скачать книгу бесплатно
Иезуитский крест Великого Петра
Лев Михайлович Анисов
«В рукописи Публичной библиотеки рассказывается, что Петр был принят в шотландскую степень св. Андрея, причем дал обязательство, что сей орден восстановит в России, что и исполнил (в виде ордена св. Андрея Первозванного, учрежденного в 1698 г.); его письменное обязательство существовало в прошлом веке в той же ложе, где он был принят, и многие оное читали…Среди рукописей Ленского есть обрывок серой бумаги, на котором записано такое известие: имп. Петр и Лефорт были в Голландии приняты в темплиеры».
Г. В. Вернадский
Лев Анисов
Иезуитский крест Великого Петра
Вместо предисловия
Эта книга писалась на протяжении пятнадцати лет. Ее задача – показать тайные силы и скрытые пружины той борьбы за власть, которая велась в России на протяжении первой половины XVIII века.
Всегда немного трудно начинать рассказ свой о том или ином событии, заинтересовавшем тебя. Мыслей много, не знаешь, на которой из них остановиться, с какой начать. Все важными кажутся, каждую боишься упустить. Действительно, начать ли повесть свою об одном из важнейших событий царствования Петра Великого с рассказа о Немецкой слободе, сыгравшей большую роль в становлении личности этого человека, или повести начало с Патрика Гордона, генералаиезуита, за которым много темного находили современники, а может быть, с родственника его Лефорта или Менезия – первого иностранца, приближенного к Петру Первому отцом его царем Алексеем Михайловичем? Или с того начать, как пробудился интерес к этому событию. Тоже ведь не простая вещь. Помнится, с детских лет Петр Великий был моим кумиром, и образ его, созданный великолепной игрой Николая Симонова, был на многие годы главенствующим в моем представлении, как и облик царевича – жалкого, трусливого, недалекого, – такого, каким видел его режиссер фильма и актер Николай Черкасов, замечательно сыгравший эту роль.
С чего проснулся интерес? Скорее всего, случайно. Да да, как ни странно, именно так. Собирая материалы к биографии нашего выдающегося русского живописца И. И. Шишкина, изучая круг людей, его окружавших, однажды я добрался и до художника Н. Н. Ге. Известна мне была, как, впрочем, и многим из нас, с детства картина его «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». Все мне было ясно: и сюжет, и композиция. Неясно было одно: из головы у меня не шла заметка, не знаю где прочитанная, что автор погрешил против истины и написал место действия неверным. Где читал заметку, я не мог вспомнить, но в памяти эта информация хранилась, и, прежде чем идти дальше, надо было найти источник. Как же описывать реальное, не зная истины. Я принялся искать источник. Но он, увы, не находился. А ведь был он, было сообщение, что автор шел от лукавого и летний дворец никак не мог быть местом допроса, да и сам допрос не был таким безвинным, как изображен на картине. Царевича пытали, били плетьми. Где же об этом написано? И здесь я взялся ругать себя за то, что положился на память, обычно не подводившую меня и подведшую на сей раз. Я решил доискаться до истины, а пока у меня под руками была статья критика В. Стасова, в которой читал нечто близкое к тому, что я искал.
«Картина г. Ге представляет сцену из жизни Петра: он допрашивает в Петергофе, в маленьком дворце своем Монплезир, сына своего, царевича Алексея, вороченного из бегства его в Австрию и Неаполь. Грозный царь, уже начинающий седеть, сидит у стола, на котором лежат письма, уличающие царевича в его интригах и изменнических сношениях. Перед ним стоит сын его, притворно или искренне кающийся, – длинный и тощий, настоящая фигура тупого, узкоголового дьячка, – несмотря на его черный бархатный наряд. Отец и сын одни, – никого больше в этой низкой комнате… Но какая драма тут совершается! Точно две крайние противоположности людские сошлись с разных концов мира. Один – это сама энергия, непреклонная и могучая воля, великанкрасавец в преображенском кафтане и высоких военных сапогах – весь волнующийся и поворотивший свою чудесную, разгоревшуюся голову к этому сыну, этому неразумному, этому врагу, вздумавшему стать ему на дороге. Гнев, упрек, презрение – все тут горит во взгляде у него, и под этим взглядом словно поникла и упала бесцветная голова молодого преступника, не смеющего глядеть прямо на грозного судию. Он ничтожен, он презренен, он гадок в своей бледности и старообрядческой трусости». (К слову, облик царевича – жалкого и ничтожного – таковым трактуется и до нынешних времен. Приведу как образец характеристику, даваемую критиком Э. ГомбергВержбинской: «…в уютном зале маленького петергофского дворца Монплезир Петр один на один вел допрос своего сына и наследника, ставшего его врагом и предателем родины. Множество чувств боролось в душе Петра, но гнев уже уступил место горечи и презрению к этому безвольному, уклончивому трусу, не смеющему даже поднять глаза».) Но дальше у В. Стасова: «Возвратимся, однако же, еще раз к картине г. Ге. Мы старались высказать, как она кажется нам важна и примечательна, как много мы видим в ней таланта и успеха. Но, тем не менее, мы считали бы неуместным, если б умолчали здесь о том, с чем не можем согласиться в этой картине и что в ней кажется нам, до некоторой степени, неудовлетворительным.
