Презумпция вины

К марту стало совсем невмоготу: Дина все время болела, и оставлять ее в яслях стало невозможно, с одной из двух работ, более прибыльной, Ксению поперли, а в почтовом ящике обнаружилась дохлая крыса – неслучайно, конечно. Намек от розоворылых кредиторов.

По вечерам, оставив Динку на попечение Лизы, Ксения уходила на подработку – мыть пол в холодных залах вокзала «Староуральск-2». Пока она возила грязной тряпкой, обмотанной вокруг деревянной швабры, по розоватой, похожей на докторскую колбасу плитке, перед глазами то и дело возникала крыса – мертвая, исколотая какой-то дрянью, с беззащитным и мерзким голым хвостом. А если они так… Лизку, Динку? Себя уже не жалела, словно эта Ксения в старушечьем синем халате, с подвязанными пятнистой косынкой волосами, была ей совсем чужой.

Ксюха-непруха.

Грязную воду полагалось сливать в канализацию, но от кассового зала было ближе идти до железнодорожных путей – когда, наломавшись со шваброй несколько часов, тащишь десятилитровую лохань, каждый метр имеет значение.

Она вышла на перрон. После горькой вокзальной духоты мартовский воздух показался ледяным, аж зубы заныли. Гнусаво объявили прибытие поезда, и она двинулась почему-то прямо к тому пути, в конце которого нестерпимо ярко горел свет.

На староуральском вокзале не бросишься с платформы – слишком низко. Разве что падать между вагонами или между колесными парами, но это наловчиться нужно. Подходя к вокзалу, поезда замедляли ход, и можно было остаться калекой.

Кто-то тронул за плечо – не робко, а по-хозяйски, и это ей сразу понравилось.

– Отойди, не видишь – поезд? Хочешь, чтобы раздавило?

Ни отец, ни Семен никогда с ней так не разговаривали. В его голосе чувствовалась власть.

Бог знает, как он тогда вечером очутился на вокзале. Она так никогда и не спросила – все забывала.

Ксения и Светлов встретились в начале марта, а первого мая уже переезжали на грузовике в «Уралуглерод». В кабину набились пятеро: водитель, Светлов, Ксения с Динкой на руках и Лиза. Перед постами ГАИ Светлов толкал Лизу в бок, и она пригибалась, чтобы не заметили инспекторы.

Ксения уезжала навсегда: квартира Семена была продана, долги выплачены, и они мчали в новую жизнь, в загородный дом с огородиком, садом и шустрыми кроликами. Подальше от вечного ее невезения.

СНТ Уралуглерод, 2002

Комната жарко натоплена. Ксения читает вслух, и Лиза с Диной, уютно подоткнув одеяла, лежат в кроватях. Лизка разглядывает вышитого крестиком оленя, висящего над изголовьем.

– Пора спать, – Ксения захлопывает книгу и касается прохладной ладонью лба Лизы. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – гнусавит Лиза, хотя на самом деле ей жарко. Не подавая виду, она только глубже зарывается в одеяло, представляя, что это сугроб.

– Ладно, спи. Если станет хуже – обязательно разбуди. Слышишь?

Мама наклоняется для поцелуя, и Лиза чувствует, как сквозь аромат дешевого шампуня пробивается запах пота и коровника. Теперь они все так пахнут. Всегда.

Ксения переходит к постели Дины: поправляет подушку и одеяло, щупает лоб. У младшей жара нет, и она облегченно вздыхает – с двумя больными было бы куда сложнее.

– Спокойной ночи, девочки, – она протягивает руку к выключателю.

В зеркале мелькает лицо. Ксения совсем не хочет уходить из комнаты, где тепло, спокойно и безопасно. «Тырык», – щелкает выключатель, и лампочка под потолком гаснет.

Лиза закрывает глаза и еще некоторое время видит под веками кудрявый волосок нити накаливания.

Скрипят ступеньки. Лязгает задвижка на входной двери, хлопает дверь спальни. Лизе кажется, что однажды мать оттуда не выйдет. Это комната Синей Бороды.

Из светлого у Светлова только грязные седые лохмы. Они почти не видят его довольным, он вечно сердит, и разозлить его может что угодно: скрипучая ступенька, лужица талой воды, натекшей с ботинок, подгоревший ломтик картошки в тарелке. Зимой он целыми днями сидит перед телевизором, пока Ксения мечется между кухней и пуней – так он называет крытый двор, в котором зимует скотина.

