Верховный Издеватель

Иногда труднее всего на свете бывает осознать, что Бог – не враг… а враг – тот, кто выдаёт себя за Него. Многим для этого требуются десятки лет жизни – а иным, увы, даже их не хватает. Хватит ли Саше на это одного "недетского детства"? Так странно, когда доказательство теоремы Ферма задают 12-летнему школьнику!

III.

У деревьев был свой пух, у травы – свой. Они соревновались, не обращая внимания на разницу в размерах.

По огромному пустырю головки одуванчиков, казалось, скакали, как шарики "Спортлото". Мир сделал стоп-кадр, и они замерли – выше-ниже в своих весёло-беспорядочных прыжках. Бог смонтировал что-то поразительное. Что-то совершенное – смелей любых утопий. Весь мир – музей фантастических изобретений. От пчелиных сот до серёжки американского клёна, сконструированной так, что малейший ветерок превращает её в вертолёт.

Природа не сребролюбива. Всё золото мая она легко обменяла на пух июня. Все монеты и медали обратились в щекотные игрушки, пушистые катышки. Туман из несчётных пушистых шариков разлился по лужайкам. Кажется, вторая поверхность Земли отслоилась и миражом зависла поверх настоящей. Земля взошла на дрожжах. Стала мягкой и сдобной. И способной на перелёт.

Каждый "куст" одуванчика – зелёный, многоглавый, длинношеий дракон. Миллионы драконов сначала дышали ярким золотистым огнём, поджигая планету, а теперь, потушенные кем-то, выдувают только мыльные пузыри. Или это миллионы крохотных воздушных шариков взошли над травой: у лилипутов в огромном парке проходили народные гуляния.

Всё на свете – творчество, и всё зависит от вдохновения. Одна старушка говорила: "У меня сегодня вдохновение почистить морковку". У кого-то вдохновение на глупости, у кого-то – на научное открытие. У кого – на молчание, у кого – на песню. Каждому человеку и каждому дню – своё вдохновение.

– А вот тут у нас единственное настоящее вдохновение!.. – сказал Ромка, "нюхая" одуванчик. Вдыхаешь-вдыхаешь невольно этот пух, – и приходит вдохновение на пушистую битву.

– Если зимой так упасть в снег и погрести руками, получится "ангел". Ну, как будто отпечатки крыльев останутся. Жалко, одуванчиковый снег отпечатков не оставляет – только трава мятая!

– Трава мята? – нарочно переспросил Санька.

– Трава мя-тая! – звонко заорал Ромка и "обрызгал" его одуванчиковым пухом.

Мальчишки завозились в фантастической рассыпчатой мешанине.

– Была же когда-то война Алой и Белой Розы?.. а у нас война Одуванчиков. – отфыркиваясь, сказал Ромка. Но объявил он её запоздало – она уже шла.

Были б на свете одни только пушистые войны! И только одуванчиковые экзекуции.

Новые рыцари фехтовали разлетающимися букетами, и зрелище было такое, как если бы сказочные великаны сражались схваченными за дымные хвосты фейерверками в праздничном небе.

О больщущие одуванчики мальчишеских голов рассыпались их маленькие двойники. Круглые космические корабли высаживали парашютный десант на двух планетах.

Ромка при удачных ударах комментировал:

– Десант высажен в твои волосы! о, проник в бункер носа… взял штурмом ухо… второе ухо!

И кажется, свет солнца, потихоньку клонящегося к закату – такой же пушистый, как то, чем они сражались. Стоит только прижмуриться: над тобой и над миром царит гигантский одуванчик из лучей, только не белый, а радужный. Благодаря мальчишкам "Книга Бития" исправилась и снова стала Книгой Бытия. Мир "перетворился" заново.

– И луна туда же – тоже на одуван похожа! – театрально удивился Ромка, упав в траву и увидав над собой головокружительное вечереющее небо. Туманно-пушистый кружок, едва обозначив себя в голубом поле, смотрел с высоты. И казалось, можно упасть на него, перепутав верх и низ.

– Давай его сдуем! – начал дурачиться Санька, шлёпнувшись рядом и изо всех сил надувая щёки.

А вокруг них, казалось, медленно-медленно вращался оставленный ими в ходе битвы зелёно-белый водоворот. Опустошение, которое послужит размножению: чем больше одуванчиков сорвано и сдуто, тем больше их появится.