Это – самый взгляд художника на его сюжет, на его задачу. Нам кажется, что г. Ге посмотрел на отношение Петра к его сыну – только глазами первого, а этого еще мало. Есть еще взгляд истории, есть взгляд потомства, который должен и может быть справедлив и которого не должны подкупить никакие ореолы, никакие слова. Что Петр I был великий, гениальный человек – в этом никто не сомневается; но это еще не резон, чтобы варварски, деспотически поступать с собственным сыном и, наконец, чтоб велеть задушить его, после пыток, подушками в каземате (как рассказывает г. Устрялов в своем VI томе). Царевич Алексей был ничтожный, ограниченный человек, охотник до всего старинного, невоздержанный, не понимающий великих зачинаний своего отца и, может быть, старавшийся посвоему противодействовать им. Но что такое было это противодействие? Это была соломинка, брошенная поперек дороги грозно шагающего льва. Она ничего не могла сделать, она была ничтожна и бессильна. В чем упрекал Петр I своего сына, чего он хотел с него? Он упрекал его в слабости, в недостатке энергии, в нелюбви к занятиям; но чем же несчастный Алексей был виноват, что таким родился? Как же мог он себя переродить? Чего хотел Петр от своего сына? – Чтоб он сделался таким же, как он сам, вторым Петром. «Да я не могу, да я не хочу, – со слезами отвечал бедный Алексей, – возьмите вы от меня корону, я не на то родился, чтоб нести тяжесть ее; она не интересна мне, дайте мне покой, оставьте меня жить помоему, вдали ото всего, была бы только подле меня моя Афросиньюшка и мог бы я быть подальше от войны, от солдат, от всего этого чуждого мне величия и власти». Но нет, Петр ничего не хотел слушать и, подстрекаемый Екатериной и Меншиковым, продолжал все больше и больше преследовать несчастного ограниченного своего сына, наконец, вынудил его, своими жестокостями, даже бежать, потом воротил в Россию такими обещаниями помилования, которых затем не исполнил… Как нам тут быть на стороне Петра? Даром, что он великий человек, даром, что Россия ему всем обязана, а всетаки дело с Алексеем – одно из тех дел, от которых история с ужасом отвращает свои глаза. Мы понимаем, что свидание отца с сыном может служить сюжетом картины; но оно должно быть взято глубже, чем на этот раз случилось. Не только царевич Алексей, но и сам Петр являются тут глубоко трагическими личностями. (К этой фразе я потом не однажды возвращался, но о том позже. – Л. А.) Тут перед нами два человека, из которых один другого не разумеет, один ничего не понимает в натуре другого, и оба хотят, всякий посвоему, переделать дело. Один хочет покоя и бездействия, другой – беспредельной энергии и деятельности. Пусть бы каждый при своем и оставался, или пусть бы, по крайней мере, каждый требовал, чтоб другой не мешался в его дело! Так нет, понадобилось преследование и смерть… Мы не отрицаем, чтоб этого не было на свете, чтоб этого никогда не случалось. Но делать из этого апофеозу силы, представлять торжествующую силу точно будто бы жертвой, потому что ее не понимает и не сочувствует ей тот, кто ни понимать, ни сочувствовать не может, – понашему, это неверно, это не отвечает требованиям художества.
Еще раз повторяем: сцена Петра с сыном могла быть взята сюжетом для картины, но иначе. Впрочем, если б даже стать на точку зрения самого Петра, то и тут есть чтото, в чем бы мы упрекнули живописца. Петр был не такой человек, чтоб довольствоваться негодованием, упреками, горькими и благородными размышлениями. У него мысль была тотчас же и делом, а нрав его был жесток. Значит, на допросе сына он был либо формален и равнодушен, либо гневен и грозен до бешенства. Средняя же нота, приданная ему живописцем, по нашему мнению, вовсе не соответствует его натуре и характеру.
Все это мы говорим по поводу картины г. Ге потому, что глубоко ценим талант этого художника и его превосходную (во всех других отношениях) картину, и желали бы, чтоб будущие его произведения не давали никому повода к замечаниям и этого рода».
Упреки весьма существенные по отношению к художнику, если учесть, что В. Стасов работал над статьей о малолетнем императоре Иоанне Антоновиче и был хорошо знаком с документами, касающимися русской истории и царского двора.
Желание узнать больше привело к запискам современников и трудам русских историков и писателей: А. С. Пушкина, Н. М. Карамзина, И. Е. Забелина, Н. Г. Устрялова, С. М. Соловьева, Н. И. Костомарова, М. П. Погодина, Н. Я. Чарыкова, Д. А. Толстого, Ю. Ф. Самарина, М. О. Кояловича, Я. К. Грота, И. И. Голикова, Г. В. Вернадского, С. Князькова, Дм. Цветаева, В. Вилимбахова, М. А. Алпатова, С. М. Троицкого, Л. А. Никифорова, А. М. Панченко и многих других, на которых я и буду ссылаться. Некоторые сведения почерпнуты из книг А. Г. Брикнера, К. Валишевского, X. Баггера, Ж. Губера.