Соседние дома – летние, оставленные еще в сентябре, зарылись в снег, словно к обороне подготовились. Темнота падает рано и скоро, в ее отравленной сердцевине отчаянно воют товарные поезда, проносясь мимо полустанка. Им вторят волки.

«Я сбежал из деревни, преследуемый по пятам воющим псом зимнего одиночества…» Откуда это? Кажется, из Ремарка. Или нет? Ксения не помнит. Ей теперь некогда читать то, что Светлов называет беллетристикой. На ее книжной полке стоят томики «Защита садовых и овощных культур без применения пестицидов» и «Разведение кроликов в условиях приусадебного участка».

Вокруг на километры ни одной живой души. Тоскливо гудят провода, снег залепляет окна, заносит крыльцо и двор.

Светлов – председатель «всей этой музыки», старого и полузаброшенного садоводства «Уралуглерод». За те семь лет, что прошли с его первого избрания, он успел сколотить небольшой капиталец, обзавестись скотиной и… ими.

Лизу знобит так, что зубы стучат. Синие тени скользят по глупой оленьей морде – это ветер качает яблони во дворе. Одна из них, самая старая и кривая, изредка задевает веткой стекло, словно просится внутрь. Страшно.

Ступени лестницы ноют под ногами. Она собирается войти в комнату Синей Бороды, но краем глаза замечает движение за приоткрытой кухонной дверью. Мама стоит в темноте у стола, и холодный лунный луч высвечивает белую сорочку.

– Мама, тебе не холодно?

Она оборачивается, и Лиза с трудом ее узнает. Что-то чужое, потустороннее есть в бледном лице.

– Мамочка, – шепчет она испуганно. – Мамочка.

– Тебе нехорошо?

– Кажется, температура поднимается…

– Сейчас, малыш. Минуточку.

Щелкает выключатель, вспыхивает лампочка, мама роется в коробке с лекарствами. Лиза щурится на свет, но успевает заметить, что лицо у мамы заплакано. Почувствовав взгляд, Ксения поспешно отворачивается.

В школу девочки не ходят – до ближайшей час ходьбы по снежной целине и пятнадцать минут на электричке, и Светлов считает это бесполезной тратой времени. Ксения учит дочерей сама: когда-то – самой не верится! – она окончила педагогический, знает два языка и несколько лет преподавала французский в школе.

Лиза делает уроки на кухонном подоконнике – письменного стола в доме нет. Светлов не покупает ничего лишнего, так для чего же деревенским бабам письменный стол?

Ксения, в ватнике и валенках, заходит в кухню. В руках у нее подойник, волосы падают на лицо. Проходя мимо зеркала, она замечает, что на темном блестит седина… или это снег?

Почти сразу за ней вваливается Светлов. Сегодня он выглядит злее обычного – лицо серое, на лбу залегла глубокая складка.

– Давайте быстро отсюда, – командует он. – Ну же, быстрее!

Он с грохотом опускает на стол бутылку все с тем же оленем, уходит и возвращается с дядей Мишей – безобидным пьяницей, который живет на даче круглый год, потому что его выгнала жена. В карманах старой брезентовой куртки между крошками папиросного табака и хлеба у дяди Миши всегда гремит банка монпансье. Мозаичные конфетки внутри растаяли и спаялись намертво, поэтому, когда дядя Миша угощает девочек, приходится откусывать по очереди от карамельной глыбки. Ксения этого не одобряет – негигиенично.

Она читает девочкам в спальне «Княжну Джаваху», пока внизу звенят стаканы да изредка доносится монотонный голос Светлова. Дядя Миша молчит. В десять вечера мама засыпает поперек Дининой постели. Они сопят в унисон, а Лизка играет в гляделки с оленем. Далеко за полночь Светлов выводит гостя и сажает в свою «ниву».

Через сутки дядю Мишу, замерзшего насмерть, найдут на помойке возле ворот из садоводства, а его хибарка и участок странным образом окажутся собственностью Светлова, но никому до этого не будет никакого дела.

СНТ Уралуглерод, 2006

Светлов любил причинять боль. Ксения выяснила это в первую же ночь, но пути назад уже не было. Позади стояли, мрачно усмехаясь, кредиторы, новые покупатели квартиры, отец с его ежевечерними «мерзавчиками» и бабушка, которая так легко отказалась от нее в семьдесят пятом, а теперь воспитывает другую внучку – ровесницу ее Лизы.

Отступать некуда. С двумя-то девчонками.

