Краденое солнце

– Господь с вами, не все испанцы гранды. Оскура испокон веков отворяли кровь или составляли завещания, в нас и капли нет благородной дворянской крови. Я и не видел никогда живого гранда, разве однажды, да и то не испанского. Отец мой имел честь выбирать коня для принца Курляндского, и вот этого светлейшего господина я единственного и видел. Поистине небогато.

– Какого принца – Карла или Петера? – вдруг уточнил господин Прокопов.

– Младшего, Карла, – вспомнила Бача бледного, женственного ломаку-принца. Она была тогда в своем студенческом, как мальчик, и принц не сводил с нее внимательных подведенных глаз.

– Братец Карл, – с горестной фамильярностью отозвался Герасим Василич, – А ведь признал бы меня герцог, старый черт, и я бы мог коней выбирать. И арабской породы, и испанской.

Бача обернулась к нему от окна – кто он, опасный безумец? Или так, дурак? Коммивояжер, тайный брат светлейшего принца Карла.

– Да, представьте себе, я его сын, старого герцога, – насмешливо проговорил Герасим Василич, поймав недоуменный Бачин взгляд, – Байстрюк, конечно. Нет, всем я это не рассказываю, но вы, господин Оскура, случайный попутчик, мы сыграем с вами в карты и наутро расстанемся навсегда. Хочется же хоть с кем-то поделиться, тем более, вы знакомы с Карлушей.

Бача молчала, изумленно подняв брови, и думала – славная подобралась у них в Волковыске компания.

– Гера Копчик, принц в изгнании, – Герасим Василич шутовски поклонился, и кудри его взлетели, – Что-то паладин ваш тихо лежит, толкните-ка его, он, похоже, не дышит.

Бача шагнула к кровати и склонилась над Петеком – тот и в самом деле лежал тихий, бледный, с заострившимся синим носом. И не думал дышать. Бача тряхнула его – голова качнулась и свесилась набок.

– Дай сердце послушаю, – принц Гера Копчик был тут как тут, раскрыл на старом слуге кафтан и приложился к груди ухом, – Нет. Не бьется. Помер.

Бача бессильно сползла на пол, села на попу, опершись спиной о столбик кровати, и закрыла лицо руками. Она не плакала, просто оцепенела. Что делать ей дальше? Что делать с телом, в конце концов? Теплая ладонь легла на ее плечо:

– Не плачь, красавчик.

Бача подняла лицо – с сухими глазами – принц Гера Копчик смотрел на нее сверху вниз, дружелюбно и с сочувствием:

– Родные есть у него?

– Вроде нет, – постаралась припомнить Бача, – он вдовец был, родители умерли, детей нет. Мне нужно как-то хоронить его, и позвать, наверное, полицмейстера или попа.

Бача вспомнила, что по документам она дама – то-то обрадуется полицмейстер.

– Полицай тут злющий, до денег жадный, скажет – вы сами и убили, и немедленно в острог, – просветил Герасим Василич, – А таких, вроде вас, содомитской наружности, и вовсе на дух не переносит. У него сынок с таким щеголем в Амстердам сбежал.

Бача смотрела на него снизу вверх – не верила почти ничему, но все равно боялась. Но тайный принц, кажется, что-то собирался ей предлагать – оттого и пугал.

– Послушай, красавчик, – сказал Герасим Василич, – Могу я тебя выручить. Он же, выходит, не нужен никому? – тайный принц кивнул на серого безжизненного Петека. Бача старалась на Петека и вовсе не смотреть, боялась.

– Только мне, – сказала она тихо.

– И тебе – одна обуза, – резюмировал цинично ее собеседник, – Я вот что предлагаю.

