назад минувший Первомай воодушевления не вызвала. Юсуф почесал заросшую щеку и, приосанившись, важно сказал:

– Нэльзя. Рамадан.

Нельсон мысленно обругал себя. Досада обожгла за ушами. Не подумал. Более того, оказался совершенно не готов, что шитый белыми нитками план порвется так скоро, так близко от развороченного пола, где они друг дружку лупцевали. И тут он вспомнил.

– Юсуф, а почему ты заявление на меня не написал? В отделении. У тебя что-то с документами?

Рабочий забегал взглядом. Нельсон не торопил. Наблюдал, как тот беспокойно мнет натруженные руки, сплетает и расплетает корявые пальцы.

– У мэня нэт мэдицинский страховка, – поколебавшись, признался Юсуф, – потэрял. Нэ знаю, гдэ взять. Если узнают, штраф дадут или скажут уехат.

Вот оно что. Нельсон расправил грудь и глубоко вдохнул. Полис обойдется рублей в пятьсот, с телефона – минутное дело. Оформит сейчас, при нем, распечатает наверху, а отдаст только после того, как рабочий подпишет акт.

Юсуф в изумлении вскинул брови, но на сделку согласился охотно. Окрыленный, поспешил к выходу из парадной, жестом пригласил Нельсона следовать за ним. Во дворе брякнул горстью ключей о неприметную выкрашенную в цвет стены дверь, за которой скрывалась дворницкая каморка без окон. Там как-то разместились провисшая раскладушка, свернутый в рулон молельный коврик, две хлипкие табуретки и стол, покрытый клеенкой в крупный пурпурный горох. На нем в эмалированной кружке болтался электрический кипятильник, выворотив за край спутанную лапшу шнура. Судя по скупому набору предметов, по противоестественной пустоте тесной комнатки и почти полному отсутствию запахов, здесь не жили: оставляли вещи, может, изредка спали.

Покопавшись в рюкзаке, спрятанном под раскладушкой, Юсуф достал несвежий, дохнувший тоской по дому паспорт. Из него выпала семейная фотография с бледными заломами. Пока Нельсон вбивал данные в телефоне, Юсуф рассказывал, зажевывая одни слова, а другие как бы слегка пропевая, о себе, о жене, ждавшей в кишлаке под Ташкентом, о том, как водил детей в музей показать доспехи (Амира? Или Тимура?), и что-то еще про цены на автомобили. Нельсон рассеянно кивал.

Обтрепанный оранжевый жилет был единственным условием, на которое Юсуф пошел не сразу – казенный, как-никак. Нельсон заверил, что обязательно занесет его вместе с распечатанной страховкой.

Позже, на пороге, Нельсон всмотрелся в заштрихованное морщинами лицо Юсуфа с почти зажившей розоватой кожицей вокруг горбатого носа и, возможно, впервые надолго встретился с ним взглядом. Этот человек, его ровесник, знал цену труду, принимал, что мир бывает справедливым и не очень, и, как любой, кто много месяцев мается вдали от родных, хранил в глубине души непреходящую печаль и несгибаемую веру.

– Хороший ты мужик, Юсуф, – вырвалось неожиданно. – Прости за нос.

Шелестнув на животе липучками жилета, Нельсон вышел.

Все необходимое он заранее приготовил в коридоре родительской квартиры и теперь быстро спустил к пролому на первый этаж: зубчатый шпатель, бадью с раствором, кудлатую швабру в мыльной, стрелявшей пузырями воде. Даже миниатюрные пластиковые крестики, с помощью которых выравнивают межплиточные швы. Их Нельсон трижды проклял, собирая по всему подъезду, после того как неудачно, с хлопком, вскрыл упругий пакетик и они, словно кузнечики, застрекотали по замызганному полу.

Прежде чем положить первый рукотворный кусочек метлаха, Нельсон на мгновение задержал взгляд на оборотной стороне. Внизу, под бороздами, которые он сделал стеком по непропеченной глине, чтобы лучше схватился раствор при кладке, была выдавлена буква «N». Авторское клеймо, как на всей прочей керамике Нельсона. Глупость, прихоть художника, никто и никогда не опознает его по этой отметке, но она будто сообщала действиям Нельсона оттенок какой-то особой реальности и безвозвратности. Закрепляла за ним право – и личную ответственность – делать то, что он делал. Право ни в чем не сомневаться, как напутствовал Глеб.

Сомнений больше не осталось.