Мне представляется, что современному читателю важно знать причины исчезновения с политической арены Алексея Петровича и сына его – малолетнего государя Петра Алексеевича. С кончиной Петра II пресеклась русская ветвь Романовых. И позже, за исключением государыни Анны Иоанновны, на российском престоле не было ни одного русского человека.
Думается, представленные в книге документы, хранящиеся в архивах Испании, Франции, Ватикана, позволят нынешнему читателю поиному взглянуть на ход далеких от нас событий, да и современные события понять несколько иначе.
Книга первая
Отец и сын
I
В сочинении М. П. Погодина «Суд над царевичем….» читаю: «Суд над царевичем Алексеем Петровичем есть такое происшествие, которое имеет… великое значение в Русской истории. Это граница, между древнею и новою Россиею, граница, орошенная кровию сына, которую пролил отец. Оно должно быть тщательно изследуемо до мельчайших подробностей, и честь времени, когда можно о таком важном вопросе говорить искренно и свободно, предлагать свои мысли без малейших опасений…» Чтото недосказанное чувствуется за его словами. Намек на чтото. На что? Впрочем, не у него одного. В лекциях В. О. Ключевского («Курс русской истории») както мимоходом говорится об этом событии. Вроде бы его и не было. Или же (создается такое впечатление) историк должен, прямотаки обязан обойти молчанием этот факт, словно ктото или чтото, обстоятельства какието заставляют его (а уж зналто он, видимо, немало) умалчивать этот факт. Почему? Что за тайна? С. М. Соловьев в главе «Истории России…», посвященной царевичу Алексею, с явным сочувствием относится к нему, пишет много, приводит документы, и все же остается впечатление, что и он недоговаривает чегото, знает и недоговаривает, молчит. Чувствуется, случилось чтото такое, что возмутило его как человека, едва он узнал об этом, но, как историк и человек осторожный, он вынужден лишь намекнуть читателю об узнанном своим впечатлением, чувством, выразившимся в симпатии к убитому молодому человеку. Листаю книги, посвященные времени Петра, писанные Н. Полевым, А. Г. Брикнером, К. Валишевским, Н. И. Костомаровым, – у этих авторов все ясно – трактовка, привычная мне со школьных лет: Петр – преобразователь, Алексей – человек косный, убогий, и его надо было убрать с дороги. Но вот ведь возникала какая мысль – Алексей отказывался от престола, он даже присягнул добровольно новому престолонаследнику – своему сводному брату (сыну Екатерины I); казалось бы, все препятствия сметены, можно отправить его в монастырь, загнать в яму, наконец (и такое бывало в русской истории), но ведь чегото боялся Петр или ктото еще. Чего? Да и чего, казалось бы, бояться, если немощный и «узколобый» убран с пути. Для чего убивать его? Непонятное становится понятным, когда вдруг приходит мысль: а таким ли уж слабовольным и ограниченным был этот человек? Ведь убивают чаще всего сильных соперников. И потом, мог бы ведь царевич и притвориться, потакать отцу, войти в доверие к нему и жить до поры до времени, действуя так, как того хотелось отцу, а после кончины последнего проводить в жизнь свое (как то не однажды видишь в истории). Но нет же, не хитрил он. Что же, выходит, не хотел он притворяться, а жил сообразно своим мыслям? Выходит, правдивым жил? Да вот еще и любопытное замечание у А. С. Пушкина: «Царевич был обожаем народом, который видел в нем будущего восстановителя старины. Оппозиция вся (даже сам кн. Яков Долгорукий) была на его стороне. Духовенство, гонимое протестантом царем, обращало на него все свои надежды. Петр ненавидел сына, как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания».
И не глуп он был. «Бог разума тебя не лишил», – писал ему Петр. Учитель царевича Гюйссен в своем отчете государю отмечал, что Алексей «разумен далеко выше возраста своего». Царевич производил благоприятное впечатление на окружающих. Тому свидетельство письмо английского посланника в России Витворта, отправленное из Москвы 28 февраля 1705 года: «22го вечером любимец царский Александр Данилович выехал отсюда на почтовых в Смоленск. В день своего отъезда он пригласил меня к обеду, при чем я имел честь приветствовать сына и наследника царского, Алексея Петровича, высокого, красивого царевича лет шестнадцати, который отлично говорит на голландском языке и присутствовал на обеде…»
Царевич знал латынь, голландский, французский и немецкий языки. Был большим любителем книг и чтения. Кроме богословия, серьезно занимался историей, филологией, покупал книги по военному делу, математике, то есть по тем предметам, которые изучал. Имел крупную для своего времени библиотеку.
