К черту 8 марта!

Машке становится одновременно приятно и обидно. Почему не стал настаивать? Почему не дождался, пока выздоровеет, не поймал у подъезда?

– А потом я… Ну, короче… Не мог…

Сашка чуть отводит глаза, явно не желая рассказывать, по каким причинам он не нашел ее тогда, в их двенадцать. Что-то произошло с ним тогда, наверно, не особенно хорошее, о чем вспоминать не хочет…

– Но я тебя вспоминал, Малинка… И даже блеск для губ тебе купил и в почтовый ящик сунул…

– Я… – Машка округляет глаза, – я не находила…

Сашка хмурится, но не комментирует. У Машки есть подозрения, почему она не получила свой подарок тогда, больше десяти лет назад, но озвучивать она их не хочет. Почему-то неприятно даже думать, что мама могла… А она ведь могла…

– Он был малиновый… – шепчет Сашка, и Машке становится горячо.

Совсем как тогда, в их двенадцать, в этот же день, дурацкое Восьмое марта, когда этот мальчик сказал ей, что ее губы словно малина…

Она непроизвольно облизывает нижнюю губу, а через мгновение уже взволнованно и удивленно ахает, потому что Сашка, резко преодолев разделяющее их расстояние, прихватывает ее за плечи и целует. Сразу так глубоко, жадно и порочно, что Машка, обескураженная, взволнованная и, пожалуй, ожидающая чего-то такого, просто раскрывает рот, позволяя вытворять с собой совершенно неприемлемые на первой встрече вещи…

Хотя, они в Сашкой уже давно знакомы, так что…

Он очень нетерпеливый, держит так крепко, словно боится, что она исчезнет, целует так жадно, словно она – первая для него, или даже единственная… От него вкусно пахнет чем-то терпким, мужским очень, а грудь твердая, плечи напряженные, мышцы на руках напрягаются заметно даже под курткой…

И Машка теряет себя в этом всем, забывает про Вадика, про то, что, в сущности, совсем не знает Сашку, что он явно не договаривает многое, что он чужой и опасный…

В эту ночь, в ее съемной хрущевке, на матрасе, небрежно брошенном на пол, она вообще ни о чем не думает. Не получается потому что.

Сашка не позволяет думать, приходить в себя. Без одежды он еще круче, массивней как-то, тяжелей, рельефней, татушка, часть которой видела Машка на шее, оказывается здоровенной, затейливой, с переплетенными языками огня, какими-то кельтскими узорами и цифрами. Она так круто вписывается в рельеф мышц на спине и правой руке, что Машка не может удержаться, отслеживает языком все изгибы, кое-где даже прикусывая кожу и сглатывая слюну удовольствия и возбуждения.

Сашка совсем не нежен, он не пытается понять, как ей нравится, не устраивает эквилибристики в постели, как некоторые Машкины прежние парни в первый их раз. Он просто делает в ней все, что ему хочется, не спрашивая, так властно, так по-мужски, жадно и в то же время нежно, даже бережливо трогая, целуя, направляя…

У Машки создается ощущение, что она для него – что-то большее, чем случайная любовница, или первая школьная любовь…

И, покоренная этим ощущением, она полностью отпускает себя, позволяя ему такое, чего никогда до этого… Да и после тоже…

И единственное, что тревожит ее этой ночью, из-за чего она периодически все же всплывает на поверхность безумия, хватая опаленными, искусанными губами воздух, это ее утренний отъезд… Надо сказать Сашке… А как? И, главное, когда?

Каждый раз, когда Машка пытается поговорить с ним, Сашка, словно опасаясь услышать что-то плохое, ненужное ему, тут же затыкает ее поцелуем, наваливается, торопливо и жадно проводя горячими ладонями по послушному ему телу и выбивая опять все мысли из ее головы…

В итоге Машка малодушно решает, что как-нибудь скажет утром, и полностью тонет в их общем, одном на двоих, безумии…

А утром просыпается от горячих губ Сашки на затылке и шепота, что ему надо бежать, но он забил свой телефон в ее и позвонит, когда освободится…

Машка, сначала вскинувшись, потом валится на измочаленный матрас, почему-то с облегчением выдыхая.

Наверно, это самый лучший вариант…

Вот только хлопнувшая дверь почему-то больно бьет по глазам, выталкивая ненужные сейчас слезы…

В поезде Машка отправляет по новому для себя номеру краткую смс, что уезжает в Москву и вернется через два месяца…

И твердой рукой отключает звук, когда телефон разражается требовательной трелью.