Он сделал паузу и поднял указательный палец:

– Есть тут, в Волковыске, врач один. Хирург. Черным копателям деньги платит, чтобы мертвецов раздобыть. Нужно ему, для науки. Ну, ты меня понял. Завернем деда в мешок, и снесем к нему – не только не потратишься, еще и заработаешь. Я сейчас к нему метнусь, чтоб ждал, и мешок заодно у него прихвачу. Вот только пускай сперва на ужин позвонят – что еду-то пропускать, раз заплачено, – как ни в чем не бывало улыбнулся Герасим Василич, – Ну что, согласен, красавчик?

Бача кивнула. Тайный принц расцвел еще пуще, протянул ей руку и помог подняться с пола:

– Ты, главное, не трясись и не ссы. Прорвемся.

Он приоткрыл дверь, выглянул в коридор – в губернаторский номер заносили чью-то поклажу, нашелся, видать, миллионщик и на эту роскошь.

– И я бы мог, если бы… – начал было сетовать тайный принц, но речь свою не продолжил. С первого этажа раздался трезвон колокольчика – гостей созывали на ужин.

– Надо есть, раз деньги плочены, – Герасим Василич всунулся в комнату обратно и прикрыл дверь, – деда запрем, чтоб никто не трогал, поужинаем на славу, и потом – ага.

Бача только кивнула, совсем очарованная его невозмутимостью и жизнерадостным цинизмом.

Он вам точно не нужен?

За ужином сидели они втроем – чуть позже спустился из своих губернаторских апартаментов и новый постоялец, «миллионщик», как назвал его остроумный Герасим Василич. Кристиан фон Диглер смотрел на соседей, деливших с ним трапезу, как на низших существ, вернее даже, смотрел сквозь них, брезгливо отправляя в рот ломтики мелко нарезанного антрекота. Был он бледен, невзрачен, словно вымоченный в щелочи, со стеклянными прозрачными глазами и пепельной гривой, небрежно собранной в хвост нехитрого «катогэна». Бледная и надменная моль – только перстни на точеных ухоженных пальцах могли выдать в нем «миллионщика», наряд же был категорически прост и потрепан.

– А слуга ваш не выйдет к ужину? – спросила у Бачи хозяйка.

– Болен, спит, – отвечала Бача, и колени ее под столом задрожали. Тайный принц Прокопов тут же ободряюще толкнул Бачу под столом ногой и промолвил:

– Не волнуйтесь, хозяюшка, мы ему отнесем.

Кристиан фон Диглер завел горе свои прозрачные остзейские глаза, и на лице его читалось, как в книге: «О презренные свиньи, жрущие в номере!»

Герасим Василич и в самом деле прихватил с собою в номер пирог с рыбой и кружку пива – «а что, деньги-то плочены». В номере он поставил снедь на подоконник, прикрыл покойника покрывалом, чтобы Бача не пугалась, и сбежал – договариваться. Бача опустилась в кресло, взяла газету. Сумерки сгущались, но у окна буквы еще было видно. Газета рассказывала про то, как прусский король посетил в Берлине новую церковь, и про то, что граф Фридрих Казимир фон Левенвольде получил какой-то почетный чин или орден – в сумраке не разобрать – в городе Темишоары.

Бача судорожно вздохнула – не то чтобы она прежде как-то определенно представляла себе свой путь до Вены. Когда решилась ехать – думала: «Беги, а куда – сердце само подскажет, ты, главное, беги». Проклятый Джиро Оскура, это его кровь. Бача думала явиться к Фрици фон дер Плау, возможно, сесть с ним играть – где он там в Вене играет, или просто действовать по наитию… Она не знала, не знала, как собирается поступать – но ты беги, не останавливайся, сердце подскажет тебе, куда бежать…

– А вот и я! – в дверь просунулась голова тайного принца, а потом и весь он зашел, с мешком в руках, – Не грусти, красавчик! Ждут нас, давай, помоги мне, – и Герасим Василич, не раздумывая, развернул покойника от покрывала и ногами вперед стал толкать в мешок, – Да подними его, что ты ждешь?