Царевич «пополнял свое образование за границей, – пишет С. П. Луппов, – совершенствуя свои знания в области иностранных языков и изучая геометрию, фортификацию и другие науки. Ко всему этому Алексей Петрович не относился формально. Он несомненно высоко ценил просвещение: во время пребывания за границей не упускал случая осмотреть достопримечательности; в большом количестве и на значительные суммы покупал книги как религиозного, так и светского содержания; проявлял большую заботу о сохранности своей библиотеки в Преображенском».
О его рассудительности и уме свидетельствуют донесения отцу, написанные самим Алексеем Петровичем во время управления Москвою и при исполнении разных поручений.
Известно, что Петр, испытывая определенное влияние идеологов прусской абсолютной монархии, рекомендовал царевичу Алексею в качестве учебного пособия по истории сочинения Пуффендорфа.
«Он заботился о книгах, делал выписки даже во время болезни, в Карлсбаде, просил о доставлении книг и выписывал, любопытствовал осматривать разные достопримечательности», – пишет М. П. Погодин со ссылкой на Н. Устрялова.
Ум виден и в его глазах, достаточно взглянуть на портрет царевича.
И, может быть, комуто надо было выставить царевича эдаким идиотом, чтобы оправдать чьито действия, за которыми кроется куда более глубокое, гнусное и продуманное преступление не только против этого молодого человека, но и против всех русских, русской истории? Недаром же читаем у Николая Михайловича Карамзина («Записка о древней и новой России»):
«Не говорю и не думаю, чтобы древние Россияне под Великокняжеским или Царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях, мы превосходнее, т. е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что, действительно, порочно; однакож должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя Русского имеет ли теперь для нас ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присвоивая себе многие выгоды иноземных обычаев, все еще оставались в тех мыслях, что правоверный Россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь – первое Государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе онаго! Теперь же, более ста лет находясь в школе иноземцев, без дерзости можем ли похвалиться своим Гражданским достоинством? Некогда называли мы всех иных Европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче покорить Россию – неверным, или братьям? т. е. кому бы она, по вероятности, долженствовала более противиться? При Царе Михаиле, или Феодоре, Вельможа Российский, обязанный всем Отечеству, мог ли бы с веселым сердцем навеки оставить его, чтобы в Париже, в Лондоне, Вене спокойно читать в газетах о наших Государственных опасностях? Мы стали гражданами мира, но перестали быть, в некоторых случаях, гражданами России. Виною Петр. Он велик без сомнения; но еще мог бы возвеличиться гораздо более, когда бы нашел способ просветить ум Россиян без вреда для их гражданских добродетелей. К несчастью, сей Государь, худо воспитанный, окруженный людьми молодыми, узнал и полюбил Женевца Лефорта, который от бедности заехал в Москву, и, весьма естественно, находя Русские обычаи для него странными, говорил ему об них с презрением, а все Европейское возвышал до небес. Вольныя общества Немецкой слободы, приятные для необузданной молодости, довершили Лефортово дело, и пылкий Монарх с разгоряченным воображением, увидев Европу, захотел сделать Россию – Голландиею».
Не здесь ли ключ к страшной загадке? Надо было еще и еще перечитать прочитанное, не раз съездить в Историческую библиотеку, чтобы заказать нужную книгу, внимательно перечитать ее, прежде чем прочитанное выстроилось в стройную цепочку, систему. Чтобы было представление о том далеком времени…
II
Итак, начать все же надо, как мне думается, с момента женитьбы Петра Первого.
27 января 1689 года в Москве была отпразднована свадьба Петра и Евдокии Лопухиной – дочери окольничего Федора Абрамовича Лопухина. Свадьбу Петра, по одним известиям, отпраздновали скромно: он венчался, как пишут, даже не в Благовещенском соборе, а в небольшой придворной церкви Св. апостолов Петра и Павла. Священствовал духовник его, протопоп Меркурий.
В записках же современника Крекшина находим следующее сообщение: «Сего лета Великий Государь Царь и Великий Князь Петр Алексеевич сочетася законным браком, поя прекрасную деву, дщерь Феодора Лопухина, Евдокию Феодоровну. И бысть сему Великому Государю, Царю и Великому Князю Петру Алексеевичу Великая Государыня, Царица и Великая Княгиня Евдокия Феодоровна первая супруга. Брак был со многим торжеством и великою всенародною радостию».
Есть описание царских свадеб, оставленное Григорием Котошихиным: «Первое, полату нарядят, обьют бархаты и постелют ковры турские и персицкие болшие; учинят поставят царское место, где сидеть царю и его царевне, и перед ними стол да столы ж, за которыми сидеть бояром и бояроням, и на тех столех положат скатерти да хлеб с солью. А царь в то время устраиваетца во все свое царское одеяние, так же как и при короновании; а новую царевну прикажет нарядити во все царственное ж одеяние, опричь короны, а положат на нее венец девичий; и в то же время и бояре, и все свадебные чины, и столники, и стряпчие, и дворяне московские, и дьяки, и полковники, и головы, и гости устроятся в золотое одеяние. А как то все устроится, и о том известят царю».
Редкостной красоты выбрала Наталья Кирилловна невестку себе. Переглядывались бояре, ловя взгляды молодых: похоже, крепкая пара получится. Ишь, глазато какие счастливые! Добрый, добрый род Лопухиных. Знала старая царица, откуда подругу жизни, суженую для сына выбирать.
Били колокола. Каркали вороны, кружа над соборами. Народ теснился на площади, желая увидеть молодых. Слышно было пение церковного хора.
После венчания молодые появились в дверях церкви. Толпа вздохнула и качнулась словно бы.
«А как царь идет ис церкви в хоромы, и в то время бывает звон во все колокола. Да в то же время, как царь с царицею венчаются, царской отец и мать и бояре и боярыни сойдутца все вместе, в тое полату, где окручение было. А как царь и свадебный чин входят в полату, и у полаты протопоп благословляет крестом всех… и садятца за столы царь с царицею, а бояре и чин свадебной за своими столами, и начнут носити есть, и едят и пьют до тех мест, как принесут еству третью лебедя, и поставят на стол. И в то время дружка у отца, и у матери, и у тысецкого, благословляются новобрачному с новобрачною итти опочивать, и они их благословляют словом же. И царь и царица, и отец и мать, и иные немногие люди и жены провожают их до той полаты, где им опочивать, и проводя, пойдут все прочь, по прежнему, за стол и едят и пьют до тех мест, как от царя ведомо будет.
…А как начнет царь с царицею опочивать, и в то время конюший ездит около той палаты на коне, выня мечь наголо, и блиско к тому месту никто не проходит; и ездит конюший во всю ночь до света».
Здесь прервем рассказ Котошихина и бегло попытаемся набросать проистекавшие перед тем события. Читаем у М. Семевского:
«С 1686 года Петр более и более предавался всякого рода военным потехам. В 1688 году он пристрастился к катаньям по воде, с восторгом разъезжал он со стариком Брантом на дедовском боте по грязной Яузе и по тенистым прудам Измайловским. Наскучив Яузой, он спешил к ПереславлюЗалесскому разгуляться на Переславском озере, замечательном не столько по величине, сколько по живописным своим окрестностям.
После первой же поездки своей в Переславль, царь обратился к матери с просьбою отпустить его туда для постройки судов. Нежно любя сына, Наталья Кирилловна с трепетом смотрела на его огненные потехи; новая придуманная им забава водою приводила ее в ужас, более же всего боялась она частых и продолжительных его отлучек; до нее доходили уже слухи о замыслах царевны Софьи, которые становились более и более опасными для нея и ея семейства. Не в состоянии будучи отказать просьбе сына, царица тем не менее не теряла еще надежды удержать резвого Петра при себе, и поспешила его женить: нашла ему невесту, молодую, прекрасную, Авдотью Лопухину.
Женитьба Петра на прелестной девушке старинной фамилии не могла нравиться Софии. Соправительница скорбнаго главой царя Ивана стремилась к одному – к удалению Петра от царского престола. Она старалась воспрепятствовать этому браку, но тщетно: Петр был уже готов к борьбе с нею; уже близилось время падения умной и честолюбивой Софии».
Род Лопухиных был не из очень знатных. Однако он принадлежал к числу самых старинных боярских фамилий. (На генеалогии рода мы остановимся подробнее, ибо в кругу его идей воспитывался царевич Алексей, до первого своего учителя, назначенного отцом.) Не станем скидывать со счетов и влияния бабушки Натальи Кирилловны, любившей невестку и паче того внука.
Родоначальник Лопухиных, Редедя, или Редега, был зарезан в единоборстве Мстиславом Тмутараканским в 1022 году. Дети этого воинственного царя, названные по крещению Юрием и Романом, служили великому князю. Правнук Романа Реденича, Михайло Юрьевич Сорокоум, оставил сына Глеба. Правнук Глеба Михайловича Варфоломей Григорьевич, имевший прозвище Лапоть, имел сына Василия Лопуху. Вот от негото и пошли Лопухины.
Дед молодой царицы, Авраам Никитич, при царе Алексее Михайловиче долгое время служил головою московских стрельцов. В польскую войну стал известен тем, что вместе с другим стрелецким головою, Логином Оничковым, упорно защищал Могилев. Более 20 недель отбивались смельчаки от Радзивилла. В день бракосочетания царя Алексея Михайловича с Наталией Кирилловной он был уже при дворе и, как пишут историки, сидел за поставцом царицы. Когда же родился Петр, Авраам Никитич пожалован был в думные дворяне.
«Роды ж, которые бывают в думных дворянах и в околничих, из честных родов, и из середних, и из дворян; и те роды болши тое чести не доходят», – писал Котошихин.
Наталья Кирилловна была явно благорасположена к Лопухиным. В день крещения Петра, когда в Грановитой палате собрались почетные гости и расселись за богато убранным столом, царица угощала у себя, в своих палатах, самых близких – отца и любимца царя – боярина Артамона Матвеева; за поставцом же, в ее хоромах, сидел Абрам Лопухин. С того времени Абрам (Авраам) Никитич постоянно при царице. В обязанности его входило рассылать коврижки, взвары, подачи с кубками мамам, боярыням. В последний раз имя его упоминается, как пишет Устрялов, в 1682 году, когда он подписал акт об уничтожении местничества третьим из 19 думных дворян.
