Претендент

Андрей Воронин

Претендент

Экспозиция

Вы хотите из времени сделать поток,

чтобы сидеть на его берегу и смотреть, как он течет.

Но бесконечное в вас хорошо известно бесконечности жизни,

И она знает, что Вчера – ни что иное, как Сегодняшнее воспоминание,

а Завтра -это Сегодняшняя греза.

И что все, что в вас поет и звучит,

всегда заключено в границы мгновения,

которое отмерено нам звездами.

Халил Джибран «Пророк»

Если из Парижа и Сан-Франциско одновременно вылетят два самолета и с одинаковой скоростью полетят навстречу друг другу над нашей Сибирью, то столкнуться в небе они смогут как раз над тем местом, где неторопливой походкой человека, который уже много лет никуда не торопится и не собирается торопиться, тропочкой наискосок вверх по косогору  поднимался герой нашего повествования, Петр Алексеевич Маронов. Надеюсь, что самолеты все-таки пролетят мимо, и на голову созерцательно настроенному Петру Алексеевичу ничего не упадет и не оборвет в самом начале невероятную историю, которая с ним должна приключиться.  Должен предупредить читателя, что точно я не знаю, вправду ли эта история и впрямь приключилась. В каком-то смысле это вообще не история, – ведь дело происходит через два года после того, как вы открыли книгу. Но и будущим ее тоже не назовешь, ведь будущее так неопределенно, а у нас тут вполне определенная цепь связанных событий. И потом, будущим мы не распоряжаемся, оно само как-то случается, и вот от этой случки временных координат с обстоятельствами нашей жизни и происходят Судьба, Рок, Предназначение и Путь. Так что, если события, мнения или пер-сонажи с чем-то совпадают, или похожи на что-то, автор не виноват.  А Петр Алексеевич потихоньку поднимается в горку, торопиться ему и впрямь некуда, торопливые моменты своей жизни он уже (как ему кажется, но это ему только так кажется) миновал, какая разница, через полчаса или через час он добредет до своей берлоги, почистит грибочки, сварганит ужин и позовет соседей расписать пульку. Ему даже неинтересно, кто выиграет, игра идет на специально придуманную Петром Алексеевичем валюту – виртуальные условные денежные единицы, других нет. Игра не возбуждает, но занимает своей ритуальной моторикой – надо сдавать карты, бросать пронзительные взгляды, морщить лоб и демонстрировать эмоции. Театра в городке, видите ли, тоже нет. Внешне наш герой отнюдь не Аполлон. Для него самого, по крайней мере, внешность перестала быть причиной переживаний и мучений, когда он убедился, что все его потуги сохранить свои исходные 75 кг бездарно провалились. Да и потом, особенно некому предъявить свою внешность в сообществе, где даже вся твоя подноготная внутренность уже неинтересна. Пережевали, перетерли, переварили. Конечно, когда с негодованием, а когда  и с элегической меланхолией он разглядывал в систему зеркал свою все более и более блестящую лысину, конечно, втягивал брюшко, проходя мимо – увы! проходя все мимо и мимо – молоденьких дамочек. Но болезненной проблема внешности уже не была. То же и с одеждой. Помнится, последние супермодные востроносые ботинки были у него на выпускном вечере в школе – он еле-еле дотерпел до конца пошлейшей процедуры вручения аттестатов зрелости, фальшивой и слезливой одновременно. Так вот его-то слезы текли из-за них, проклятых. И с тех пор удобство, а не «красота», стало его правилом, а точнее – уделом. Зимой – валенки, летом – кроссовки. Весной и осенью – сапоги. Как все. Лет Петру Алексеевичу средне, нашего возраста человек, ну, эдак прикинуть, лет пять – семь ему еще пожить вовсю, а там – пошел гулять закон больших чисел, у нас мужики долго редко живут. Но вот чем отмечен и не обижен наш герой – обаянием. Еще со школы не то, чтобы первый парень на деревне, а просто высокой пробы был материал. Студентом подавал надежды, и кому! – даже самому себе. Несмотря на весь свой скепсис, верил в свои силы и намечал себе нетривиальные пути. В аспирантуру звали на два факультета; самые интересные – а не просто красивые – студентки старались быть поближе – и часто «просто так», как это тогда называлось, то есть без сексуального подтекста, уважительно и с каким-то странным почтением, странным, потому что все они ведь были сверстниками. Ему часто рассказывали про неразделенную любовь, про родителей, про реальные и мнимые грехи, а он чувствовал себя нерукоположенным исповедником, и всегда мучился тем, что ни черта не может помочь. И женился он раньше всех, и самая пылкая их любовь была событием не только для них двоих, но и для всего курса. Эх, куда все подевалось! Вот уж семь лет, как простился он с родителями, и ровно через год лопнул, а может и просто увял, их некогда счастливый брак. И все одновременно поблекло и поскучнело: работа перестала греть душу, душа перестала работать, грели только греховные удовольствия – вино, безделье, прикидывающееся свободой, редкие и совсем неинтересные любовные игры, от которых ждешь больше, чем получаешь, но о которых потом еще горше жалеешь. Но главное – определенность перспективы, колея, из которой просто некуда деться, и там, за таким же косогорчиком, по которому взбирается сейчас наш герой – там, только еще не сейчас, попозже – погост. Вот уж иного не дано, это точно.