– Сегодня прямо какой-то одуванчиковый день, – выдохнул Ромка, ложась в постель. – Столько одуванчиков было, что даже думать щекотно. Этой ночью от снов, наверное, чихать буду…

– Да, по-моему, новый друг прибавил ритма в твою жизнь, – сказала мама.

– А почему это ты думаешь, что Саша мне друг? – сощурился Ромка.

– А разве нет? – удивилась Марина.

– Нет, мам! Он мне не друг… Он – самый большой друг!

А время слушает нас, смотрит и усмехается. Играет с нами, как умеет играть только Змей. Есть лишь один Спаситель. Без Него оно нас всех сдует.

6. Древо

Для любого агностика или атеиста, знавшего

в детстве Рождество, хочет он того или нет, связаны на всю жизнь два понятия, которые

для большей части человечества весьма

далеки друг от друга: ребёнок и неведомая

сила, которая поддерживает звёзды.

Инстинктом он соединит их даже тогда,

когда разум его не увидит в этом смысла.

Для него всегда будет привкус Веры в

изображении матери с ребёнком.

Г.К. Честертон

Надо на человека смотреть

как сквозь Господа.

о. Иоанн Крестьянкин

А через пару дней приехал Кирилл.

Ещё ничего не зная, но насмотревшись за день на санькины манеры, он вечером иронично высказал Ромке:

– Это когда эт` ты успел с местным юным гопником познакомиться! Деградируешь, Ром, дегради-ируешь! Получше уж друга не мог себе найти?

(Пожалуй, была тут даже какая-то доля неуловимой ревности… в которой он сам себе, конечно, не признавался).

– Не-не! он не такой… ты его просто ещё как-то не раскусил! он классный.

– Да я его кусать и не собирался – не думаю, что он вкусный.

– Зря ты хохмишь! У него мама погибла.

Кирилл осёкся, и с этой секунды во веки веков Саша оказался для него вне всякой критики.

В одном словосочетании он узнал о нём ВСЁ. Своё отражение в зеркале не критикуют.

– Такая жара! Я чё-то уже по дождю соскучился, – сказал однажды Ромка.

– А я знаю место, где дождь, – тут же отозвался Санька.

– Место, где дождь? Он что, прямо щас там идёт?

– Он прям всегда там идёт!

– Прям всегда-всегда!?

– Прям всегда-всегда!

– Покажешь!?

– Тебе-то, конечно, покажу. И тебе тоже! – кивнул Кириллу Санька. – Для остальных пока секрет. Пошли прямо щас!

Тюк, тюк, теньк… Капли падали крупные, как в самом начале сильного ливня, когда он только ещё проводит разведку. Ребята стояли под ивовым дождём, хотя вокруг сияло солнце, а в небе пока не было ни облачка. В сущности, над ними нависла эксклюзивная маленькая тучка – зелёная и "бородатая". "Я тучка, тучка, тучка – я вовсе не медведь!" – почему-то вспомнилось из "Винни-пуха".

– Вот, я вас привёл. Такой… заповедник дождя! – объявил Санька. – Считайте, я его создал. Я волшебник!

– Да, ты – хороший человек, – сказал Кирилл.

– Я знаю! – скромно ответил Саша.

Плакучая ива раскинулась, как зелёный фонтан – широкий, струистый, тенькающий. Ивы любят воду и даже очертаниями невольно изображают движение воды. Зелёный водопад ивовых ветвей бесшумно струился до земли и впадал в чуть более светлое травяное море. И хотелось поскорее нырнуть в эту "неводяную воду", укрыться там от жары. Все трое буквально забежали под полог ветвей, весело спрятались за ними, как за висячей циновкой.

Ивовые плети колыхались, как зелёная летняя мишура. Будто из неба отвесно выпадали ивовые ручьи – зелень из синевы рождалась. Верхушки бурных "потоков" обозначились как прорыв из другого измерения. Как близок мир, из которого вытекает Красота!

И всё такое рассыпчатое, лучистое, почти как листья финиковой пальмы. Само слово "паломники" произошло от "пальмы". Мы паломники… когда лезем на дерево.

Космы легонько шевелились от ветерка, как ил в быстром ручье. "Ил" и "ивы" – даже созвучно. Почти как имена брата и сестры… или влюблённых – Ил и Ива. А может это фраза: "Или ива"?.. или "слива"?.. Нет, это я кажется, загоняюсь! – подумал Кирилл. – Просто плавное шевеление тихой, полусквозной зелени в полуденную жару навевает полудрёму. Как будто спишь наяву и видишь странный, счастливый мир, где рядом с тобой в совсем другом, несопоставимом ритме живут и возятся шустрые мальчишки. Один из которых – твой брат, а другой?.. Я "в доме" у мальчишек. Или наоборот, они – в моём!?"

– Ива здоровается! Привет! – Саша вдохновенно раскачивал ивовую плеть. – Это я в колокол звоню. Я это, как его… звонарь!

Всем понравилось общение с деревом: легонько держишься за плети, а они колышутся от ветра уверенно, мощно, как живые, и словно водят тебя за руку – туда, сюда.

– Колокол классный! жаль только, его не слышно. И не видно, – сказал Рома.

– Зато меня хорошо слышно и видно. Меня всегда слышно и видно – вы это заметили? Знаете, сколько я языком звонить умею! – смешливо-самокритично заявил Санька. – Меня знаете, как одна воспитательница называла: ангелёнок-наглёнок. Прикиньте! Не-е, я конечно, не ангелёнок, фу!.. но наглёнок – это точно! Тут она в самую точку попала.

– Слуш`те, это надо маме показать! – сказал Ромка.

– Конечно, покажем! – подхватил Санька. – Только я хотел… чтоб сюрприз был. Чтоб мы её напугали. Вот что. Кирилл! – по-хозяйски обратился он. – Ты щас сбегай за Мариной, позови её типа как бы вообще в другое место – но чтоб она здесь мимо прошла… а мы выскочим из-под веток и её напугаем!

– Кто это там хочет меня напугать? – раздался сверху знакомый насмешливый голос.

– Ма-ам?.. ты-то как здесь!? – ошарашенно спросил Ромка, задирая голову.

– А я здесь на пленере… просто рисую! Точнее, рисовала – пока вы не решили теракт устроить. Напугать меня до смерти.

– Выходит, ты раньше нас открыла это место?.. и ни-ичего нам не сказала!

– А у меня вот, как и у вас, свои "сюрпризы".

– Ну вы и хулиганка, тётя Марина! – восхитился Санька.

Марина, как-то взобравшись, делала зарисовки прямо в развилке, заворожённая узором ветвей, всего этого лабиринта, распадающегося на сотни узеньких дорожек. Здесь всё было волшебное. Облака повисли на длинных листьях, как пух, пытаясь свить мохнатое гнездо, солнце прилепилось пушистым плодом, и казалось, ива – ось всего, что живёт, вращается, движется. Красота Божьего мира – в красоте одного дерева. И полёт к небу, и ниспадение всех траекторий к земле. И дождь, и слёзы…

Вдобавок, дерево стояло на холме над Волгой и своими очертаниями напоминало грандиозную карту реки со всеми притоками. Всякое старое древо – особое архитектурное сооружение. Башня его – обычно "падающая", а несколько башен образуют целый замок. С донжоном в развилке. С бастионами могучих корней, с контрфорсами вздымающихся от них складок ствола. Штурм этого замка с последующим превращением его в свой "штаб" – любимое занятие мальчишек.

– Ну, чего смотрите – поднимайтесь ко мне! Или вы теперь уже не такие храбрые, как раньше? – подзадорила Марина. – У меня тут бутерброды и печеньки есть – будем на дереве полдничать.

– Мы щас, мам! – загорелся Рома.

– Мы щас! – эхом отозвался Санька.

Дерево само заботливо подставляет сучья и выступы под твои ноги, будто нарочно спроектировано для мальчишек. Это даже не лестница, а что-то живое, подносящее тебя поближе к небу.

Одно удовольствие, карабкаясь, читать всем телом живую летопись старого-старого дерева (кажется, "древо" и "древний" – от одного корня). Оно ветвилось, изгибалось, образуя волны, шишки, бородавки на драконьем стволе. Мальчишки по сравнению с ним будто ещё уменьшились в размере и возрасте. Они смотрелись на нём, как мыши на слоне… но мыши ведь слона не боятся, скорее, наоборот.

Рома первый раз после переломов лез на дерево (как, впрочем, и его мама). После тяжёлой болезни человек рано или поздно всё делает первый раз. Заново открывает для себя разные стороны прежней, хорошо знакомой и любимой жизни. Для настоящего мальчишки залезть на дерево – как для альпиниста покорить горную вершину.

– У каждого дерева – своё лицо, что ли, – рассуждал Санька, карабкаясь. – Деревья же непохожи, как люди. Это только издали кажется, что похожи, а так… совсем разные. У них и характеры разные. Я давно замечал: одни прям хотят, чтоб ты на них залез, а другие… ну, лучше не лезть! это они сразу дают понять – тебе же хуже будет, если залезешь. Это как люди: одни любят детей, другие нет! Деревья только ничего не говорят, а характер у них есть.