Семья у Абрама Никитича была большая, дружная. Одних сыновей шестеро: Петр большой, Петр меньшой, Иларион, Козька, Василий и Сергей. Все дети его служили в стрельцах.
Иларион Абрамович – отец Евдокии Лопухиной – стал называться Федором после бракосочетания дочери с царем.
В тот торжественный для молодых людей, да и для всей России день, по случаю бракосочетания, все родственники царя были осыпаны подарками. Иные бояре да дворяне вздыхали, ибо Лопухины в одночасье возведены были в почетные звания и (как тут не завидовать?!) заняли важнейшие места при дворе государя.
«А по всей его царской радости жалует царь по царице своей отца ее, а своего тестя, и род их: с ниские степени возведет на высокую, и кто тем не достатен, сподобляет своею царскою казною, а иных розсылает для покормления по воеводствам в городы и на Москве в приказы и дает поместья и вотчины; и они теми поместьями, и вотчинами, и воеводствами, и приказным сиденьем побогатеют», – читаем далее у Котошихина.
III
Свадьба миновала. Началась жизнь семейная.
7 августа 1689 года Петр узнал о страшной опасности: Софьей составлен был заговор против его жизни. О том поведали прискакавшие около полуночи к нему в Преображенское двое стрельцов. Петра разбудили. Стрельцы донесли о заговоре (счастье государя – он вовремя предуведомлен). Названы ему были имена главных заговорщиков, «умышлявших смертное убийство на государя и государынюцарицу». «Внезапно пробуженный, страшно перепуганный, Петр, прямо с постели, босой, в одной сорочке, – пишет М. Семевский, – бросился в конюшню, вскочил на коня и скрылся в ближайший лес; туда принесли ему платье; он наскоро оделся и, не теряя ни минуты, с величайшею поспешностью пустился по дороге к ТроицеСергиевой лавре. В пять часов проскакал он шестьдесят верст… Столь же поспешно, в ту же ночь, отправилась из Преображенского в Троицкий монастырь царица Наталья Кирилловна с дочерью; с ними поехала супруга Петра, Авдотья Федоровна: она была беременна».
Нетрудно представить возбужденное состояние молодого царя и страх молодой царицы за любимого человека и чадо, ожидаемое ею. Дорога до Троицы дальняя, не гладкая, темная. О чем думалось Авдотье Федоровне в те, казавшиеся долгими, бесконечными, часы поездки к безопасному месту? Хотелось ей одного – чтобы Петруша ее дорогой, сердцу милый, остался жив, чтобы не осталась она вдовой, с малым ребенком на руках.
«Царевич Алексей Петрович, первенецсын, как бы до дня своего рождения уже был обречен на судьбу злополучную, – замечает Семевский. – Его отцу угрожает смерть от ножей злоумышленников, его мать в страшном испуге, в поспешном бегстве, вслед за мужем, ищет спасения…»
Андрей Артамонович Матвеев, сторонник Петра, писал о тех днях:
«Августа месяца против 8 числа, внезапу, в глубокую самую ночь из тех сонмищ стрелецких с Лыкова двора наскоро прибежали в то село Преображенское из Стремянного полка знатные четыре человека, а именно: Ипат Ульфов, Дмитрий Мелков с товарищами, и с великим поспешением донесли его высокопомянутому Величеству, что уже разных полков стрельцы, собрався в Кремль на том Лыкове дворе с ружьем, намерены за ними тотчас идти в помянутое село по совету Щекловитаго бунтом, и убить его Царя, матерь его и супругу его Царицуж, и сестру его Царевну, и всех знатных при его Величестве особ, и, чтоб ни часу не мешкав, изволили их Величества наскоро идти и спасать себя, куда заблагоразсудят.
Услышав о том стрелецком воровском умысле, они, высокоименованные Величества, в самые короткие часы, ночью собрався налегке, без ведома всех походных бояр и ближних людей и стольников бывших тогда, покинув все, с малолюдством самым наскоро в Троицкий Сергиев монастырь побежали, и туда пришли; о чем тогда никто не ведал. И многие бояре и ближние люди, уведав о том, в самой же скорости за их Величествами в тот Троицкий поход из Москвы последовали. В ту же пору из Сухарева полка стрельцы, их же Величествам верные, с поспешением великим за ними побежали, и не во многие часы в Троицкий монастырь прибыли».
«Участь Петрова была решена, – пишет М. П. Погодин, – но грозен сон, а милостив Бог: со стороны Царевны Софьи замахнулись, со стороны Петра ударили».