Бача трясущимися руками подняла середину негнущегося тела, и сообщник ее споро, явно не в первый раз, натянул на труп мешок и мешок завязал веревкой:

– А теперь понесли! Ты голову, я ноги. Мне врачишка наш на радостях телегу выдал, ждет внизу. Он сам не свой стал, как услышал, что покойнику и дня нет, – весело и бодро Герасим Василич подхватил тело за ноги, кивнул Баче, та взялась за плечи, что ли, – Ты же сам лекарь, что же ты трясешься? – удивился Герасим Василич.

– Я только начал учиться, – пояснила Бача блеющим голосом, – Как же мы понесем, там в гостиной люди?

– Да спят они все, как куры – стемнеет, и все уже на боковую, – беспечно пояснил тайный принц, – правда, шел я сюда – повстречал в коридоре миллионщика нашего, фон Диглера, тот в шляпе, с тросточкой, и на меня смотрел как на говно, а сам небось туда же, к Паливцам, других-то мест у них нет.

Герасим Василич приоткрыл дверь, выглянул, махнул рукой – и они понесли. По коридору, по лесенке, по полутемной гостиной – на улицу, на телегу, и сразу же под рогожу. Герасим Василич уселся на телегу, взял вожжи, цокнул:

– Нно! – и кивнул Баче, – Запрыгивай, красавчик!

Бача села на край телеги – выходит, покойнику в ноги – и телега поехала. Милейший городок был Волковыск, особенно в темноте, и хорошо, что быстро закончился, и телега выехала на окраину. В дороге Герасим Василич болтал ногами и даже пел – такой он был оптимист. Бача все пыталась унять скачущее сердце – ей мерещилось, что из темноты вот-вот вышагнет по их душу полицейский патруль.

– Вон гнездилище его, – тайный принц кивнул на беленый скромный домик, – А вон и он сам, ждет, трепещет, не терпится ему, душегубу.

– Отчего душегубу? – не поняла Бача, ведь лекарь извлекал мертвых из могил, а не резал их на большой дороге.

– Оттого, что из-за жадности своей люди грех на душу берут, – отчего-то зло ответил Герасим Василич, – Лекарь за свежих вдвое платит, вот и делает ему кое-кто… свежих…

Бача поняла, что не так далека она была от истины с большой дорогой и, возможно, спутник ее тоже был в этом деле не без греха. Доктор встретил их у калитки – лысый, рослый, больше похожий на мясника. В темноте не очень-то видно было, каков он, но, похоже, такой и сам мог по ночам промышлять. Он глянул вскользь на Бачу, сунул нос в мешок, раздул ноздри, принюхиваясь, и сказал удовлетворенно:

– Славно, Гера. Возьми ноги, мы сейчас вдвоем в подпол его оттащим, на лед.

Гера подмигнул Баче, подхватил покойницкие ноги, лекарь взялся за верхнюю часть тела, и втроем скрылись они за калиткой, в кустах акации. «Прощай, Петек» – с тоской и стыдом подумала Бача. Но со своей нищетой она могла предложить покойному слуге разве что общую могилу – а намного ли это лучше? Бача спрятала лицо в ладони и так сидела, пока не вернулся ее непризнанный принц. Герасим Василич вынырнул из куста:

– Слезай с телеги, красавчик, она не наша, – напомнил он и вложил в Бачину руку серебряную монетку, – Все по-честному, не обсчитал.

Бача спрыгнула с телеги, и лошадь махнула в темноте хвостом, отгоняя гнус.

– К Паливцам? – напомнил неунывающий принц, – Ежели ты не хочешь, то иди в гостиницу один. Я-то к Паливцам, играть теперь есть на что, и я своего упускать не желаю.

Герасим Василич вприпрыжку устремился по темной улице, и Бача волей-неволей поспешила за ним. Она устала и хотела спать, и играть ей давно расхотелось, но в незнакомом городе ночью идти одной было страшно. Город Волковыск в темноте был в точности как город Шклов, с такими же лопухами на обочинах, зонтами борщевика и кособокими белеными домами. И здесь, наверное, как и в Шклове, шныряли по ночам лихие ребята и бродили прожорливые загулявшие свиньи. И свиней Бача боялась куда как больше.