А Кирилл лез за компанию и думал: "А дети – настолько странные "деревья", и всё, что связано с ними, настолько нелогично, что даже неприязнь к… некоторым из них легко переходит в симпатию – без чёткого рубежа, когда именно это случилось".

Если Санька прав, здешняя ива явно хотела, чтоб на неё залезли. Раз-два-три – и ты уже в развилке, как в готовом гнезде. Ветви здесь расходились осьминогом.

– А если смотреть на нас сверху, то это будет… типа 8-конечная звезда, а мы – в её центре.

Древо держало их в ладони, незаметно приподнимая к Богу, к Его невидимым глазам. Оно пустило корни во всю Вселенную. Вросло в облака и сделалось зелёным дождём. Вросло ещё дальше, в космос, и стало зелёной галактикой. Кажется, ветви – это те же корни, только впитывают не воду из земли, а свет из небес. Пучками лучей они продлены до солнца. Наверное, ветки – это пути небесные. Непостижимая карта непостижимых дорог жизни: всех вариантов наших свободных решений и их совершенно несвободных, неизбежных последствий, всех развилков и вариантов, векторов и шансов…

"Впрочем, что это я опять: это слишком взрослые размышления – дети чувствуют всё проще… и вернее. У них можно научиться непосредственному восприятию Божьей благодати. Дети же почти все исихасты, хотя сами не подозревают об этом".

Детская жизнь интересна тем, что вмещает в себя множество параллельных миров. Залез на дерево – и ты уже в своём мире. В нескольких метрах внизу может кипеть обычная взрослая суета, но ты "в домике", "в штабике" – в сказочной стране, где тебя не достанут. Только ты сам можешь пригласить в неё, кого захочешь. Она до бесконечности огромна, вне зависимости от масштабов в пространстве трёхмерного мира.

– Во-от, будем, как леопарды, есть на дереве, – объявил Рома, разворачивая мамины бутерброды.

– Почему как леопарды? – спросил Саша.

– Разве ты не знаешь, что леопарды затаскивают свою добычу на дерево и там обедают: ну, чтоб львы или гиены не отобрали. Представляешь, звери, которые никогда при жизни не бывали на деревьях, благодаря леопардам могут сделать это посмертно: антилопа там, олень…

– Олень на дереве… Прикольно!

Ребята ели и любовались. Да уж, красивое место нашла ромина мама! В окне тонкой листвы, как в готовой картинной раме, открывался за Волгой Ипатьевский монастырь. Ветерок то и дело рисовал что-то на реке, но объектом самого бурного его творческого вдохновения стали цеплявшиеся за ветки облака.

– Вот так кажется: натяни парус прям между веток – и полетишь… или поплывёшь… или поедешь на этой иве – не знаю, как сказать.

Что-то в иве, и впрямь, было от парусного корабля. Чуть налетал ветер – и она уже собиралась в путь.

В ветреный день воздушное пространство особенно похоже на море. И всё пронизано духом путешествий. От дерева к дереву, от острова к острову плывут невидимые корабли. В небе – сокровища и пираты. В нём запросто можно утонуть. А можно добраться до неведомых стран. Но чтобы выжить, прорваться, победить, в нём надо держаться вместе. Здесь это его условие непреложно.

Ивовые листья казались стайкой рыбёшек на отмели неба. Каждая веточка была кормушкой, к которой они со всех сторон сплылись.

– Марин, а мы, оказывается, путешествуем по той карте фресок из вашей повести, и вот сейчас мы – на Дереве! – сказал вдруг Кирилл.

– А разве там есть дерево?

– Ты что, мам! Не помнишь!? там очень большое дерево, – вмешался Рома.

– Ну да, на фресках Ильи Пророка есть родословная царей, – вспомнила Марина. – очень красивое дерево. А ещё люди лезут на деревья, спасаясь от потопа. А ещё Закхей взлез на смоковницу, чтоб лучше видеть Христа!

– "Взлез" – хорошее слово! – подслушал Санька, – "Залез" – это как-то… как будто ты в чужой сад залез воровать. А "взлез" – тут уж сразу понятно, что – вверх.

Он даже рукой показал.

– А может, мы на дереве тоже для Него виднее… – продолжал он размышлять. – Пусть Он нас здесь увидит!

– Да Он и так нас всех видит! – сказала Марина.