Темное то дело давно прошедших лет. Так и просится догадка: а не спровоцировано ли было столкновение между братом и сестрой? Не с тем ли это было сделано, чтобы добиться ситуации, комуто выгодной, нужной. Комуто, тонко рассчитавшему ход событий, не терпелось видеть Петра единовластным правителем. Не будем вдаваться в злобные придворные интриги, следствием которых было бегство Петра, разрыв его со многими хорошими людьми правительства Софьи, как, например, с хорошо образованным, «думавшим даже об уничтожении крепостного права – Василием Голицыным».
Неприязнь действительно висела в воздухе. Незадолго до главных событий, приведших к бегству Петра, Софья говорила Елизарьеву и Гладкому с двумя стрельцами: «Долголь нам терпеть? уже житья нашего не стало от Бориса Голицына, да от Льва Нарышкина: Царя Петра они с ума споили, брата Иоанна ставят ни во что; комнату его дровами закидали, меня называют девкою, как будто я и не дочь царя Алексея Михайловича: князю Василью Васильевичу хотят голову отрубить, а он добра много сделал: Польский мир учинил; с Дону выдачи беглых не было, а его промыслом и с Дону выдают. Радела я о всячине, а они все из рук тащат. Можно ль на вас надеяться? Надобны ль мы вам? А буде не надобны, мы пойдем себе с братом, где кельи искать».
В стане стрельцов началось брожение. Буйные речи слышались в их кругу.
«Дело, по видимому, приближалось к развязке, – пишет М. П. Погодин («Семнадцать первых лет в жизни императора Петра Великого»). – Ясно было, что София хотела, во что бы то ни стало, удержать власть в своих руках, а Петрова сторона с такою же решимостью хотела вырвать власть из рук у нея.
Сам он, занятый своими кораблями и полками, не принимал, кажется, живаго, деятельного участия в наступавших событиях, и поступал только по внушениям родных, исполнял как будто задаваемые уроки, и думал больше всего о своих экзерцициях».
Гордон 31 августа записал в дневнике: «Пыль и раздражение увеличиваются, и кажется, что оне скоро должны разразиться вполне».
«Ни той ни другой стороне, – пишет далее М. П. Погодин, – не убежденной в успехе, долго не хотелось начинать спора. Петрова сторона опасалась стрельцов. Софьина не была уверена в их единодушии, подготовляла, подкупала. Обе кажется хотели выжидать благоприятных обстоятельств, надеялись на случай, чтоб нанесть решительный удар обороняясь, а не нападая. Им страшно было навлечь на себя тяжелое обвинение в возбуждении междоусобия; им нужно было иметь на всякий случай основание для оправдания».
«Ходят такие слухи, – заносит в дневник Гордон, – что и пересказывать их страшно».
В воздухе носились слухи о возможности убийства Петра. Именно в это время и появляются в Преображенском стрельцыперебежчики. «Они, вероятно подкупленные, – замечает М. П. Погодин, – сбирались донести Петру об умыслах на его жизнь…»
Любопытно, с чего конкретно возникала взрывоопасная ситуация. Проследим, как излагает ход событий М. П. Погодин.
Он пишет, что 7 августа, в пятницу, царевна Софья велела Шакловитому нарядить побольше стрельцов в Кремль для ее сопровождения на богомолье пешком в Донской монастырь к заутрене. «Но вскоре объявилось будто на Верху подметное письмо с известием, что ночью Царь Петр прибудет в Кремль с своими потешными убить ее с сестрами и братом, старшим Царем, и перенять власть в свои руки».
Узнав о письме, князь В. В. Голицын приказал закрыть ворота в Кремль, запереть их в Китае и Белом городе и никого туда не пускать.
«Ночью многие стрельцы зашли было в Кремль, – отмечает Гордон (он очень наблюдателен и внимателен к происходящему), – но никого туда не пустили, кроме известных лиц. Это встревожило партию младшаго Царя до того, что все, о том узнавшие, поспешили в Преображенское».
Кто подбросил подметное письмо, кто направил подкупленных стрельцов к Петру в Преображенское – о том нет известий. Любопытнее всего то, кто вскоре стал наиболее близким Петру в результате проистекших событий. В силу каких причин, о том не станем говорить. Заметим, однако, что в числе наиболее приближенных к Петру объявился и Петр (Патрик) Иванович Гордон.
«До 25го числа время тянулось однакож в неизвестности: из стрельцов и солдат не многие явились к Троице.
Знаменитый Лефорт, будущий друг Петров, был, кажется, из числа первых, чем и началось их сближение, которое вскоре укрепилось сходством в нравах и вкусах, в расположении к веселости, – пишет М. П. Погодин и продолжает: – «…Прибытие иностранных офицеров к Троице, – замечает с гордостью, впрочем несколько лишнею, Гордон, – положило делу конец, ибо тогда все заговорили открыто в пользу Царя».
Разные люди и по разным причинам шли к Троице: одни по зову сердца, другие – из корысти и по расчету. Кто какие помыслы преследовал, показало время.
IV
18 февраля 1690 года родился наследник.
«Как приспеет время родится царевичю, и тогда царица бывает в мылне, а с нею бабка и иные немногие жены, а как родится, и в то время царю учинится ведомо, и посылают по духовника, чтоб дал родилнице, и младенцу, и бабке, и иные при том будучим же нам молитву и нарек тому новорожденному младенцу имя; и как духовник даст молитву, и потом в мылню входит царь смотрити новорожденного, а не дав молитвы, в мылню не входят и не выходят никто. А даетца новорожденному младенцу имя от того времени, как родится, счетчи вперед в восмой день, которого святого день, и ему тож ими и будет».
Царевич родился глубокой ночью. Имя ему было дано – Алексей.
В тот день, 18 февраля, был у государей стол, в честь рождения царевича, Петрова наследника. День этот многим запомнился разразившейся распрей и ссорами меж собравшимися. Генерал Патрик Гордон, приглашенный к торжественному столу, как пишут, должен был после жаркого спора удалиться из дворца. Удалился он по настоятельному требованию патриарха Иоакима, люто и не без причины ненавидевшего немцев. (Через месяц Иоаким умрет.) Твердость и принципиальность этого человека, любившего посвоему Россию, ее традиции, обряды, людей, сыграла свою роль в происхождении распоряжений, затрудняющих приезд иностранцев в Россию. Патриарх умолял Петра не верить «проклятым еретикам», не вверять им ни в коем случае начальства над войском. Ни один иностранец, ни один иноверец не должен занимать никаких должностей (русские ли уступают им в уме и сообразительности?), – убеждал он. В этом погибель России.
За торжественным столом Иоаким объявил решительно:
– Иноземцам при таких случаях быть неприлично.
Оскорбленный, обиженный Гордон удалился. Петр, казалось, был задет за живое.
23 февраля устроен был парад войск. Командовал Гордон. От имени всего войска он в торжественной речи поздравил Петра с рождением наследника. Петр принимал поздравления.
Первые годы супружеской жизни Евдокии Федоровны с Петром Алексеевичем прошли спокойно. Супруги жили в согласии, любили друг друга, о том можно судить по немногим сердечным письмам царицы к мужу.
«Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу, – писано ею в 1689 году, – здравствуй, свет мой, на множество лет!
Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам из Переславля не замешкав. А я при милости матушки жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».
«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли мне к тебе быть?.. И ты пожалуй о том, лапушка мой, отпиши. За сим женка твоя челом бьет».
В 1693 году, в бытность царя на Белом море совместно с Петром (Патриком) Ивановичем Гордоном, Евдокия Федоровна продолжала писать столь же нежные письма.
«Предражайшему моему государюрадости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой свет, на многие лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровьи своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться. А сестра твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровьи. А про нас изволишь милостию своею памятовать, и я с Алешенькою жива. Женка твоя Дунька».
Вместе с письмами Натальи Кирилловны Евдокия Федоровна неоднократно посылала письма к Петру от их сына. Растила она его в любви к отцу. Да и не о том ли, как оба – мать и сын – смотрели на отца, можно судить по письму царевича: «Государю моему батюшке, Царю Петру Алексеевичю сынишка твой Алешка, благословения прося, и челом бьет. Прошу у тебя Государя батюшка милости: пожалуй, Государь батюшка, отпиши ко мне пра свое многолетьно здоровье, чтобы мне, Государь батюшка, слыша про твое многолетное здоровье, радоваться. Изволишь, Государь батюшка, милостию своею напаметовать, и тетушка и матушка в добром здоровью, и я молитвами твоими при милости их жив. С. т. А. б. п. ч.» (то есть: сын твой Алексей бьет покорно челом. – Л. А.).
Не явно ли слышен здесь голос Евдокии Федоровны?
Писем Петра к жене не найдено. Они нигде не опубликованы. Во всяком случае, в поле нашего зрения они не попали. Нет ничего, что относилось бы к Евдокии Федоровне, и в письмах его к матери. Тем не менее смело можно сказать, заметил еще М. Семевский, что до смерти царицы Натальи, наступившей 25 января 1694 года, отношения Петра с женой были самые дружественные и что жили они в любви и согласии.
Евдокия Федоровна виделась или, скажем, представлялась некоторым русским историкам идеалом так называемых допетровских женщин, образцом цариц московских XVII века.
В самом деле, «робкая, неподвижная воспитанница монастырского терема, которой и глаза поднять к верху было больно», набожная весьма, она, как пишут, обвыклась с теремным заточением; она нянчится с малютками (через полтора года после Алексея у супругов родился второй сын – Александр), читает книги церковные, беседует с толпой служанок, с боярынями и боярышнями, вышивает и шьет. (В 1727 году, по воцарении Петра II, издан был манифест. В нем уже обвиняли Эммануила Девиера – зятя А. Д. Меншикова, Писарева и прочих в посягательстве на священную особу императора, в злых отзывах о царицебабке. Толстой, Писарев и др. в пытках показали: «Мы де особенно страшились, чтобы в воцарение Петра Алексеевича не получила бы силы его бабка; потому что она старого обычая человек, может все переменить по старому; и понежеде она нраву гневного, жестокосердого, то захочет отомстить нам за сына».)