Ни о каких изощренных практиках с хлыстами и стеками Светлов, конечно, не слышал, а вот ущипнуть или дать пощечину в постели – за милую душу. Она уже потом поняла, что, видимо, он так себя распалял и просто не мог иначе приступить к делу, но разве ж это оправдание? Внезапная боль пугала, тело Ксении делалось каменным, и он злился все больше:

– Сука, что же ты такое бревно?

Когда слезы текут из-под опущенных век – это отвратительно. Если лежать на спине, они затекают в уши, щекотно и холодно. Интересно, героини романов, насильно выданные за мерзких стариков, чувствовали себя так же?

Вскоре выяснилось, что драться можно и за пределами постели – в кухне, коровнике, во дворе. Правда, он старался делать это так, чтобы не видели девчонки, – незачем. Пусть они обе, особенно Динка, думают, что их мать его и так слушается.

Лизу Светлов как-то тоже попытался ударить, но Ксения перехватила руку, сжала – они оба испугались силы ее побелевших пальцев. «Не тронь, убью», – он прочитал по губам, но понял верно. Усвоил. Но ее трогать не перестал: понял, что за себя она убивать не собиралась.

Садизм Светлова простирался и за пределы дома. Однажды он выстрелил из ружья в соседскую собаку, забежавшую в ворота. Замять скандал отправил Ксению. В коридоре опорного пункта в деревне Куксино, где она торчала больше часа, воняло куревом и канализацией. Она вся пропиталась этим запахом, особенно волосы.

Участковый Петр Федорович, кругленький и неожиданно добродушный, спросил сразу:

– А почему вы пришли?

– Понимаете, мой муж несдержан, может быть еще хуже, я решила…

Участковый метнул взгляд в угол, где на низкой, как в школьном спортзале, скамейке скрючился сосед – краснолицый молодой мужик с крепкими рабочими ручищами.

– Во жук! Он из афганцев, что ли? Контуженный?

– Никакой он не афганец, просто проблемный.

Ксения давно не говорила ни с кем, кроме домашних, и голос плохо слушался, все истончался и норовил порваться совсем.

– Вас-то не обижает?

– Нет, – проблеяла, отворачиваясь от света, чтобы тень под левым глазом сделалась менее заметной.

Хозяин собаки разглядывал Ксению исподлобья.

Он догнал ее возле ржавой «нивы».

– Ксения, погодите. Я…

– Простите еще раз, – перебила она. – Мне правда очень жаль.

– Да я уже не о Виконте, хотя он настрадался, бедный, пока дробь вытаскивали. Хорошо хоть, что мудак этот косым оказался, в одну лапу в основном попало. Ксения, у вас двое детей! Он же ненормальный, ваш муж, неужели вы не видите?

– И что вы мне предлагаете?

– Уходить.

– Куда? – садясь в машину, она рассмеялась. – Некуда.

Хлопнула дверца. Он наклонился, и ей пришлось опустить стекло.

– Подумайте, – сказал, – у вас дома ружье.

– Я поняла.

Ни черта она не поняла тогда.

Он же не о том говорил.

Не о том.

На исходе одной из бесконечных зим непруха снова полезла изо всех щелей. Сначала голштинка Лотта, всеобщая любимица, захворала, да так, что Светлову пришлось вызывать из города ветеринара и платить ему «нереальные бабки». Ветеринар, лысый и добродушный, быстро помял грустной корове бока и вымя и заявил, что у нее мастит. Кроме лекарств, посоветовал заново отделать коровник и сменить подстилку, чтобы избавиться от грибка. В тот же день Светлов помчался в город за вагонкой и препаратами.

Потом задурила Лизка, и это оказалось куда страшнее.

Ксеньина старшая всегда казалась ей ближе младшей. Может, оттого, что с отчимом не сошлась никак, едва глядели друг на друга за обедом, а Динка папой его стала звать, не сразу, правда, но стала. Может, оттого, что к тринадцати Лизка будто бы и ребенком уже не была – зрелая, рассудительная, без капризов. И вдруг – такое.

Ни с того ни с сего Лизка повадилась плакать: как зайдется, не знаешь, что и делать. Ксения отпаивала ее корвалолом, пустырником, брызгала водой (обычной, богоявленской, крещенской), баюкала на руках, как маленькую, пела песенки. Думала, гормоны шалят – еще осенью месячные начались, но бабушкина чуйка на беду шептала изнутри: не просто так все это, не просто.

Потом начались расчесы. Лизка их прятала, конечно, но неумело, и бурые полосы оставалась на рукавах, штанинах, постельном белье.