Она не готова сейчас говорить, не готова что-то обещать и оправдываться, в конце концов, она не обязана этого делать…

За окном летят мартовские снега, светит уже по-весеннему пронзительное солнце… И, наверно, именно от него глаза слезятся. Точно, от него.

Машка, с каким-то усталым обреченным чувством думает, что в очередной раз Восьмое марта прошло у нее странно. И то, что казалось катастрофой, внезапно вывернулось неожиданным подарком… Верней, не подарком, а так… Приманкой. Поманило и ускользнуло.

Дурацкий март. Дурацкий праздник… Все так по-дурацки…

Глава 3

– Мария Дмитриевна, еще один, – медсестра Леночка заглядывает в кабинет, делает страдательное выражение на мордашке и явно сочувствует.

Машка отрывается от экрана компьютера, бросая изучать снимки, присланные из рентген-кабинета, оценивает лицо Леночки, вздыхает.

– Что там?

– Колото-резаное и сотрясение, похоже…

Машка встает, пытаясь сдержать тяжкий вздох и недобрым словом поминая проклятый женский праздник, который никогда не проходит спокойно.

Правда, в последние три года она не может даже пожаловаться на то, что это все не она, это все праздник дурацкий виноват, потому что профессию выбрала не самую подходящую.

И стабильно выпадающее на Восьмое марта дежурство – это так… Это уже даже не кажется смешным и принимается с философской обреченностью.

Ну не ее праздник, чего уж там…

Надо понять и принять. И отпустить уже, черт…

Хотя, это Восьмое с самого начала претендует на эксклюзив с последующими длительными реанимационными мероприятиями: стерилизацией коньяком, целебным суточным сном и, желательно, массажем. Если не внутримышечным, потому что ответственный за внутримышечный проводит этот праздник в кругу близких людей, строя из себя примерного семьянина и любящего мужа, то хотя бы такой… Поверхностный.

Но до подруги-массажиста еще надо добраться, а потому Машка сейчас мечтает, чтоб смена, так по-дурацки начавшаяся, все же порадовала хоть какой-то лояльностью к ней, затурканной до невозможности, не выглядящей на свои двадцать четыре, женщине…

Это ей завотделением сегодня такое заявил, вместо поздравления. Так и сказал: “Вы же молодая девушка, Мария Дмитриевна, что ж вид-то у вас, словно сорок лет уже перешагнули?”.

Скотина.

Машка чуть морщится, вспоминая утренний разговор с начальством.

Мельком косится на зеркало, перед тем, как выйти из кабинета. Ну да, отражение не радует.

А все почему? А все потому, что высыпаться надо… И меньше работать… И вообще… Не здесь работать.

Хотя, судя по разговору с начотдела, последнее как раз скоро и случится. Очень уж неудобная подчиненная из Машки получилась… На утренних пятиминутках вопросы бестактные задает, молчать не умеет, когда начальство гневаться изволит, в кабинете с начальством оставаться в приятной компании отказалась… Плохой специалист, плохо в Москве интернов учат…

Вот и получает Машка одни выговоры и лишения премий. И смены праздничные, конечно же, все ее. А чего молодому специалисту скучать одной на праздники? Семьи нет, детей нет… Только мама, да и та лежачая.

Машка все же морщится, с досадой ловит себя на этой гримасе и поправляет маску на лице.

Нет ничего более действенного для исправления внешности, чем медицинская маска.

Вот и сейчас помогает.

В коридоре нарастает шум, гомон сразу нескольких мужских голосов, среди них особенно выделяется один, жесткий, командный, он перекрывает остальные, в том числе и виноватый говорок Леночки.

Это еще кто такой громкий распоряжается в ее смену?

Машка, еще раз проверив маску и шапочку, выходит в коридор.

И сдерживает тяжкий вздох, увидев у кабинета первичного приема нескольких здоровяков в приметном камуфляже.

Опять…

Это не судьба, это просто день такой…

И глупое стечение обстоятельств.