Плитка за плиткой угловатая рана постепенно затягивалась. Надо же, как просто. Всего лишь починить то, что сломано, – и удовлетворение гарантировано. Вот такой он скромный герой.

Тут голодным комаром в ухо проник писк домофона. В парадную, охая пакетами и волоча за собой нечесаную болонку, вошла соседка, крючковатая старушка с фиолетовым пухом на голове. Старая блюстительница порядка. Нельсон был уверен, что именно она тогда вызвала участкового. Меньше всего сейчас хотелось привлечь ее внимание. Тем временем собачонка натянула поводок и затряслась в хриплом противном лае.

Попался.

– Замолчи уже, пожалуйста, что ты разгавкалась, – старушка оттаскивала болонку, та с поразительной силой сопротивлялась. Ну просто Самсон, укрощающий льва. – Не видишь, человек работает?

Собачонка поддалась, и парочка, шурша, поплелась наверх. Нельсон растерянно проводил их взглядом. Он готов был поклясться, что в какой-то момент соседка посмотрела на него в упор. Однако того хищного выражения лица, с которым старушка обыкновенно гоняла раздухарившихся подростков во дворе, не возникло: безыскусно нарисованная бровь не изогнулась, ноздри не дрогнули, тень недоумения не затянула лоб. Похоже, она его не узнала. Нельсон, конечно, изрядно запылился, но как так вышло? Не могла соседка его не идентифицировать, он ведь еще мальчишкой ее донимал – давил на дверной звонок и, гогоча, убегал…

Внезапно Нельсон сообразил: дело в жилете. Этот яркий светоотражающий жилет, призванный делать рабочих предельно приметными, парадоксальным образом достигал обратного. Люди видели жилет – но за ним не видели никого.

Следующие несколько часов Нельсон проверял свою гипотезу. Закончил к вечеру. Работал, больше не таясь от жильцов: страстно скреб, иногда что-нибудь громко ронял, у кого-то на пути нарочно клал инструмент. Никому не было до него дела. Никто его не узнавал.

В жилете он человек-невидимка. И может делать все, что захочет.

Глава вторая

Мама распахнула дверь комнаты. Нельсон оторвался от залистанного альбома майолик Врубеля. На развороте притворно хмурилась волоокая Морская царевна, подпиравшая изумрудную щеку крепкой короткопалой ладонью.

– Сколько можно тебе говорить, унеси в мастерскую эту гадость, – ровным голосом сказала мама.

Этот тихий, почти бесцветный тон не предвещал ничего хорошего. Посторонний человек, пожалуй, не придал бы ему значения, но Нельсон, наученный горьким опытом, почувствовал: надо тикáть. Когда мама, обладавшая от природы жизнерадостным и бурливым темпераментом, сердилась по-настоящему, ее звонкий девичий голос звучал глухо и отдаленно. Глас шторма, подтрунивал над ней отец, имея в виду ту область зловещего затишья в самом центре урагана, которую синоптики называют глазом бури.

Бежать, однако, было некуда. Мама стремительно пересекла комнату и занесла руку с явным намерением шарахнуть чем-то по тумбочке. В последний момент передумала, смягчилась и бережно поставила перед Нельсоном изящную чашечку – беленькую, тонкостенную, с золоченой каймой, сделанную в лучших традициях какого-нибудь Императорского фарфорового завода. Нельсон по-идиотски заулыбался. Мама фыркнула. С величественным и оскорбленным видом отбыла на кухню, бормоча: «Сил никаких на тебя нет».

Из элегантной чайной посудинки смущенно выглядывал крошечный, сморщенный, анатомически точный керамический фаллос.

Пошлая керамика была предметом давних семейных разногласий. Поначалу Нельсон ваял ее, так сказать, для души. Чтобы поднять себе тонус, когда уставал от обилия миленьких и действительно пошлых вещиц, которыми зарабатывал себе на жизнь. Из его рук выходила всякая мелочовка, заполнявшая полки сувенирных лавок, цветочных подвалов, сетевых книжных магазинов, где продавалось все меньше книг. Прелестные пустяковины для романтически настроенных туристов, уверенных, что приобрели фрагмент подлинного города, нечто «интеллигентское», кусочек петербургского снобизма. Это были фигурки эрмитажных котов, керамические таблички, цитирующие Достоевского, тарелки, расписанные корюшкой и чайками Новой Голландии, значки из полимерной глины с суровой головой Петра и прочая осточертевшая подарочная дрянь.

Изысканная посуда, декорированная гениталиями, стала внутренним протестом, шуткой для самого себя. Мало-помалу ее набралось на целый разнузданный сервиз. Однажды Нельсон совершенно случайно оставил пару экземпляров на кухне и, к своему глубочайшему удовлетворению, чуть не сорвал дежурный мамин банкет. Оказалось, выводить из душевного равновесия благородных гостей ну очень смешно.

Реагировали на внезапную «эротику» по-всякому. Многие просто смущались. Бывали и казусы: церемонные филармонические дамы вдруг разражались матерным словом, отставные военные цепенели и заливались краской, а один нудный бухгалтер сперва глупо хихикнул, а потом еще минут десять икал.

Скабрезная керамика кочевала туда-сюда между домом и мастерской. После третьего инцидента с «нечаянно забытыми» работами мама почуяла неладное и теперь была начеку – тем интереснее стало подсунуть гостю очередную крамольную чашечку или плошку. Нельсон проявлял изобретательность, делал близкие копии имевшейся на кухне посуды или искал места, откуда визитер сам мог взять кружку, не дожидаясь хозяйки.

Отец лишь посмеивался. Его друзья, по преимуществу коллеги-медики, ценили телесный юмор. На провокации не велись, тут же принимались цинично рассказывать за столом какую-нибудь свежую врачебную байку. Мама, которая за сорок лет брака с хирургом так и не привыкла к натуралистичным подробностям, картинно негодовала, с грохотом ставила на плиту чайник. Но и сама не выдерживала – тоже хихикала на особо курьезных сценах.

* * *

Нельсон зашел на кухню под плетеный свет абажура. Отец с аппетитом доедал копченую миногу. Нельсона передернуло – он искренне не понимал, как можно есть этих круглоротых зубастых тварей прямиком из книг Фрэнка Герберта. Мама раздраженно трясла вскрытым пакетом, выпуская в конфетницу сияющий малиновый каскад в серебристо шуршащих обертках. Вот как она нашла контрабандную чашку – полезла в буфет за безвкусной ладьей чешского хрусталя.

– Опять ты со своим творчеством, – пробурчала мама, выравнивая верхний слой конфет. Впрочем, по удлинившимся лучикам возле глаз было ясно, что она больше не сердится. – Неужели не надоело? Как ребенок, честное слово.

Срочно требовался кофе. Нельсон потянулся за туркой, согнав Каспарова, который балансировал хвостом на спинке стула. Мама обратилась к отцу:

– Это ты во всем виноват. Ничего святого у сына не осталось. С вашими эскулапскими разговорами человеческое тело утратило красоту, сакральность. Тарелку дай.

– Правду говорил Жванецкий: женщину скандал не портит, а освежает, – хмыкнул отец, восхищенно глядя на нее.

Нельсон любил родителей. За их поверхностную непохожесть при глубоком душевном родстве, за нежные перепалки и, сильнее всего, за феноменальную терпимость к его расхлябанному быту и всегдашней жизненной неустроенности.

Им, очевидно, было непросто. Когда-то Танельсоны живо представляли себе сына в белом халате, к тому же маленький Митя (Нельсоном он станет много позже) подавал надежды. Мальчик подолгу рассматривал, исходя гадливым любопытством, отцовские медицинские справочники: тучные бордово-синие внутренности, затейливые сочленения костей в ажуре латыни. К вящей гордости родителей, на уроках труда лепил не кошечек и собачек, а всякие Corpus Ventriculi и Vesica Fellea. Потом, однако, переключился с органов человека на пластилиновых динозавров, а следом – на египетского вида статуэтки со звериными головами. Выяснилось, что главным в этом странном занятии было, увы, «лепить». Но и тут они его поддержали: определили в художественную школу, затем – в академию.

В студенческие годы Нельсон нечасто бывал дома. Зависал в общежитиях, съезжался и разъезжался с девушками (иногда с одними и теми же по несколько раз). Возникал без предупреждения, виновато улыбался, просил денег, обещал взяться за ум и опять пропадал где-нибудь под Калугой в реве музыкального фестиваля. Как-то исчез на целую зиму: никому не сказав, нанялся сторожем кронштадтского форта. Впрочем, до конца свою добровольную ссылку не довел – заскучал и бросил. После тридцати родители махнули рукой на его безденежное ремесло со спонтанными подработками и богемную тусовку, состоявшую из таких же, как он, пустоголовых друзей. После сорока – на отсутствие жены и самого намерения жениться. Разве что рассчитывали на случайное, по недосмотру, появление внука.

Он всегда к ним возвращался. В родительской квартире на Жуковского было по-особому тепло, даже когда стылый зимний воздух просачивался сквозь рамы плохо заклеенных окон и судорогой шел по ногам. Или сейчас, в неустойчивом мае – сегодня баня, на завтра прогноз плюс десять, – но скудоумные коммунальщики взяли и выключили отопление.

Что его здесь согревало? Может, трогательный беспорядок, который вырастал сам собой на любой плоскости: вот валяется на столе мамино вязание, кончик спицы попал в варенье, под газетой притаились очки, сверху – карнавальная маска козы… Почему? Ой, так вышло, не спрашивай. А может, и то, что повсюду громоздились книги – где торчал корешок, где приподнимала крыло обложка. А может, секрет в железном правиле: гость, в том числе незваный, должен быть немедля напоен минимум двумя чашками чая вне зависимости от времени суток… Не дом, а караван-сарай, ей-богу.

Как и все гении места, родители путешествовали мало, срастались тихонько с квартирой. Отец был прочно привязан к Первому меду, мама занималась на дому переводами. Тем более им, наверное, был непонятен их неприкаянный сын. Однако – Нельсон знал твердо – это абсолютно не мешало им его любить. И терпеть.

Возможно, правда, то было вовсе не терпение, а выученная беспомощность – мягкое безразличие, к которому приходят родители всех непутевых детей. Словно флисовое одеяло на птичьей клетке, оно глушит пронзительное, отчаянно бьющееся: «Где мы ошиблись, что сделали не так?» Но об этом Нельсон предпочитал не думать, как старался не замечать, что мама рано поседела, а отец деликатно отказывается от всякого предложения помощи и давно уже сам сына ни о чем не просит.

– Савва-то совсем сник. Ты часом не навещал его, Митя? – услышал Нельсон свое домашнее имя. Отвлекся, а меж тем родители убрали тарелки и желали общаться.

Искусствовед Савва, он же Савелий Петрович Диденко, был другом семьи. Нельсон не помнил, как тот впервые попал к Танельсонам – вероятно, в составе большой, хаотично собранной из разных пород компании, какие закатывались порой на Жуковского. Довольно скоро он стал постоянным гостем на родительской кухне. Причина проста: Савва преподавал историю искусств в художественной академии, и мама верила, что мудрый наставник поможет мальчику вылепить из себя, как из гончарной глины, что-нибудь толковое. В итоге Нельсон окончил учебу, толковей не сделался, но обрел ментора, а родители здорово сдружились с этим очаровательно манерным, немного рассеянным доцентом.

– А что с ним? – Нельсон поддел мизинцем туговатую латунную задвижку и приоткрыл форточку. – Я не в курсе.

Мама демонстративно отвернула нос. Она не любила запах табака, но битва с курением в доме была проиграна миллион сигарет назад.

– Ну как, развод же. Жена требует сатисфакции. Выставила за порог с чемоданчиком. Вознамерилась забрать квартиру. Стервятница, – мама скривилась, точно раскусила горошину перца.

Саввина трехкомнатная квартира на Петроградке, забитая рассыхающимся антиквариатом, определенно заслуживала того, чтобы ее хотеть. Савва рассказывал, что до революции там жил композитор, которого квартира, похоже, до сих пор помнила. Полнилась звуками старой мебели, но дверцы серванта и половицы – не скрипели, нет, – пели в скрипичном ключе на разные голоса. Квартиру не портили даже уродливые шрамы от перегородок: в двадцатые годы пространство произвольно порезали на коммунальные пенальчики, а историческую планировку вернули уже после распада Союза. Сколько было попыток затереть и закрасить рубцы коммунального прошлого (Нельсон пробовал своими руками), все безуспешно: проходил год – и они вновь проступали.

– У него на нервной почве язва открылась, – вставил отец. – Я его тут устраивал к Леонтьеву на прием. Я ж еще не рассказал тебе, Соня…

– Что?

– «Провенанс» разорился. Закрывают все издательские проекты.

Мама охнула.

– А монография?

– Предложили выпустить за свой счет ограниченным тиражом в какой-то партнерской конторе. Но деньги-то откуда взять? – отец поскреб шею под бородой.

Мама порывисто откинулась, подняв стул на дыбы:

– Столько труда! Десять, пятнадцать лет?..

Дольше, подумал Нельсон. Он учился на втором курсе, когда Савва впервые аккуратно заговорил перед студентами о «прыгинском вопросе» в русском авангарде. Кипы научных статей и одну мучительно защищенную диссертацию спустя теория обросла аргументами, нарастила доказательную базу и окончательно оформилась. Вольдемар Прыгин, один из ярчайших живописцев первой трети двадцатого века, чьи работы висели в музеях Петербурга, Вены и Нью-Йорка, был самозванцем. Точнее, живым псевдонимом, за которым скрывалась его жена Вера Евсеева.

Свою диссертацию Савва переработал в толстенную книгу, которая должна была вскоре явить его сенсационные научные изыскания миру. Именно миру – издатели «Провенанса» имели некоторые связи с британским Palgrave Macmillan. Автор тщеславно и, надо признать, небезосновательно грезил переводами по меньшей мере на английский, а затем, быть может, и на французский на гребне повышенного внимания Запада к женскому искусству, не говоря о неугасающем интересе зарубежных ценителей к русскому авангарду как таковому.

Теперь же, получается, проект всей жизни искусствоведа под угрозой. Нельсон соскользнул с подоконника.

– Дойду до альма-матер, – сообщил он родителям.

* * *

Савву, безусловно, следовало проведать, но это подождет.

У Нельсона было дело. Он вытащил из-под матраса оранжевый жилет и затолкал его в рюкзак, где болтались разнокалиберные кисти и шпатели. Почему-то Нельсон так и не вернул спецодежду Юсуфу. Хотя страховку вот сразу занес, как обещал. Он убеждал себя, что это ненадолго, что непременно отдаст, но как-нибудь потом, потом. А еще зачем-то прятал жилет у себя в комнате, точно скрывал от родителей другую, тайную жизнь.

С начала мая, когда Нельсон положил плитку в парадной и обнаружил маскирующее свойство жилета, ему совершенно не сиделось взаперти – ни дома, ни в мастерской. Часами гулял, рассматривал фасады. Внезапно поймал себя на мысли, будто намеренно что-то ищет, приглядывается к незначительным изъянам города: нет ли там рукотворного повреждения, получившегося по человеческой дурости, алчности или просчету, которое можно подремонтировать, как плитку? Вместе с тем он физически не смог бы заделать каждую трещину или закрасить всю нецензурщину на стенах старого фонда. Требовалось нечто штучное, авторское, что ли, с чем бы он справился в одиночку. Но и эффектное, не какая-нибудь мелочь.

И вот вчера в районе улицы Рубинштейна Нельсон нашел, что искал: небольшой – метр на полтора – витраж над входом в жилой дом, щедро, по-советски замазанный масляной краской. И сейчас собирался поближе изучить его с улицы.

Нельсон забрался на высокий колесоотбойник, оставшийся у парадной с тех времен, когда по городу разъезжали конные экипажи и грозили ударом обода или ступицы размозжить дверь. Жилет по-прежнему защищал от лишнего внимания, в чем Нельсон в который раз убедился, – он едва не упал и нелепо замахал руками, пытаясь удержать равновесие (все потому, что зассанная собаками гранитная тумба неудобно, под углом, вросла в асфальт), но никто не обратил внимания и не бросился на помощь.

Витраж сидел над дверью в полукруглой фрамуге. Изящная резная рама контуром напоминала раскрытый дамский веер. Выпуклый растительный орнамент слабо проступал под плотным слоем краски – удивительно, что Нельсон вообще давеча приметил эти задушенные листья и стебли. Если стекло очистить, в парадную проникнут цветные лучи солнца. Но какие? Синие? Зеленые?

Нельсон колупнул шелушащийся слой. Засохшая пленка легко отошла, за ней – еще больше коричневой мазни. Не жалели же краски. Любопытно, это они с архитектурными излишествами боролись, дабы честный пролетарий не видел буржуазной красоты, или просто решили, что так практичнее? Замазал – мыть не надо. Стекло прочнее опять же.

Полчаса Нельсон очищал витраж от шелухи. Снял все, что смог, руками (беззлобно поругивался, когда хрупкая, но острая чешуйка колола под ногтем), затем достал из кармана перочинный нож, поскоблил. Нет, механически покрытие не снять. Сперва надо химией, и только потом скрести шпателем, а в тонких местах – на сгибах, в ограненных кромках фацетного стекла – хорошо бы пройтись скальпелем. И лучше все-таки со стремянки, подумал Нельсон, после того как вновь поскользнулся на круглой голове отбойника и проехался ладонью по шершавой стене.