В апреле Ксения «допекла» Светлова переживаниями и повезла Лизку в город к аллергологу. Врач покрутил ее, посмотрел, а потом выгнал в коридор и наклонился к Ксении, дыша чесноком:

– Я, конечно, анализы назначу, но вы расчесы видели? Она чешет здоровую кожу. Это не ко мне.

– А к кому же? – опешила Ксения.

– Попробуйте к психологу…

На психолога Светлов денег ожидаемо не дал. Разорался, мол, жил же он без всякого психолога, а его отец, бывало, разозлится, намотает на руку флотский ремень и… Ксения слушать не стала, ушла в пуню поглядеть, как там Лоттино вымя. Мастит почти прошел, и корова внимательно следила за хозяйкой добродушным карим глазом.

На стене коровника желтела новенькая вагонка, на которую денег было не жалко. Разумеется, это же корова, кормилица. Ксения усмехнулась.

Когда потеплело, Лизка начала запираться в бане. Чесалась не ногтями, а мочалкой – до красноты, до царапин, попробовала даже стиральным порошком тереться, но Динка доложила маме, та прибежала к предбаннику и стала колотиться в дверь.

– Давай начистоту поговорим, – сказала Ксения и тут же осеклась: глупо вышло, и тут эта «чистота» вылезла.

Лизка молчала, натянув до подбородка огромное розовое полотенце.

– Если тебе кажется, что от тебя пахнет пóтом, давай я куплю тебе дезодорант, хочешь?

Молчание.

– Если у тебя что-то болит, скажи мне.

Помотала головой.

– Хочешь, к психологу съездим?

Отвернулась.

За окном в перелеске пели птицы. Вода капала с края лавки на пол. Пахло вениками и копеечным крапивным шампунем.

– Не делай так больше, хорошо?

В коровнике замычала голодная Лотта.

Лизка больше не терлась без нужды порошком и мочалкой, не устраивала истерик. Она помогала по дому, выполняла мамины задания для учебы и молчала – почти всегда, за исключением случаев, когда к ней обращались.

Со временем с ней почти перестали говорить.

К концу седьмого года их жизни в «Уралуглероде», а от Рождества Христова две тысячи шестого, стало ясно, что Светлов спивается. Если раньше он ездил за водкой раз в неделю, изредка бывал мертвецки пьян, но худо-бедно занимался делами, то теперь без очередной стопки становился несносен, кричал и бил кулаком по столу, а после его трясло, как припадочного. В такие минуты говорить с ним могла только Динка: с ней он пошло сюсюкал, называл «дочей» и совал мелочь «на булавки», хотя ни в автолавке, ни в местном магазине никаких булавок не было.

Однажды он вышел из себя – Ксения уговаривала его не ехать пьяным за «догонкой» – и на глазах дочерей отвесил ей такую пощечину, что она отлетела к стене. Динка несмело заныла: «Папочка, не надо!» Ксения перевела взгляд на Лизку: белая, как полотно, она стояла возле печки, зажав в кулаке рукоять кочерги, а в глазах – пугающая нездешняя чернота. Они встретились взглядами, и Ксения еле заметно качнула головой.

Светлов очухался, потрепал Динку по волосам и молча ушел в сарай, где проторчал несколько часов, изображая, видимо, раскаяние.

Ксения насыпала в кастрюлю картошки и села к столу – чистить. От скуки включила телевизор. На фоне желтого рассвета над разоренной Тарой распрямлялась упрямая фигура Скарлетт О’Хара. «Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать». Наверное, можно было и так… Фильм кончился, и Ксения убавила звук. Почему во время рекламной паузы звук всегда повышают? Как можно слушать эту несусветную чушь на такой громкости и оставаться в здравом уме?

– Если мы хотим, чтобы девочки получили нормальное образование, нам нужно переезжать в город. Мы не можем вечно держать их взаперти, – Ксении казалось, что она выбрала хорошее время для непростого разговора.

Светлов был сыт, немного пьян и выглядел благодушным.

– А так ли нужно образование? Ты вот, например, его используешь, когда коровье говно убираешь?

Неожиданно он швырнул ложку в тарелку, на дне которой оставался бульон, и жирные брызги попали ему на живот, обтянутый белой рубахой.

Лицо Ксении окаменело. Она встала, собрала тарелки и понесла их в кухню. Дзынь! Дзынь! Она нарочно не наклонялась над чаном для мытья посуды, кидая ложки с высоты.