С какой стати именно Восьмое марта выбрали несколько компаний, чтоб провести масштабные мероприятия, Машке до сих пор непонятно. И как им это разрешили власти, тоже. Хотя, с этим-то как раз яснее ясного. Коррупция, матушка, куда ж без нее…

Но в любом случае, кем надо быть, чтоб одновременно разрешить проведение хоккейного матча, концерта популярной группы и фестиваля автозвука? И все это в их не самом большом городе, в женский праздник, когда все развлекательные заведения переполнены веселыми женщинами, жаждущими любви? Да они сами по себе – оружие массового поражения, а тут еще и отягчающие обстоятельства в виде массовых скоплений мужиков… Ну, и мартовский гололед никто не отменял, естественно.

Так что с утра плотненько пошли сломанные ноги, руки, растяжения, ушибы и сотрясения, а вот после обеда и к вечеру ближе повалили болельщики, зрители, фанаты, празднующие женщины и полиция.

Последних прямо ненормально много было, Машка весь вечер в легком удивлении провела.

И вот сейчас, ночью, вроде уже основной поток прошел, теперь только ждать перепивших, перегулявших, и колото-резаные, конечно, потому что женщины любят, когда за них сражаются.

И надо же, опять полиция! Или не полиция?

Машка подходит ближе, щурясь на знаки отличия на пестрой форме мужчин, но понять ничего толком не может. Не ОМОн, не Альфа… Что-то еще, странное. Ну, да и Бог с ними.

Главное, осмотреть пострадавшего. А перед этим унять крикливого.

Этот самый крикливый, скорее не крикливый, а просто очень громкий, привыкший командовать, жестко строит бледную Леночку, требуя немедленного осмотра своего бойца, причем, не рядовым травматологом, а ведущим, и оказания помощи по всем фронтам, иначе тут будет сейчас очень громко!

– Здесь и без того чересчур громко, – вклинивается Машка в разговор, не скрывая агрессии, потому что Леночка, буквально месяц назад пришедшая на практику из медучилища, того и гляди грохнется в обморок. А это никуда не годится. Леночка – ее, Машкина, подчиненная, ей ее и кошмарить! – Будьте добры, смените уровень децибел. Здесь больница, а не плац.

В коридоре наступает мертвенная тишина, а все присутствующие, словно по команде, поворачиваются к ней. И лица у них такие, что, будь Машка попугливее, то уже отступила бы на шаг назад.

Но Машка только вскидывает подбородок, осматривая по очереди всех военных и особенно того самого, громкого.

И замирает, не моргая… И ощущает, как сердце, пару раз предупредительно стукнув, падает к пяткам.

Потому что на нее смотрит Сашка Светлов.

Повзрослевший, заматеревший какой-то, приобретший к своему немалому росту еще и серьезную весовую, похоже… Или это форма так прибавляет размер?

Небритый, грозно хмурящий брови, с жесткой линией губ… Но это именно он, Сашка.

Тот самый, что в двенадцать лет провожал плачущую Машку до дома и подарил малиновый блеск для губ, так и не попавший в ее руки… Тот самый, что в Машкины двадцать спас от грабителей, а потом так долго и сладко любил ее в съемной халупе, на матрасе, брошенном на пол… Тот самый, чьи глаза, руки и хриплый, восхищенный шепот она иногда видела во сне.

Не часто, нет…

Все же, жизнь в Москве, учеба, интернатура… Это не позволяло грустить, хандрить и рефлексировать.

Так что та ночь вскоре превратилась во что-то эфемерное, сладко екающее внутри при воспоминании. Было в ее жизни, и хорошо…

Хоть что-то хорошее было.

Вернувшись обратно в родной город, чтоб ухаживать за получившей травму матерью, Машка даже не думала о том, что может встретить своего бывшего одноклассника, хотя, на удивление, многих встречала… Из своей старой школы, той самой, откуда перевелась в двенадцать лет.

При встрече не здоровалась, конечно, потому что не сразу узнавала, а потом, когда приходило понимание, с кем пересеклась взглядами на улице, как-то уже поздновато было. А с теми, кого сразу узнавала, не хотелось здороваться и разговаривать.

Например, с бывшей закадычной подружкой Анькой, так жестко подставившей ее тогда, Восьмого марта.

Машка ее, кстати, тоже не узнала бы, если б не пришлось на остановке рядом простоять минут двадцать. И лицо, показавшееся знакомым, выделилось из толпы.

Анька превратилась в неопрятную полнотелую женщину. Вот уж кому не дашь ее двадцать четыре! Она, стоя в двух шагах от Машки, похмелялась ягуаром и выглядела так, словно ее долго-долго возили по асфальту головой.