Народ вокруг, или входящие в круг общения Петра Алексеевича люди, изрядно полиняли – все  средних лет мальчики в джинсах, лысеющие, полнеющие, попивающие и тоже очень обаятельные. Все кандидаты наук, почти все живут бобылями, почти у всех развод по причине угасшей страсти. Академгородок, затерянный где-то в Сибири, раньше кормил все поселение, по крайней мере коммунальное хозяйство и магазины работали на зависть всем столицам. Бурный социальный прогресс, рынок и свобода принесли новый образ жизни – нищету и прозябание; городок обмело зеленым кольцом огородов, научные сотрудники, у которых праздник – бутылка и селедка на газетке, делились видами на урожай и не уставали повторять утешительное заклинание «картошечка своя, огурчики свои». Институт не работал, а «функционировал», лаборатории заперты и опечатаны, реактивов нет и уже никогда не будет, хотя бы потому что оборудование устарело и к нему даже запчастей не производят; безнадежные попытки вести общие семинары и по очереди читать залетающие по инерции журналы оборвались уже с десяток лет назад. Коллеги, переставшие быть интересными даже сами себе, стали избегать говорить о работе, это стало неприличным, бестактным, – может быть, просто бессмысленно, а может из-за того, что стыдно своего невольного предательства? Народ измельчал, кто-то сумел вырваться «на материк», но за границу и думать не моги, режим.  Начальство перестало быть грозным, бунтари перестали притягивать. Те, которых раньше боялись, полиняли. Те, которых сейчас боятся, все равно бесцветные. Полная тоска.

Ну, так и откуда же взяться дионисийскому характеру у нашего героя? Если верить молве, а не верить ей у нас просто не получается, характер у Петра Алексеевича какой-то вяленый, даже занудливый, при этом порядочность и врожденная честность соединяются с некоторой отстраненностью и витанием в облаках. Эдакий омуточек с ряской и кувшинками. В самом деле, откуда там взяться чертям?

Обстоятельства, короче говоря,  никак не похожи на ге-роические.

Начало

А дома – хотя домом это называть неправильно, скорее строение с жилфондом,  памятник социалистическому аскетизму,  – его ждал гость. Незваный, не хуже и не лучше татарина, но очень странной внешности и манеры. Высокий, жилистый, легкий в движениях, штатская одежда на нем сидит как полевая форма, глубокие глаза и невероятно глубокий и низкий голос. Скромно сидит на лестнице, облокотившись спиной о стену, но когда встал и выпрямился, у Петра Алексеевича холодок пробежал по лопаткам – такой пластики, такого достоинства в лице и фигуре он никогда и не видел.

– Я к вам, Петр Алексеевич, здравствуйте. – не торопясь дал себя рассмотреть, проглотить оторопь от голоса, прийти в себя от неожиданности. – Моя фамилия Вам пока ничего не скажет. У меня к Вам поручение. Прошу прощения, что так внезапно, но предупредить Вас я не мог. Вы позволите мне войти?