– Для чего лекарю покойники? – спросила Бача своего спутника, и веселящийся принц ответил:

– Изучает он течение жизни, отчего люди помирают, отчего живут. Книгу пишет, хочет в Сорбонне издать. В Париже его бы давно на костер, а у нас – беззаконие, раздолье. Дал полицмейстеру на лапу – и гуляй.

– Так он француз? – удивилась Бача.

– Не, из жидовинов, – отвечал Герасим Василич, – но родом откуда-то оттуда, из Марселя, что ли.

Бача хотела спросить еще, почему ее спутник считает себя сыном герцога, но тут Герасим Василич остановился под слабо горящими окнами, задернутыми плотной шторой, и произнес громовым шепотом:

– Приплыли. Вот они, Паливцы.

Он постучал в окно – трижды, причудливой трелью, и за руку втащил Бачу на высокое крыльцо. Дверь приоткрылась, высунулась голова, щедро одаренная усами:

– Гера! Копчик! Что за крендель с тобою?

– Племяш мой, – Герасим подмигнул Баче, – привел вот, жизнь показать.

Дверь открылась шире, они вошли. Здесь было светлее, чем могло показаться с улицы.

– Йонка Паливец, – представил Герасим Василич хозяина игорного дома, – друг мой лепший, мы с ним вот так, – и принц показал два прижатых друг к другу пальца.

– Базиль Оскура, – Бача поклонилась, как настоящий испанский гранд, взмахнув шляпой, и Паливец рассмеялся:

– Гишпанец? Ну, силен ты, Герка! Пойдемте, гости, рассажу вас, как раз за одним столом у меня только двое. Только не взыщите, спектакль сегодня у нас…

Паливец поманил их за собою. В гостиной, где никто в карты не играл, зато девица бойко бренчала на клавикордах, полукругом стоял народ – два купчины, две девочки и прапор – и все с интересом наблюдали «спектакль». Возле клавикордов, опираясь на них рукою, возвышалась, покачиваясь, пьяная в дымину белокурая бестия со свежей отметиной от канделябра на лбу. Бестия пела. Со лба стекала певуну на лицо тонкая струйка крови, волосы стояли копной, как нимб над мадонной, и в мертвенные, стеклянные глаза словно гляделся дьявол. Хорош, мерзавец… Певец помогал себе петь, дирижируя холеной изящной лапкой – Бача только по лапке с перстнями его и узнала. Надменный миллионщик из губернаторского номера.

«Universelle große Liebе… mein magisches Spielzeug in der Leere…»

– Вот-вот уберем-с, – посулил гостям Паливец.

Бача невольно – все же нужно ей было спать ложиться, а не идти играть – засмотрелась на поющего «миллионщика». Встала к нему в опасной близости. Забыла от усталости, какое действие ее испанская красота в мужской ипостаси производит на некоторых содомитов. Пьяный певец остановил на глазастом темноволосом кавалере свой жуткий стеклянный взор, качнулся, не переставая горланить, и сделал дерзкое поползновение. То ли обнять, то ли вовсе одарить поцелуем. Он весь подался навстречу, так и прянул – к сказочному красавцу, и даже успел уже дотронуться до рукава, и почти коснулся губами волос…Принц Гера не растерялся, осадил наглеца – пятернею в лоб:

– Ишь, разгубастился! Миллионщик сраный, – и за руку увел оцепеневшую Бачу в соседний зал.

– Уберем-с, – пообещал еще раз Паливец. К дебоширу спешил уже молодчик в русском платье, закатывая рукава. «Миллионщик» стоял с потерянным видом, больше не пел, провожал алчным взглядом исчезающего в соседнем зале красавца.

В другом зале играли в «двадцать и один», Бача еще подивилась утонченности волковысских вкусов. Паливец усадил их за стол к двум другим игрокам и умчался разбираться с певцом-дебоширом. Как только начали раскидывать колоду на старшую карту, и банкир – Бача сидела от него слева, и у нее выходила последняя рука – дал ей срезать и раздал карты – все, кавалер Базиль Оскура проснулся. Кончились и усталость, и сонливость, глаза открылись и вовсю следили за игрой. Так старый, больной актер, как только загримируется и шагнет на сцену, забывает о своих болезнях и несчастьях, играет, бедняга, до самого антракта, и уж в антракте – помрет. Так и Бача играла, вернее, играл за нее красавец Базиль Оскура, и опять, стервец, остался в хороших плюсах. У принца Геры аж глаза раскрылись – кого привел он с собою за стол. Сам Герасим Василич свой ночной заработок продул. Продулся, засобирался, и Баче пришлось вставать из-за стола вместе с ним, чтобы вместе и дойти до гостиницы.

– И все в Гишпании вашей так играют? – интересовался усатый Паливец, провожая гостей. В сенях здоровяк в русском платье подал Баче ее шляпу, а Герасим Василич спросил у него:

– Что, Петруха, выдворил немца? Того, что песни пел?

– Сам он ушел, с солдатом под ручку, – отвечал честный малый, и от смущения зарделся.

– Universelle große Liebе, не кот начхал, – прокомментировал ехидно Герасим Василич. Они с Бачей вышли на темную улицу, и принц тут же спросил:

– И где ты так играть выучился? Правда, что ли, в Гишпании своей?

– Гувернер выучил, когда математику мне преподавал, – соврала Бача и зевнула, – А ты, Герасим Василич, – отчего ты зовешь себя герцогским сыном?

– Думаешь, вру? Мать моя была камеристкой у супруги его светлости, а герцог был господин любознательный, ни одной новой юбки не пропускал. Так я на свет и появился…

– А разве герцог – Василий? – удивилась Бача, – Он же вроде немец.

– Отчим мой Василий, – усмехнулся принц и сверкнул на Бачу в темноте своими веселыми глазами, – Вот в карете поедем – я тебе все и расскажу. Ты же богат теперь, наймешь карету? А я с тобою прокачусь до Варшавы, тебе же до Варшавы ехать?

– До Вены.

– Дотуда мне не надо. А до Варшавы доеду с тобою, если против не будешь.

– Вдвоем веселее, – согласилась Бача, – И от разбойников безопаснее.

Они подошли к гостинице, сонный слуга впустил их, и счастливые игроки поднялись наверх, в свои покои. У Бачи сил уже не осталось на рефлексию и сожаления – она упала на кровать, не раздеваясь и не снимая сапог, и уснула. Выигрыш спрятан был в ее наряде так хорошо, что и захоти принц в изгнании его стащить – руки бы не достали. Впрочем, принц и не думал покушаться на Бачин выигрыш. Когда шли они по коридору, он разглядел приоткрытую дверь губернаторского номера, в котором не было света. «Вот к кому в гости стоит наведаться» – рассудил Герасим Василич. Он справедливо полагал, что соседушка-миллионщик еще гуляет где-то в обнимку со случайным своим солдатом, а номер с миллионами в нем – стоит открыт. Сам бог велел. Герасим Василич подошел к подоконнику, откинул салфетку с припасов, доел пирог, допил выдохшееся за ночь пиво, и оглянулся на мирно сопящего во сне соседа.

– Вот и спи, красавчик, – прошептал он тихо, – а я погуляю.

Герасим Василич выскользнул за дверь, прокрался, озираясь, по коридору до губернаторской двери и текуче скользнул в номер. В номере, озаренном луною, все вещи были хаотически разбросаны, словно воры здесь уже побывали, и явственно пахло перегаром. Принц-грабитель собрался было удрать, но пригляделся – на роскошной губернаторской, с бомбошками и пологом, кровати, лежало безжизненное тело и, судя по всему, вполне себе мирно почивало. Герасим Василич прокрался по комнате – раскрытый багаж манил его несказанно. Герр Диглер еще в заведении Паливца был пьян в дымину – сейчас он, похоже, и вовсе спал мертвым сном, и вряд ли даже нападение гусарского эскадрона способно было его пробудить. Цель была совсем близка, и принц воров протянул уже руку к ближайшему из саквояжей – от кровати послышался то ли лязг, то ли клацанье. Герасим Василич повернул голову и взглянул на кровать, и на человека на ней – с нового ракурса. Ужас сковал горе-грабителя. У лежащего на кровати было словно два раскрытых рта – один там, где у всех, и один пониже, на шее. Собственно, человек на кровати вовсе не был миллионщиком Диглером, был он здоровее и темнее, и лунный свет позволял разглядеть его расстегнутую солдатскую форму, и закрученные темные усы, и раскрытые мертвые глаза. Лязг повторился – шел он от ножки кровати. Постоялец губернаторского номера, певец и миллионщик Диглер, сидел на полу возле кровати, совсем как недавно испанец Оскура. Он так же прислонялся спиной к столбику кровати и так же обхватывал бледной тонкой рукой колени – матово-белые в свете луны. Герасим Василич решил было, что лязгают зубы, но пригляделся – на господине Диглере был атласный шлафрок, раскрытый, и под ним из одежды – лишь странный набедренный пояс, вроде тех, что носят цирюльники, и на поясе том рядочком висели бритвы, и одну из них, белую и блестящую, Диглер держал в руке. Она и лязгала у него, складываясь и раскрываясь – он машинально ею играл. Диглер следил за воришкой своим странным стеклянным взглядом – без страха, без гнева, без любопытства. Герасим Василич еще подивился – как он сослепу не заметил его, душегуба проклятого, возле кровати, и как проглядел лужу черной крови, налившуюся на пол из перерезанного горла.

– Уже уходишь? – спросил Диглер у гостя ласковым шепотом.

– Желаете, чтоб остался? – нашелся бестрепетный Герасим Василич. Ужас его прошел, он понял постепенно, что случилось в губернаторском номере и почему, и догадался, что миллионщик-душегубец сейчас боится еще больше его самого, и вряд ли позволит воришке уйти из номера живым. Но бесстрашная, гениальная идея забрезжила в голове принца-грабителя, и он удержал мертвящий взгляд своего собеседника, указал на тело на кровати и как ни в чем не бывало вопросил:

– Он же больше не нужен вам, ваша милость? Правда ведь, не нужен?

Черный лоа и белый табак

Бача проснулась оттого, что ее трясли. Спросонья пригрезились ей гайдуки Безумного Фрици, настигшие жертву в гостинице Волковыска.

– Вставай, красавчик! – звал Гера Копчик, – В карете высписся! Дело есть, срочное, на миллион!

Бача открыла глаза. За окном чуть светало, Гера стоял над нею с огарком в руке и манил:

– Пойдем со мной, в губернаторский, помощь твоя нужна.

– Что случилось? – зевнула Бача.

– Фон Диглер, певун наш, солдата ночью до смерти отлюбил, теперь, как с твоим товарищем – повезем его к лекарю, за город. Солдата, само собой. Я за телегой, а ты с убивцем посиди, чтоб он не дурил.

– Вот радость-то, – Бача встала с постели, потянулась и пошла за своим принцем – по большей части из любопытства. Зловещий певец, тянувшийся к ней с поцелуями в заведении Паливца, вдруг оказался еще и убийцей. Забавно. Бача в тот момент рассуждала, сама того не ведая, почти как Герасим Василич. Беги – сердце подскажет тебе, куда бежать, ты только беги.

В губернаторском номере горел ночник, кровь была заботливо подтерта. Диглер уже запахнул свой щегольский кокетливый шлафрок и покойника прикрыл простыней – на белом проступила жуткая кровавая улыбка. Бритву он спрятал, и выглядел суровым и трезвым.

– Я за телегой, – пообещал Герасим Василич и убежал.

– Он кто? – спросил у Бачи Диглер, без всякого стеснения присаживаясь на кровать, у трупа в ногах.

– Бог весть. Похоже, черный копатель. Мы с ним день как знакомы, – честно отвечала Бача.

– А-а, – протянул разочарованно Диглер и закинул ногу на ногу. Бача вопреки собственной воле смотрела на его голые ноги – похоже, он брил их, такие они были мраморно-гладкие, кажется, в них даже что-то отражалось. На белоснежной коленке лежал медовый отсвет ночника. Миллионщик-содомит… Впрочем, после содеянного в ночи душегубства герр Диглер утратил к Баче весь интерес, смотрел в сторону и чуть вверх, и безмятежно зевал.

– Вы едете в Вену, герр Диглер? – спросила Бача. Белокурая бестия повернула к ней изящную голову:

– Желаете напроситься в попутчики? Воспользоваться бедственным моим положением?

– Это как-то иначе называется, – Бача кивнула на труп под простыней, – но, по существу, именно желаю напроситься. Я – до Вены, Герасим – до Варшавы, – ей показалось правильным блюсти интересы отсутствующего принца.

– Недаром говорят – наглость – второе счастье, – в пространство произнес белокурый убийца, – И ваше счастье – что я и в самом деле направляюсь в цесарскую столицу. Если же вы думаете, что я приглашаю вас в свою карету из-за сегодняшнего… инцидента, то – нет. Просто мне приятно будет видеть напротив себя ваше прекрасное лицо…

Бача проглотила содомитский комплимент и напомнила:

– И прекрасное лицо Герасима Василича.

– Увы, и его тоже.

– И часто в дороге с вами происходят подобные…инциденты? – не стерпела Бача.

– Да постоянно, – то ли пошутил, то ли нет герр Диглер, – мой слуга только и успевает отволакивать бедняг по кустам. Извините меня, прекрасный юноша, мне нужно одеться – сейчас явится наш друг, и нам придется нести тело. Вы можете не отворачиваться.

Бача и рада была отвернуться, но вовремя не успела – Диглер поднялся с кровати и стремительно сбросил на пол свой шлафрок – на нем остался лишь странный пояс, виденный прежде принцем Герой, набедренная повязка из ряда острых бритв. Как он с таким ожерельем не лишился еще своего хозяйства? Бача отвернулась, когда он вшагнул в панталоны, и отсвет белой мраморной статуи остался перед ее мысленным взором – на память. Впрочем, Баче никогда не нравились такие – тощие, грациозные, вот-вот соплей перешибешь.

– Господа, телега подана, – явился в дверях всегда веселый Герасим Василич, – О, ваша милость изволила одеться! Браво! Что ж, пакуем товар – у вас товар, у нас купец!

На рассвете, когда безвременно усопший был уже пристроен, черная карета господина фон Диглера стартовала с постоялого двора в сторону Варшавы. В карете Диглера ехали они вчетвером – явился блудный Диглеров лакей, всю ночь прогулявший под луной Волковыска в компании гостиничной горничной. Бессонная ночь сломила его силы – слуга навьючил на крышу кареты многочисленные хозяйские саквояжи и, как только экипаж тронулся, заклевал носом. Сам Диглер, пока выезжали из города, все смотрел в окошко, и в стеклянных светлых глазах его отражались бегущие мимо пейзажи. Время от времени он бросал на Бачу взгляды, казавшиеся ему незаметными, и взгляды те полны были ядовитого интереса. Но пришла и для Диглера расплата за ночные приключения. Он зевнул, зябко передернул плечами – утро было прохладное – и сомлел, склонясь на плечо своего лакея. Теперь Бача смотрела на него с любопытством – к утру преступный певец увял, превратившись словно в восковой слепок с самого себя, и пудра припорошила волосы его и незначительные черты – словно пепел.