Машка, узнав одноклассницу исключительно по глазам, торопливо отвернулась, опасаясь, что Анька ее может заметить.

Мать говорила, что родители Аньки, известные на районе предприниматели, владельцы нескольких точек с сигаретами, разорились еще когда Анька в школе училась. Ее мать устроилась работать бухгалтером, там что-то не пошло, и она села за растрату на четыре года. Отец нашел себе другую женщину, а Анька… Анька жила в родительской квартире и прогуливала потихоньку все нажитое добро.

Судя по тому, что увидела Машка, имущество родителей Аньки закончилось, и она теперь зарабатывала самостоятельно. Так, как умела.

А красавчик Семин, говорят, сразу после выпускного убил в пьяной драке человека и сел на пятнадцать лет…

Короче говоря, как-то не особо приятно было Машке встречать одноклассников…

Она все это время старательно не думала о том, что могло быть с Сашкой Светловым. Как сложилась его жизнь? Учитывая тот образ жизни, что он вел… Машка не хотела узнавать, не хотела лишнего…

Сашка оставался для нее чем-то невероятно приятным, светлым, словно лунный луч той весенней ночью.

И никогда, ни в каких, пусть и мимолетных фантазиях, не могла Машка предположить обстоятельства, при которых они сейчас встретились…

Сашка мог сесть в тюрьму, это самый логичный вариант, мог превратиться в наркомана, пьяницу, да мог просто погибнуть в какой-нибудь пьяной драке! Это бы не удивило, только расстроило…

Но вот то, что он мог быть военным, причем, явно не простым солдатом, а командиром… Этого Машка никогда в жизни бы не сумела предположить.

Потому теперь, глядя в темные, жесткие глаза, ощущает бесконечное удивление, даже оторопь, пополам с чем-то непонятным пока, трепещуще приятным…

С этим ощущением мы достаем старые свои дневники, перечитываем смешные наивные записи, удивляясь, какими нелепыми были наши детские проблемы, и вспоминая, что тогда они казались нам чем-то невозможным, совершенно не решаемым… А теперь забыты так прочно, что приходится серьезно напрячься, воскрешая в памяти события детства… Эта трогательность, хрупкость даже, те маленькие дети, что до сих пор живут внутри нас и дают о себе знать совершенно неожиданно: знакомой мелодией, старой книжкой, маминым голосом, мурлычащим незатейливую, знакомую с колыбели мелодию…

Машка ощущает, как перехватывает дыхание, а на глаза наворачиваются слезы. Сашка… Светлов… Красивый какой. Большой. Вырос, надо же… В последнюю их встречу ей казалось, что он огромный, куда еще расти… А сейчас… Он еще больше, еще выше.

И не узнает ее. Совсем не узнает.

Смотрит сердито и снисходительно, меряет фигурку в медицинском костюме насмешливым взглядом, удивляясь, что это еще за пигалица смеет тут ему указывать…

Именно этот взгляд приводит Машку в чувство.

Он не узнает ее. Ну конечно! Она в маске, шапочке, и вообще… Наверно, прав заотдела, выглядит она старше гораздо…

Машке почему-то становится стыдно за свой внешний вид, за волосы, скрученные в гульку и убранные под шапочку, за круги под глазами, несвежую кожу лица, сухие от постоянного использования перчаток руки, след на переносице от маски…

И следом за стыдом приходит облегчение: ну и хорошо, что не узнал! И правильно!

Сейчас она примет его бойца, окажет помощь, даст рекомендацию… И, кстати, почему не на скорой? Совсем с ума сошли…

– Проходите в кабинет, – сухо кивает она, не позволяя уже раскрывшему рот Светлову что-то сказать.

Разворачивается и уходит, ощущая спиной удивленный тяжелый взгляд…

Он не узнал, но это не мешает пялиться… Да уж, Сашка явно не вспоминал ее все эти годы… И хорошо. Она, собственно, тоже монашкой не жила…

Теперь разобраться с его бойцом, отпустить…

И навсегда забыть про Светлова.

Это же возможно? Забыть, зная, что он… Такой вот… Здесь, в одном городе с ней?