– Нет, пусть увидит, что нам хорошо вместе. И так всё и оставит… как сейчас!

Да, необычно чувствовать себя на Древе Мира – на котором есть всё.

Мы – храм, а наша жизнь – фреска. Она всегда изумительна, ярка и неповторима. Не зная богословия, мы практически не можем понять смысла церковной стенописи… но ещё меньше разбираемся в великом "ансамбле монументальной живописи" собственной жизни.

– Почему у большинства народов родословная – не схема, не таблица, а именно Древо? – спросил Кирилл, но вопрос его пока остался без ответа.

– Если дерево – родословная, а мы все – на нём, на родословной, то получается, оно нас всех породнило. Мы теперь одна семья! – сказал Ромка.

– Все на одном дереве висеть будем, – в духе чёрного юмора переиначил Санька.

– Не висеть, а жить! – поправил Ромка.

– Жить!? Я согласен.

Ромка вдруг сказал:

– Вот мы – снова на дереве, и это рай, а Змея нет.

Кто как хочет, тот так и поймёт.

– Иногда человек сердцем доходит до самой-самой большой родословной. Евангельской: "Я Лоза, а вы ветви", – с запозданием ответила Кириллу задумчивая Марина. – Если Христос так сказал о всех нас… значит, мы все – продолжение Его родословной! У Христа не было земных детей (чего б там не фантазировали масоны), но мы – Его дети по усыновлению. Постепенно-постепенно наше восприятие жизни расширяется до всего… что было не с нами. Вся Божья история – наша личная история. Биография человечества – наша биография! Мы – не вне Бога, и Бог – не вне нас, и мы – не вне друг друга… Все со всеми связаны. "И о всех, и за вся!" – как возглашается на Литургии.

Все замолчали, слушая такие неожиданные странные слова.

– Единство рода человеческого женщине постичь по-моему легче… – продолжала Марина.

– Почему? – удивился Кирилл.

– Да очень просто! Когда рожаешь, тогда знаешь. Рома – из меня, а я – из моей мамы… и все мы, через какое-то море поколений, от одних отца и матери. (Что и генетики доказывают!) Если в Боге нет времени, а всё – вечность… значит, мы и вправду – Единое Тело: все во всех, все из всех, начиная с Евы… которая сама взята из Адама. Мы все и выходим - одно родословное древо. К этому древу в Рождестве привился Христос, а раз привился, то и изменил его. Но ветвится-то оно только во времени. Это мы можем его нарисовать, как древо. А для Христа, то есть вне времени, оно – Тело: Его собственное. Часто ведь говорят: "Мы мистически – Тело Христово". Да, по-моему, не только мистически! Я что, мистически, что ли, Рому родила? Получается, все мы, действительно, друг другу братья и сёстры. А без времени вообще – просто тело Адамово, Тело Христово.

– Так и есть! Слушайте… кажется, против этого ничего не возразишь! – пробормотал Кирилл.

Марина смешно развела руками:

– Вот какие вот умные мысли приходят, пока сидишь на дереве… вместе со своими мальчишками!

– Значит, заповедь "Возлюби ближнего твоего как самого себя" понятнее беременным? – спросил Кирилл совершенно серьёзно: какой уж тут смех, когда тебя берут и ошеломляют логически безупречным открытием, которое переворачивает весь твой мир!

– И при этом ведь все полностью сохраняют свои личности, являясь Его Личностью! – добавил он, размышляя со скоростью света.

– Да! По моему, это уж несомненно. Как в Троице – Три Личности, но при этом все Три – Одно. Св. Григорий Богослов говорит, что Бог не может быть только Единицей. Ведь такой Бог был бы замкнут в нарциссической любви к Самому Себе. Не может Бог быть и Двоицей, поскольку любовь двоих исключала бы всякого третьего, всякое распространение её вовне… Вот ведь чувство удивительной непротиворечивости. Мне даже больше всего нравится как раз необъяснимость этого человеческими словами: люди бы такого "бреда", как Троица, точно ни за что не выдумали! "Бред" всеединства – лучшее доказательство, что это Правда.

– Ну, и как там у вас со штабиком? – спросила вечером Марина, когда мальчишки вернулись с дерева позже всех.

– Хорошо у нас со штабиком! Мы за сёдня первый этаж построили.

– Вроде, уже был первый этаж: развилка, где мы сидели, – удивилась Марина.

– Не-ет, это был только подвал! А мы над ним ещё…

– Подвал в воздухе!?

– Ну-у… а почему бы нет.

"Да. Подвал в воздухе: именно – почему бы и нет! – задумался Кирилл. – У неба ведь тоже есть свой "подвал". Похоже, в нём-то мы все и живём. В "поднебесной", как называли её древние. Рядом с псевдоцарями-змеями, заслонившими от нас настоящего Царя".

– Да это у вас прямо Лориэн какой-то! – засмеялась Марина. – Решили, как эльфы, жить на деревьях?

– Не, мам! Лучше, чем эльфы. Мы научились летать. Дай, я тебе фотку покажу.

Снимок запечатлел спрыгивающего с дерева Ромку. Рискованно, конечно, после таких-то переломов, но кого же из мальчишек волнуют прошлогодние травмы!

– "Только в полёте живут самолёты", – вздохнула мама. – Вот что поделаешь, когда у тебя такой летающий сын!

– А ещё говорят, в полёте дети быстрее растут, – заметил Кирилл.

– А ещё в полёте быстрей заживают всякие болячки… если не появляются новые! – сказал Ромка.

Так он и запечатлелся на фотографии – "летящий". Вид такой, будто шёл по воздуху – расставив на всякий случай руки. И при взгляде на него сразу приходило в голову смешное опровержение теории Дарвина. Если любые жесты человека рассматривать непременно как атавизм его обезьяньего прошлого, тогда атавизмом чего является частое "размахивание крыльями" почти у всей ребятни? По этой железной логике, человек, несомненно, произошёл никак не от обезьяны, а от кого-то крылатого.

"И откуда ж ты только взялся в жизни Ромки? – думала Марина о Саше. – Откуда ж вы вообще берётесь, самые главные люди в нашей жизни! Страшно даже подумать, что мы могли вас вовсе никогда не встретить – разминуться всего-то на минуту или на сотню метров. Сколько миллиардов родных людей не знают друг друга: они могут общаться только в литургической молитве "и о всех и за вся". Только она одна преодолевает нашу тотальную разлуку!"

7. Потусторонний мир

Часто у священника спрашивают: "Что такое страх Божий?" Ответов существует множество. Кто только об этом не рассуждал, но почему-то самый простой пример не приводится. Его ведь воочию увидеть можно, этот "страх божий". Он на лицах тех, кто в первый раз, ради любопытства в храм заглянул. Каким бы образованным, разносторонним и современным человеком ты не был, как бы умно о вере и религии не рассуждал, какими бы эпитетами православных не определял, но почему-то, входя в храм, будь то большой собор или маленькая деревенская церквушка, сразу заметен становишься. И не потому, что необычно все и незнакомо, а оттого, что страшновато…

о. Александр Авдюгин

Помню, проходя ребёнком мимо храма,

я задавал себе вопросы: кто, когда и зачем

воздвиг это здание? Что там происходит

и с какой целью идут туда люди? Не будь этой церкви, неизвестно, в каком возрасте я задался бы этими вопросами.

Прот. Вячеслав Тулупов

– Тёть Марин, а я ведь часто о жизни думаю, – признался Саша. – Ну, так, между всякими делами. Я иногда думаю, религия – это такая сказка для взрослых. Ну, есть же сказки для мелкоты, а эта типа для взрослых. А иногда думаю… а вдруг Бог всё-таки есть?

– А ты бы сам-то как хотел – чтобы Он был или нет? – уточнила Марина.

– Я б хотел, чтоб Он был! – сразу ответил Саша с ударением на "хотел". – Но только более справедливый! Чтоб не делал людям плохо. Или делал плохо только плохим. Чтоб не забирал родителей у детей. А то… мама так-то, получается, из-за Него повесилась! Зачем тогда такой Бог?

– Ну, такой, про какого говорили твоей маме, наверное, действительно – ни за чем!

– А Он что – другой? Какой же Он?

– А ты смотри на тех, кого любишь, и увидишь! Бога можно узнать, только если любишь, – неожиданно, словно по какому-то внушению, сказала Марина.

Диалог этот происходил, конечно, уже по традиции, на берегу. У древа. Ипатьевский монастырь на той стороне Волги был его свидетелем.

– Здесь у нас Средиземное море! – сказал вдруг Ромка.

– Почему? – удивилась Марина.

– Ну, ведь Средиземное море делит Европу, Азию и Африку, так? А Кострома как бы тоже на три континента разделяется. Там, где монастырь… ну, там пусть будет Европа. Тогда вон там, где Ленин – там Азия, а тут, где мы живём, за Волгой – это вообще Африка.