– Да-да, конечно, вот сюда, ой, простите, лучше в комнату, нет, может быть на балкон, вы же курите? Хотя, извините, я сейчас все тут уберу…

– Лучше в комнате, и балконную дверь прикрыть. Боюсь сквозняков, – усмехнулся гость, которому самому было бы впору повелевать ветрами. – Мой визит, уважаемый Петр Алексеевич, можно сказать неофициальный, а точнее – негласный. Я здесь инкогнито, документы мои нынешние ко мне никакого отношения не имеют, зовите меня просто Георгием. Но дело, по которому я к Вам послан, чрезвычайное. Позвольте поэтому сначала подтвердить свои полномочия. Никаких бумаг я с собой взять не мог, все только на словах.

…Уже смеркалось, а в комнате вообще было темно, когда Петр Алексеевич проводил гостя до порога.

– Дальше не ходите, вместе нас видеть не должны. Я Вам дам знать, как меня найти через неделю, в городе мне оставаться ни к чему. Понимаю, каково Вам сейчас, не тороплю. Решайте, как Вам поступить. Пока никому ничего не рассказывайте – это понятно. До скорого свидания.– Рука у Георгия была сильная, а рукопожатие твердое, но доверительное, какое-то комфортное, прямо искусство целое, вот эдак руку жать, подумал Петр Алексеевич, и улыбнулся гостю, но тот уже растворился в темноте подъезда, как мираж.

Ну, дела! Таинственный незнакомец, прекрасно осведомленный – о деталях биографии, жизни родителей, о портрете, на котором изображен отец,  маминых украшениях… О родинке на бедре отца, о маленьком, почти заросшем шраме у него на плече, о его манере вставлять французские словечки в речь, о его глубокой, затаенно грустной иронии, о любимых блюдах… – оказался вестником.

Весть.

Наш герой – оказывается, наследник русского престола. Его отец, царевич Алексей, был спасен благодаря хитрости – его подменили двойником по дороге в Екатеринбург. Почти совсем один, с рук на руки верных людей, то в простом платье, то сыном сибирского купца, добирался мальчик, да теперь просто мальчик, один из тысяч похожих на него подростков, без родителей и дома, без представления о том, на каком свете живут, с одной спасительной заботой поесть, через Монголию в Харбин, оттуда в Шанхай, оттуда на Аляску, там проучился четыре года в русской школе- интернате для сирот и беженцев. Потом Америка, с Запада на Восток, поденные работы, пшеничные, чесночные и коровьи штаты, потом колледж, потом университет. Алекс Мэроноу получил приличное образование, американское гражданство, вполне сносную работу. От всех таился, никогда никому не рассказывал о себе, это его и спасло. Сначала с негодованием, потом с презрением, а уж совсем потом – с иронией относился к возне вокруг русского престола, затеянной многочисленными друзьями дома и дальними родственниками. Ему было ясно, что рано или поздно придется открыться, но что ждало его на этом пути – было непонятно и жутковато. Потом его потянуло в Европу, поближе к русскому духу, и когда подвернулась оказия, он принял место преподавателя частного колледжа под Парижем. В Париже наследник и прожил самые счастливые годы – такие яркие, свежие и свободные, и такие скорые. Когда они познакомились с мамой – и почти сразу же поженились, – по Европе прокатилась волна убийств противников советского режима. Становилось тревожно, Европа оказалась тесной и опасной, ее веселенькие цветочные фасады прятали что-то очень нехорошее. Родители поклялись не разглашать тайны наследника, ведь скоро на белый свет должен был появиться он, Петр Алексеевич. Романов. Гражданский псевдоним – Маронов. Царство – за дитя.

Когда Петеньке исполнилось три года, Алекс Мэроноу пригласил на именины видного швейцарского нотариуса, академика медицины из Парижского университета, и нескольких самых близких родственников. Целую неделю консилиум совещался за закрытыми дверями, и оставил грамоту, подтверждающую законные права Петра на престол. Но в целях безопасности решили, что запал от этой бомбы будет в руках самого наследника, да и то в свое время.  Академик взял на анализ кровь у родителей, подробнейшим образом описал анатомические особенности цесаревича (кстати, никакой врожденной патологии у мальчика не было обнаружено) и составил приложение к грамоте, скрепив его академической печатью… Были разработаны и инструкции доверенным лицам, в каком случае и при каких обстоятельствах открыть Петру Алексеевичу, Петеньке, его происхождение. И предоставить ему самому выбор жизненного пути…

В комнате до сих пор как прозрачная стеклянная скульптура звенят слова Георгия:

– Одного намека достаточно, чтобы я навсегда исчез из Вашей жизни, и никто более не потревожит Вас. Без вашего желания, разумеется, Вы всегда вправе заявить о своих правах. Думайте, Петр Алексеевич, от Вас очень многое в мире зависит. Моя роль – передать Вам, пока устно, известие и призыв верных и преданных монархии и Вашему августейшему роду людей: открыться и взять на себя святые обязанности спасения России.

Петр Алексеевич подошел к окну, распахнул рамы. Солнце уже село, оставив ярко малиновый след в облаках. Убогий дворик, разбитая дорога к корпусам, загаженная песочница и сломанные качели, все эти дежурные аксессуары гражданского быта стали как-то вздорно спорить с умиротворенной, далекой и равнодушной ко всем этим мелким безобразиям природой.

«Почему вдруг я? Или нет, положим, что действительно я, но почему только сейчас? Ведь десять лет назад было бы уместнее? Хотя кто знает… Но почему мне никто ничего не сказал, даже родители? Я же просто не готов, ни морально, ни скажем так, профессионально. Где учат на самодержца? И потом, я уже не молод, вид непотребный для монарха…»

Он простоял без движения до самого рассвета, и когда его наконец качнуло на тахту, кто знает, тот ли это был человек, что несколько часов назад?

Через неделю длиной целую вечность в почтовом ящике лежал конверт с краткой записочкой: «Встретиться можно завтра возле моста у автобусной остановки «Новые дома». Часов в 6 вечера Вас устроит? Если да, поморгайте лампой на кухне. Г.»

Но ни завтра, ни послезавтра никто на встречу не пришел, пришлось два дня просидеть возле моста с этюдником, зато работы получились на редкость экспрессивными, сильными по колориту и настроению. Но никто так и не пришел. Ничего не понятно, может, это просто розыгрыш такой, вот хорошо бы, просто кто-то хочет меня крупно разыграть. Представляю себе, в каких дураках я был бы, если бы купился на такую дулю. Да, но откуда у него такие сведения? – Полная неопределенность.

Через два дня по городку поползли слухи, что под поезд попал неизвестный  мужчина без документов, но потом были опровержения по местному радио и даже взыскание журналисту, якобы первым сообщившему о происшествии.

Гражданина Маронова П.А. просят прибыть в ГУВД для участия в проведении следственных действий – а попросту для опознания тела погибшего.

Он не опознал вестника, но ему почему-то не поверили.

Совершенно потерявшему голову Петру Алексеевичу начинает казаться, что он стоит крыше самолета, готового взмыть в воздух, и приклеился ботинками, не может сделать ни шага. Он не может даже выскочить из ботинок, его влечет силища, о которой он раньше и не догадывался. Он вообще в первый раз в жизни видит труп в морге, и нате вам, тут именно он, Георгий, сомнений нет. В такие случайности как-то не верится. Значит, из-за него уже пострадал человек, да как жестоко!

 Что-то надо делать, как-то перехватить инициативу, – но как? Пойти в газету и все рассказать? Точно так же голову скрутят, мы же знаем, чья эта газета. Поехать в Москву? На какие гроши? И потом, кто организовал несчастный случай с Георгием, наверняка что-то знает, и будет следить за мной.

Возвращаясь домой, Петр Алексеевич завернул в парк, но ни пива, ни чего покрепче не хотелось – странно, вот уже неделю как нет никакого желания ни пить, ни курить. Интересный опыт саморегулирования организма, подумал он, – а может, души? Метафизические размышления были прерваны учтивой речью:

– Не помешаю, любезный Петр Алексеевич? Не помните? Нас знакомили на юбилее Вашего шефа, академика Каримова, лет пять назад. – Постриженный, побритый и застиранный старик Хоттабыч, ни дать, ни взять сейчас из старого детского фильма, почтительно, но не подобострастно поклонился и снял видавшую виды соломенную шляпу.

-Да-да, конечно, нет, конечно, садитесь, хотя здесь грязно, лучше я встану, – Петр Алексеевич вспомнил его лицо, но имя-отчество…

– Не стоит беспокоиться, я Вас не задержу. Мой старинный друг, известный Вам предводитель местного дворянства князь Ржевский, перед очередным отъездом в Париж просил меня, если вдруг я Вас случайно встречу, передать поклон и поинтересоваться, не найдете ли Вы пару минут для него. Он человек прелюбопытный и очень благожелательный, с огромными связями. Вообще-то я давно обещал ему, но вот увидел Вас только сегодня. Что скажете? – наклонив седенькую головку, прищурясь и галантно отставив локоток, он замер, лаская Петра Алексеевича ненавязчивым взором.

С чего бы это? – Подумалось Петру Алексеевичу, но ноги оторвать было невозможно. Моторы ревели на всю катушку, и он выдавил из себя:

– Охотно, спасибо, но не знаю, когда и где мы могли бы…

– Пусть Вас это не беспокоит, Вы очень любезны, Петр Алексеевич, поверьте, мы очень, очень признательны Вам. Всего наилучшего, будьте, пожалуйста здоровы, храни Вас Господь!

И засеменил по дорожке вполоборота, кланяясь и улыбаясь, отведя локоток и ловко втыкая зонтик в землю и тут же его выхватывая, спасая от слишком вульгарного соприкосновения с низменной материей.

Еще один сюрприз ждал Петра Алексеевича на работе. Он вообще-то любил заходить, в одиночестве, в старую лабораторную, потом в отдел, посидеть за своим пыльным столом, почитать старые записи – как бы окунался в атмосферу молодости, жадной и удачной работы. Но сегодня его просто окликнул на улице ученый секретарь – единственный, наверное, человек, каждый день исправно отсиживающий на рабочем месте, находя себе важные дела и создавая ощущение обитаемости Института.

– Петр, срочно к шефу, он тебя везде ищет, я уже домой к тебе бегал. Что-то он задумал, такой озабоченный, в пиджаке явился, – в такую-то жару! – и сделал самые круглые глаза из всех, какие умел.

Шеф и впрямь сидел в пиджаке, помнившем лучшие времена, и сохранившем свой шарм, несмотря на некоторую архаическую фатоватость, с медальными дырками на левой груди, и по такому случаю старался не сутулиться. Его очень уважали, и прямо скажем, любили сотрудники отдела, да и всего института, у него было мировое имя в науке, но он ни за что не стал бы «крупным организатором» науки. Слишком добрый, до снисходительности, до всепрощения, он руководствовался максимой «а кому плохо оттого, что кому-то хорошо?». Там, где другие начальники дрессировали, выдерживали, испытывали, водили на поводке, заставляли трепетать и повиноваться, он просто ждал, что его должны понять, и понять правильно, и он ждал, а если не дожидался, просто терял интерес к человеку, нет, не к человеку, а к тому, чего он не делает. С сотрудником при этом он оставался в прекрасных отношениях, но все знали, каковы рамки таких отношений. И никаких репрессалий, никаких укоров, у каждого свое достоинство, и сводить его к дело-вым функциям шеф был не согласен. Встретились. Шеф пальнул колючим взглядом, выдержать который мог только старый сослуживец – залп был не боевой, а приветственный.  Слишком спокойно поздоровался, слишком подробно интересовался как-дела, как-здоровье, как-вообще, слишком старательно прячет дрожь в руках.  И вдруг выпаливает, как с трамплина:

– Петр Алексеевич, дорогой, поймите правильно, все что я скажу, и не будем обсуждать уже решенные вещи – это что касается меня. Устал. Давно уже собирался, а вчера вдруг – и он слегка осекся, спрятал глаза глубоко под седые брови и стал недосягаем, как рак отшельник, – вот решил. Ухожу. На покой, на свалку, на воздух, на пенсию, на потеху докторам, как хочешь это назови. Суть одна. – И он не очень убедительно сыграл самоуглубленную паузу. Просто она нужна была стилистически. – Теперь что касается Вас – можно обсуждать, толковать, отвергать и вообще можете не слушать меня, старого брюзгу. Вам, голубчик, оставляю все, что осталось, владейте и успевайте. Ну чтобы Вы меня совсем негодяем не считали, – знаю, знаю, я Вас тоже люблю, – так вот, чтобы не считали старым пакостником, вот Вам новость номер два: отдел получает сногсшибательный грант от нового русского олигарха, помните, мы сочиняли заявку года три-четыре назад? – Вот, читайте ответ, смотрите, какая бумага, не запачкайте своими – опять осекся и съехал на официальный тон, – золотыми руками сей исторический документ. Смотрите дату – третьего дня подписано. Так что Вам, мой ненаглядный, предлагается взяться за руководство работами. Смотрите дальше, денег больше, чем в нашей смете, чуть не в десять раз. Сами понимаете, какие возможности – деньги, зарплата, оборудование… Кстати, тема открытая, можно и очень даже желательно съездить пару раз вокруг шарика, посмотреть и потрогать, как там и что. Подумайте, не соглашайтесь сразу, это выглядело бы корыстно, а вот после хорошего обеда – я приглашаю – дадите мне свое согласие. Договорились?

***

Кажется, мы отвлеклись за изложением хода событий от рассуждений Петра Алексеевича о внешности. А размышлял он о ней, а также о «внутренности», если позволите так выразиться, чтобы обозначить внутренние состояния человеческой души, несколько дней подряд. И вовсе не потому, что захотел сделать себе демонический нос, или стать худым и волосатым, или приобрести убедительную поступь командора, нет. Он вспоминал случаи, когда ему приходилось, часто ситуативно, почти невольно, брать на себя какие-нибудь новые обязательства, ну вот как сейчас, – руководителем проекта. И каждый раз, припоминает он, ему предлагалось носить новую маску, в которой была и внешность, вид, осязаемые, предъявленные всем аксессуары новой роли, и конечно, сугубо «внутренние» состояния – иногда близкие и комфортные, как в браке, когда он был любящим и любимым мужчиной, нежным отцом, заботливым сыном, милым приятелем своих милых приятелей… Иногда дискомфортные – когда он был в комсомоле, ездил на картошку десятником, или по работе трепал кого-нибудь из милых сердцу лентяев. Как странно, причудливо сплеталось потом в человеке это внешнее и это внутреннее, какие диковинные амальгамы характеров получаются из свойства маски врастать в индивидуальность! Иногда ему казалось, что на самом деле он вовсе не такой, каким он кажется всем, включая и себя самого, что стоит ему оказаться у хрустальной витрины шикарного французского ресторана, в элегантном костюме, в обществе блестящих и [не]доступных женщин, он был бы как раз таким, каков он есть. Ха, ну прямо как поручик Дуб. Или вот он директор крупного научного центра, мудрый, тонкий, уверенный в себе лидер, к нему тянутся все люди всех типов – робкие жмутся, сильные подпирают, злые боятся, пройдохи уступают… Но  так он размышлял раньше, до вести. А теперь, как ни старался, никак не мог вообразить себя монархом, даже не знал, что это значит, выглядеть как царь. Ну, наверное, как Хуан Карлос, или как дед, если ему все не приснилось. Ведь въедаются в наши души общие контуры наших поступков, значит, многое в душе каждого из нас приживается извне, из наших поступков и разговоров, не дай бог, даже из газет и всякого ТВ или масс-медиа. Сирано носил крахмальные воротники, чтобы выше держать голову, кстати, вместе с его знаменитым носом, значит постановка головы ему была важнее явной оплошности природы. То есть свое внутреннее достоинство он носил наружу, а нос прятал в тени свей души. Да, забавно. Кстати, интересно, диалектику совсем похоронили, или можно о ней ук-радкой вспоминать? – надо будет узнать у кого-нибудь сведущего в интеллектуальных интригах нашего непростого времени.

***

Следующую неделю Петр Алексеевич провел как в молодости. Он сам себе казался юным аспирантом, готовым свернуть горы и объяснить всем, наконец, как красиво и лаконично можно разрешить все громоздкие и темные проблемы. Заново спланировать работу команды, вспомнить, кто что может, кого надо звать, а кого уже поздно, а кого ни в коем случае, и со всех сторон уже лезут с просьбами «по кадровым вопросам», да и не только с ними. Оказывается, сложились новые правила заказа аппаратуры, всякие разные хитрости, как прикарманить часть казенных денег, как спрятать от налогов выплаты на зарплату, как заказывать работы якобы на стороне, как писать и сдавать отчеты… Половина всей этой премудрости омерзительно противна, но вторая –  наша, любимая, родимая, никем не победимая, страна моя, наука, оказывается мы с ней еще не усохли, мы еще сражнемся, и не в преферанс. И не на виртуальные дензнаки. А на очень даже условные единицы.