Машинально выполняя свою работу, Машка думает о том, что Светлов, наверно, женат. И даже наверняка. Такой мужик не будет тосковать в одиночестве…

И что не стоит про него думать. Все решила же… Но почему-то думается… Глупость такая… Но просто он… Он такой… А она… Такая… Дура…

Просто дура, боже…

Боец, у которого оказывается только сотрясение, а колото-резанная – всего лишь небольшой порез, и непонятно, зачем надо было так орать, поднимая на уши весь травмпункт, уже давно ушел, ушли его шумные сослуживцы и их громкий командир…

И Машка стоит у окна, смотрит на темный парк, как и много лет назад, залитый лунным светом… И почему-то глаза на мокром месте. Так странно, так глупо… Глупое Восьмое марта… К черту его!

И не замечает, что позади открывается дверь…

Глава 4

– Привет, Малинка, – голос Светлова звучит теперь по-другому, совсем не так, как до этого, в коридоре. Неуверенно, более проникновенно, что ли… Но все равно Машка вздрагивает и пугается чуть-чуть.

И смотрит в отражение оконного стекла на здоровенную фигуру в камуфляже, намертво закупорившую выход из кабинета.

Машка почему-то настолько теряется и волнуется, что пару секунд всерьез раздумывает над идеей десантироваться отсюда при помощи окна.

Но Светлов не делает больше никаких движений, просто стоит, просто смотрит…

И Машка, собрав все мужество, поворачивается, успевая надеть на лицо выражение удивления и легкого интереса.

– Привет, Саш, – она не пытается притворяться, что не узнала его, это уж как-то совсем по-детски выглядело бы. – Как узнал?

– По запаху, – усмехается он, странно очень, одновременно хищно и печально, – малиной пахнешь.

Где он умудрился унюхать малину, учитывая смешение на медицинской форме больничных запахов и полноценного восьмимартовского рабочего дня, остается загадкой. И Машка не собирается ее разгадывать. Пожимает плечами, малина, так малина…

– Как дела у тебя, Саш? – спокойно интересуется она, стремясь сохранить вежливо-нейтральный тон.

Они просто бывшие одноклассники… И один раз любовники. Это не обязывает ее кидаться ему на шею и вообще вести себя… как-либо по-другому.

– Неплохо, – задумчиво скользит он взглядом по ее фигуре, от рабочих тапочек до шапочки, и Машке невольно хочется поправить одежду, потому что внезапно ощущает себя… Ну, слегка неодетой, скажем так. Может, пуговицы где расстегнуты? – А ты? Давно в городе?

– Уже год, – отвечает Машка, не задавая глупых вопросов о том, откуда он знает, что ее не было в городе. Судя по форме, возможности найти нужного человека у него есть… Но вот зачем искал, интересно? – А ты?

Она интересуется наугад, просто зеркаля его. И неожиданно угадывает.

– Я три месяца назад приехал, – Сашка, наконец, отлипает от косяка, шагает внутрь помещения и закрывает за собой дверь.

Машка в легкой панике смотрит на единственный путь отступления, неожиданно ощущая себя очень шатко и неуверенно.

Не то, чтоб она боялась Сашку, чего его бояться, но вот как-то все… Странно… И как вести себя, непонятно. Не готова она сейчас к этому всему! Просто не готова! После полного рабочего дня, да еще и дежурство продолжается же, запросто в любой момент тут может стать горячо… И общаться со своим внезапно вылезшим прошлым… Блин, гребанное Восьмое! Хоть в анабиоз впадай в этот день, чтоб минимизировать проблемы!

– Откуда? – машинально задает она вопрос, наблюдая, как Сашка приближается, и нервничая по этому поводу. Зачем он идет? Что хочет?

– Из командировки, – коротко отвечает он, чуть притормаживает в шаге от нее, словно решает, надо ли ближе или нет. И, в итоге, сокращает расстояние…

Машка невольно задирает подбородок, чтоб смотреть ему в лицо.

Сашка высокий, просто очень высокий, не меньше метра девяноста, а то и двух, и плечи широченные, едва в проем двери поместился… И сейчас он закрывает ее полностью, весь мир собой заслоняет.

Стоит и смотрит, и ноздри чуть подрагивают. Словно реально принюхивается, чувствует запах… малины?