– Прекрати! – закричал Светлов и ринулся в кухню, но, споткнувшись о порог, едва не упал плашмя. – Идиотка!

– Мы уедем, хочешь ты этого или нет, – спокойно проговорила Ксения за занавеской, – напоминаю, этот дом – мой.

– Твой? Я тебе покажу твой!

Он сдернул занавеску и попытался разорвать ее пополам, но тугая ткань даже не трещала в его толстых пальцах.

– И по документам, и по факту, – продолжала она, намыливая тарелки аккуратно, одну за одной. – Во-первых, ты переписал его на меня, когда чуть не пошел под суд из-за земли Петровича. Помнишь? Во-вторых, ты нехило перестроил эту халупу на остаток денег от квартиры – моей квартиры!

– Сука-а! Я тебя уничтожу! Сука!

Он бросился – но не к ней, а во двор.

– Сука-а!

Зимой в «Уралуглероде» можно было орать, сколько угодно – вокруг на километры ни одной живой души.

Перед Новым годом затопили баню. Светлов по обыкновению пошел на первый парок. Вернулся нескоро, разомлевший, розовый, как вареный рак, устроился перед телевизором в халате, неприлично оголив волосатые ноги, и постреливал глазами вокруг. Искал, с кем бы сцепиться для развлечения – и не находил: к Динке он прикипел, насколько мог; с Лизкой было неинтересно, она тварь бессловесная; с Ксенией бы неплохо, да она, словно предчувствуя, собрала узелок и ушлепала по снегу в баню.

Ксения стояла, склонившись над тазом, и намыливала волосы. Пена шипела в ушах, поэтому она не сразу услышала, как в баню проникла Лизка. Шасть – и сидит в углу на скамейке, расплетает косы. Худая, белая вся, как мавка.

– Мам, – сказала, едва разлепляя губы, и Ксения вздрогнула.

– Ты что? Ты что?

– Что это, мам?

Ксения и думать забыла, что давно не показывалась дочерям без одежды: ее тело, вынырнувшее из клубов пара, было сплошь покрыто синяками разных мастей. Атлас насилия и бессилия. Говорят, советских медиков учили запоминать стадии развития кровоподтека по цветам купюр – от красного четвертака до желтого рубля. На ее коже были всякие. На любой вкус.

Голос у дочери словно заржавел за месяцы молчания:

– Вот тварь…

– Тише!

– Посмотри, посмотри, что он с тобой сделал!

Лиза подскочила, схватила материну руку, словно снулую рыбу. Ксения не вырывалась, только другую руку прижала к телу, чтобы скрыть след от удлинителя, пересекающий грудь, как портупея.

– Я не хотела. Он мне отвратителен, – бормотала, – но он сказал, что, если я ему откажу, он… возьмется за вас, – она в ужасе прижала ладонь ко рту, старая женщина с поникшими плечами, у которой в жизни не было ничего хорошего, только седина в волосах, не отличимая от хлопьев мыльной пены.

Дочь наконец отпустила ее.

– Он и взялся.

Не голос, а шелест. Ксения почувствовала, что вода в тазу стала холодной, как в проруби. Оглянулась проверить, не распахнута ли дверь. Горячий пар щипал глаза, а ноги словно ледяной коркой покрылись. Закудахтала беспомощно:

– Как? Как?

– Он меня трогал. В-везде. Говорил, что я особенная, что я быстро выросла и превратилась в развратную грязную ш… как ты. Он сказал: мать твоя такая же. Ходишь, говорил, тут, сверкаешь коленками, платье носишь – жопа торчит.

Перед глазами Ксении аккуратно отесанные бревна поползли вверх, как эскалатор. Она пошатнулась и чуть не упала на печь белым нетронутым животом – туда Светлов не бил, говорил, в армии у кого-то селезенка лопнула. Зачем ему проблемы, освидетельствования, допросы? А если она умрет, самая умная, красивая, сильная и выносливая тварь во всей его пуне?

– Мам, мам, ты что? Тебе плохо? – зашептала Лизка и чужим, глухим голосом добавила: – Мы его убьем.

– Нельзя такое говорить, что ты!

Ксения мелко трясла головой. Алюминиевый крестик со стертой фигурой Христа дрожал на истерзанной груди.

– Можно. Если он тебя убьет, мы с Динкой тоже подохнем. Он и на нее лапу наложит, дай только волю. Козел гнусный.

– Лучше я, – теперь и у Ксении был потусторонний скрипящий голос.

– Если ты решишься, я помогу.

Лиза обдала ее пугающей чернотой взгляда, переломилась в талии и стала горстями кидать в лицо холодную воду из обомшелой кадки.

Ксения одевалась в предбаннике долго, словно в бреду: пальцы плохо слушались, платок соскальзывал с влажных волос, от ватника оторвалась пуговица, мелькнула черным водоворотиком и закатилась в щель между досками пола.

Нет прощения. Нет прощения – ни ему, ни ей, Ксении.

Старые валенки соскользнули с обледенелой ступеньки. Еще немного и, потеряв равновесие, треснулась бы головой о край одного из блоков, на которых стоит баня. Надо было новые валенки надеть, на резине. Упадешь вот так, и никакая обувка тебе уже не понадобится – ни старая, ни «выходная».

Ой ты Коля, Коля, Николай,Сиди дома, не гуляй,Не ходи на тот конец,Ох, не носи девкам колец.Валенки да валенки,Эх, не подшиты стареньки.

Кровавое солнце катилось за горизонт – луч вспыхнул на отполированной до белизны рукояти топора, врубленного в колоду.

Перст указующий.

Остановилась, поглядела. Выдернула топор без всякого усилия, как из масла. На холодном металле блестел иней, так и хотелось припасть к нему разгоряченным ртом. Ловушка детства. Тысячу жизней назад она лизнула турник во дворе: подружки побежали за бабушкой, и она скоро вышла с чайником теплой воды, но Ксения уже сидела на скамейке и делала вид, что ничего не произошло. Язык потом пару дней болел, и у всей еды был кислый металлический привкус.

Нельзя.

Нельзя ошибиться.

Топором ударишь его – обухом себя.

Что тогда будет с девочками?

Утром следующего дня Ксения появилась в дверях кухни, пошатываясь. Под глазом наливался синяк, в уголке рта запеклась кровь. Светлов провел веселую ночку.

Лиза помешивала кашу в одноухой закопченной кастрюле.

Ее бледные губы шевельнулись.

– Тварь.

Зашелестело в пуне, заскрипели половицы, завыло в трубе.

Тварррррр.

Ксения приложила палец к губам, и дом стих.

Светлов уехал в Староуральск по одному ему известным делам. Завтракать не стал.

Динка, отлынивая от занятий, сказалась больной или, может, действительно заболела. Зимой она и раньше простужалась после мытья.

Красный луч перебирал ножи в посудном ящике. Ксения со скрипом задвинула его до упора.

По-декабрьски быстро темнело.

– Ляжешь с нами? – спросила еле слышно Лизка.

– Нет.

Дом пел на разные голоса.

Лизка долго не может уснуть. Олень таращится глупыми вышитыми глазами. Сквозь сон она слышит тарахтение «нивы» – это приехал Светлов. Она хочет встать и прокрасться к лестнице, чтобы послушать, что будет, но не может заставить себя вылезти из-под одеяла. Ватный монстр придавливает ее к кровати. Пеленает тяжелый, как угар, сон.

– Просыпайся!

Лиза открывает глаза. Хмурое утро таращится в окна. Ксения стоит простоволосая, в расстегнутом ватнике. На месте верхней пуговицы торчат усики порванной нитки.

На нижней губе у Ксении кровь. Удивительно, как из такой белой губы может сочиться такое красное.

– Что?

Собираться, бежать в город, прочь, прочь, прочь?

– Папа пропал.

– Он же приезжал ночью.

Длинные фразы опять даются Лизе тяжело.

Ксения тараторит, как отличница у доски:

– Приехал пьяный, мы повздорили, он вышел во двор. Я слышала, заводил машину. Уехал – и нет его.

– Догоняется где-то?

– Может быть.

Лиза идет выносить помои. Обувается в сенях и видит мамины «парадные» валенки на резине. Они стоят не на полочке, а в стороне, и подошвы у них в рыжем песке. Такого песка нет ни во дворе, ни на огороде. Где это мама умудрилась?

Воровато оглянувшись на дверь пуни, где гремит о дно подойника молоко, Лиза обтирает подошвы маминых валенок тряпочкой. Зачем – сама не знает. Нужно. Вот и все.

На стол собирают молча. Динке относят еду в кровать – та даже не благодарит, с беспокойством поглядывая в окно. «А куда папа поехал?» За столом Ксения и Лиза молчат, не поднимают глаз, боятся брызнуть друг в друга выбродившей чернотой.

Крепчает мороз. Звеняще-чистое небо висит над безжизненным «Уралуглеродом».