Машка понимает, что надо что-то говорить, наверно… Но слова не идут. И взгляда оторвать от его лица невозможно. Он так близко, что видно каждую морщинку у глаз, странные, светлые они, эти морщины, словно щурился много на солнце… В командировке был… Где много солнца даже три месяца назад, зимой… И небритость, небольшая, но конец дня, а он, наверно, брился утром… И губы обветренные, жесткие даже на вид. И хочется провести по ним пальцем, проверить, насколько они твердые…

– Малинка, – шепчет он, так тихо получается, интимно даже, что сразу в голове флешбеки их единственной ночи, когда так же шептал, уговаривал, ласкал…

Машка с легкой оторопью ощущает, как внутри все поднимается, словно тело само по себе откликается на немой призыв… Это странно, незнакомо даже. И не было никогда такого… Верней, было… В их с Сашкой двадцать…

– Малинка… – хриплый голос царапает по сердцу, и Машка закусывает губу, сдерживаясь и лихорадочно пытаясь придумать, что сказать, что сделать… Чтоб побороть в себе очень даже неприличное желание подтянуться положить руки на эти широченные плечи и попробовать на вкус твердые губы. Попробовать сделать их мягче…

А затем Сашка поднимает руку и стягивает с ее головы шапочку. Машка на миг зажмуривается, потому что пальцы, твердые, шершавые, мимоходом, легко касаются щеки… И это воспринимается лаской. Острой, на грани возможного.

Сашка что-то еще делает с ее головой, и через мгновение Машка ощущает, как освобождаются волосы из пучка, рассыпаются по плечам… И как Сашкины пальцы неожиданно нежно для таких жестких, царапучих, зарываются в ее уставшую за день работы гриву, мягко массируют кожу головы. И это так божественно, что она не может больше сдерживаться, тихо стонет, податливо склоняясь так, чтоб Сашке было удобней.

И не сопротивляется, когда он тянет ее ближе к себе. В его руках неожиданно хорошо. Это как долго бродить где-то, в чужом краю, а затем вернуться домой… И запустить босые ступни в пушистый ковер у кровати…

– Малинка… – шепчет он, обжигая горячим дыханием губы, и это безмолвное требование, приказ, которому Машка подчиняется. Раскрывает рот и с восторгом ощущает, как он прикасается. Нежно-нежно, осторожно, словно пробуя.

И губы у него твердые, да… Такие настойчивые… Пожалуй, настойчивей, чем она запомнила… И в то же время – более умелые… Научился за эти годы…

Мысль эта не вызывает негатива, в конце концов, Машка тоже не монашкой жила… Но все прошлое сейчас почему-то воспринимается далеким-далеким и совершенно ненужным… Словно сон был. А настоящее, реальное – вот оно. Сейчас.

Сашка усиливает напор, целует все грубее, жестче, его большие ладони обхватывают ее за талию, чуть приподнимают, чтоб удобней было целовать, Машка ощущает, что ноги не касаются пола, что она просто висит в его руках, и это почему-то вызывает дикий восторг, руки сами тянутся обнять его за шею, легко царапая короткими ногтями по затылку, Сашка сдержанно рычит ей в губы, но не прекращает целовать, наоборот, только распаляется все сильнее.

И это просто упоительное ощущение, Машка теряет полностью связь с реальностью, и нет в мире больше ничего, кроме этого большого, грубого мужчины, опять, в который раз, сделавшего проклятый праздник Восьмого марта незабываемым…

– Мария Дмитриевна, там опять… Ой… – Леночка залетает в кабинет, тормозит на полном ходу, – простите…

И выбегает за дверь.

А Сашка, прекратив целовать Машку, но не прекратив держать на весу, только усмехается и зарывается носом в ее волосы:

– Черт… Малинка… Офигеть…

Машка не отвечает, хотя с его определением ситуации полностью согласна. И даже, может, и грубее можно сказать… Но не нужно.

Она держится за его шею, вися послушной тряпочкой в тяжелых, властных руках, и ощущает себя невероятно счастливой и защищенной.

И не хочется его отпускать. Он ведь… Он может выйти сейчас за порог и не вернуться… И окажется, что его и не было, а все, что произошло, просто ее сон, результат временного помрачения рассудка…

И Сашка, похоже, чувствует то же самое, потому что отпускать ее вообще не торопится, сжимает, водит носом по шее, покрывая чувствительную кожу мелкими, царапучими поцелуями… И это так морозно-сладко, что Машка только ежится счастливо…

– Мария Дмитриевна, – пищит из-за двери деликатная Леночка, – там вы срочно нужны…

Машка выдыхает, смотрит на Сашку: