Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Кто бы знал тогда, что устранять этот денежный навес придется именно Гайдару.

«Бронепоезд» советской экономики, имитируя движение и страшно скрежеща, так и продолжал стоять «на запасном пути». Тогда еще далеко не все авторы программы догадывались, что они перепутали причины и следствия. Справедливо думали, что источник роста – НТП. Но ошибались в том, что научно-технический прогресс можно спланировать. И совершенно не учли, что НТП – прямое следствие развития открытой рыночной экономики, основанной на частной собственности.

Предпоследним заметным приступом реформаторства в доперестроечные годы как раз и стало то самое постановление 1979-го «Об улучшении планирования…». Как вспоминал Евгений Ясин, сначала хотели проводить пленум в духе 1965 года. Важную роль в подготовке этой попытки «рывка» играл зампред Совмина СССР, председатель Госплана РСФСР, а затем и СССР Владимир Новиков, который на волне реформ 1965 года стал заместителем главы правительства и проработал с Алексеем Косыгиным до его отставки. У него в аппарате работал Моисей Уринсон, отец будущего министра экономики Якова Уринсона.

Вот что говорил Яков Уринсон: «Готовился тогда знаменитый пленум ЦК КПСС по производительности труда и научно-техническому прогрессу, поскольку всем было ясно, что в науке и технике мы уж точно отстаем. Мы умеем сделать лучшую в мире ракету, или лучший в мире танк, или подводную лодку, но массовую продукцию на базе НТП производить не можем. Поэтому сначала Новиков и Кириллин, а потом вместе с ними Байбаков, Гвишиани и другие попытались под лозунгом научно-технического прогресса вернуться к косыгинским реформам».

А вот чего не знали молодые ленинградские экономисты, так это того, что Комиссия зампреда Совмина Союза и председателя Государственного комитета по науке и технике (ГКНТ – это ведомство вскоре еще раз появится в нашем повествовании) Владимира Кириллина готовила доклад о состоянии советской экономики и возможных мерах по исправлению не самой блестящей ситуации. В июне 1979 года, за четыре месяца до встречи трех парней на картошке в совхозе «Бор», руководству страны был представлен отчет «О комплексных мероприятиях по повышению эффективности народного хозяйства, дальнейшему улучшению планирования и ускорению научно-технического прогресса».

Вот некоторые констатации доклада. «Трудно найти такую товарную группу, на товары которой спрос удовлетворялся бы полностью». «По ориентировочным оценкам, в 1970 г. 20 %, а в 1978 г. – уже 53 % прироста сбережений образовалось в результате неудовлетворенного спроса». В 1978 году телефонов в СССР было в 10 раз меньше, чем в США, компьютеров – в 100 раз меньше, в 5 % городов и 15 % поселков не было водопровода, в 30 % городов и 60 % поселков – канализации. «Неудовлетворенный спрос, порождая такие негативные явления, как… чрезмерное потребление спиртных напитков, развращает людей и наносит обществу не только экономический, но и громадный моральный ущерб». Показатели смертности растут. В 1971 году, в частности, младенческая смертность составляла 22,9 на 1000 родившихся; в 1975-м – 26,3; в 1976-м – 31,4. Это в 1,5–3 раза выше, чем аналогичный показатель в развитых странах.

Для реализации реформ не хватило политической воли. Сам доклад комиссии засекретили, а зампреду Совмина СССР, академику, видному теплофизику Владимиру Кириллину он стоил правительственной карьеры. Хотя считается, что Кириллин сам подал заявление об уходе с поста вице-премьера – уникальный в советской практике случай. В результате все ограничилось постановлением, которое по большому счету уже ничего не могло изменить в самой плановой и математически обсчитанной экономике в мире.

Советская экономика выглядела как персонаж большого театра абсурда: из «Плана статистических работ ЦСУ СССР на 1981 год» (и это лишь один пример): «11 раздел. План работы по отделу статистической информации… п. 4. Подготовка сообщений о досрочном выполнении плана. Срок предоставления – декабрь».

Владимир Мау по поводу приступов реформаторства 1979 и 1983–1984 годов писал: «В любом случае ни одна из проводившихся или обсуждавшихся реформ не предполагала изменения формы собственности. Это, кстати, был удивительный ментальный феномен, характерный для сознания наших экономистов (я помню это по себе). Тогда казалось, что либерализация экономических отношений без затрагивания вопроса собственности может дать существенный эффект. Сейчас это понять совершенно невозможно».

Наверное, такая позиция экономистов, даже самых радикально мыслящих, была в то время интуитивно связана с тем, что именно изменения отношений собственности стали бы приговором советской власти. И потому все усилия молодых интеллектуалов были направлены на то, чтобы придумать способы «совершенствования хозяйственного механизма». Они хотели не уничтожения всего советского, а экономических реформ внутри системы. Тогда еще сохранялись иллюзии, что экономические реформы и советская власть, изменения в экономическом каркасе СССР и империя совместимы.

Дальнейшие поиски способов оценки системы и методов ее улучшения естественным образом привели ленинградцев Чубайса, Ярмагаева и Глазкова к созданию маленького кружка экономистов. Коллеги написали совместную статью, которая уже в 1982 году была издана в бледно-сером межвузовском сборнике научных трудов. Он назывался зубодробительно скучно, как все подобного рода брошюры (в научном фольклоре их прозвали «братской могилой»): «Совершенствование управления научно-техническим прогрессом в производстве». В статье Ярмагаева, Глазкова и Чубайса утверждалось, что «необходимым условием действительного улучшения работы предприятий в условиях НТП и, в частности, увеличения объемов выпуска до уровня реальных возможностей является повышение гибкости и снижение степени директивности централизованного планирования». Основным критерием «оценки конечного результата деятельности предприятия», по мнению авторов, мог служить «лишь один показатель» – прибыль. «Другим важным элементом хозяйственного механизма… выступает система ценообразования, совершенствование которой должно осуществляться в направлении повышения гибкости и обоснованности цен».

Ничего оригинального в статье не содержалось, если не учитывать того, что в Питере цензура была гораздо более суровой, чем в Москве. А тезисы, которые казались естественными в 1960-х годах, за 1970-е были или забыты, или превратились в крамольные, потому что это было время подавления в экономической науке «товарников», пытавшихся реабилитировать закон стоимости при социализме.

Масштаб свободы высказывания в первые годы после начала косыгинской реформы далеко превосходил скромные возможности подцензурных экономистов 1970–1980-х. Александр Бирман, сторонник хозрасчета и новых методов стимулирования предприятий, популяризовывал логику косыгинской реформы в «Новом мире» Александра Твардовского. Тогда еще можно было писать, как это делал Бирман, о том, что «проверка действительной потребности каждого изделия» возможна лишь «путем его реализации, т. е. превращения товара в деньги». Или задаваться вопросом: «Может быть, взаимоотношения между планом и рынком подобны отношениям между конструктором и технологом: первый решает, что делать, а второй – как». Или предполагать, что в «2000 г. ни один вид средств производства не будет непосредственно распределяться центральными плановыми органами». А ведь Бирман как в воду глядел… Но поди издай в Ленинграде начала 1980-х то, что «Новый мир» печатал в 1965–1967 годах.

Удивительным образом статья участников тайного кружка питерских экономистов увидела свет на совершенно легальной основе, пройдя все традиционные стадии проверок содержания на идеологическую вшивость. А поскольку коллегам трудно было встречаться в ситуации, когда все жили в ужасных условиях питерских коммунальных квартир, ассистент кафедры ЛИЭИ Чубайс начал добиваться возможности проведения официальных семинаров.

…Последняя статья классика экономической публицистики Александра Бирмана увидела свет в августовском номере питерского журнала «Звезда» за 1981 год. Называлась она «Восьмидесятые годы». В ней уже не было драйва текстов 1960-х, но за каждым достижением социалистической экономики Бирман предлагал видеть второй слой, за каждой всепобеждающей цифрой – качественную проблему.

Этими проблемами и предстояло заняться экономистам тех самых 1980-х.

А в это время… В это время Гайдар дописывал диссертацию. И книгу на основе диссертации в соавторстве с Виталием Кошкиным и Федором Ковалевым – «Оценочные показатели в системе хозрасчета предприятий», уже переключаясь на тему, которая кажется ему более важной: как работают те самые «хозяйственные механизмы» в странах восточного блока.

Сравнение механики социалистической экономики в разных странах – это и есть поиски образцов реформ. С попытками понять, могло бы это работать в Советском Союзе или нет. Опыт восточного блока в сочетании с продолжением разработки темы хозрасчета будет зафиксирован спустя четыре года в еще одной книге, написанной совместно с Виталием Кошкиным, – «Хозрасчет и развитие хозяйственной самостоятельности предприятий». По свидетельству Михаила Дмитриева, тогда эта работа казалась прорывной, хотя, разумеется, и не выходящей за рамки «совершенствования хозяйственного механизма» при социализме.

Бремя фамилии работало против Егора. Подозрения в том, что он везде идет «по блату» преследовали его во время защиты диссертации, написанной слишком быстро для стандартного, сильно растянутого аспирантского срока. Гайдар ответил на 40 вопросов, в том числе и заведующего кафедрой экономики промышленности МГУ Геворка Егиазаряна. Те же проблемы ему пришлось испытать при устройстве на работу. На кафедре экономики промышленности МГУ Егора не оставили, притом что некоторые НИИ начали охоту за талантливым кандидатом наук. Например, его очень хотел заманить к себе в НИИ материально-технического снабжения при Госснабе СССР бывший декан экономфака МГУ Михаил Солодков. Но интересы Гайдара лежали уже в другой сфере.

Проблематикой сравнительных исследований занимался созданный в 1976 году МНИИПУ – Международный научно-исследовательский институт проблем управления, совместный проект стран СЭВ. Именно туда пригласил Гайдара на работу профессор Валентин Терехов. Институт находился в сфере ответственности Госкомитета по науке и технике (ГКНТ), зампредом которого был зять Алексея Косыгина Джермен Гвишиани, он же занимал пост председателя совета МНИИПУ. В своих «ранних» мемуарах, «Днях поражений и побед», Гайдар писал: «Нужно формальное утверждение Государственного комитета по науке и технике. Если бы речь шла об Иванове или Сидорове – оно чистая формальность, младшие научные сотрудники – не главная проблема комитета. А тут Гайдар. Раз Гайдар – значит, по блату. Если по блату – то почему не как принято, не через начальство, без звонка по вертушке?..»

В общем, все закончилось тем, что Егор 23 декабря 1980 года был зачислен в штат родственной для МНИИПУ организации ВНИИСИ, Всесоюзного НИИ системных исследований, структуры двойного подчинения – тому же Госкомитету по науке и технике и Академии наук СССР. (Старшим научным сотрудником Гайдар стал осенью 1982-го, когда на полную проектную мощность заработала новая лаборатория, но об этом позже.)

Этот Институт тоже был создан в 1976-м, директором его был тот же Гвишиани, одним из ключевых сотрудников – член-корреспондент Академии наук, выходец из ЦЭМИ Станислав Шаталин. Среди знаковых ученых – лауреат Нобелевской премии по экономике Леонид Канторович. Замдиректора – специалист по проблемам управления Борис Мильнер, перешедший из Института США и Канады. Институт, понятное дело, занимался поисками священного Грааля, универсального средства спасения советской системы.

Оптимизация, совершенствование управления, математические методы – ну что еще могло перезапустить мотор социализма? Как говорил один из ключевых ученых ЦЭМИ Виктор Волконский, «даже в 70-е годы, когда экономические темпы стали регулярно снижаться, мы думали, как бы сделать машину более быстроходной, а не о том, что могут отвалиться колеса».

Жуткие советские аббревиатуры оказывались частью научно-исследовательского абсурда. Вот как можно было придумать, например, такое – ЦНИИТЭСТРОМ (Центральный институт научно-технической информации и экономики промышленности строительных материалов). Все было почти как в НИИЧАВО – Институте чародейства и волшебства из обожаемых Гайдаром братьев Стругацких, который концентрировался на поисках счастья с помощью работ в различных областях магии со своими отделами линейного счастья, смысла жизни, абсолютного знания, предсказаний и пророчеств («А чем вы занимаетесь?» – спросил я. «Как и вся наука, – сказал горбоносый. – Счастьем человеческим»)…

Со Стругацкими и их прозой у Гайдара были особые отношения, и не только потому, что в определенный момент Аркадий Стругацкий станет его тестем. Цитаты – весьма афористичные – из Стругацких (как и цитаты, например, из Ильфа и Петрова, а потом из Сергея Довлатова) были для круга интеллигентных молодых людей тех лет паролями в системе координат «свой – чужой». «В нашем поколении, – несколько категорично утверждал Егор, – свой – чужой в любой компании легко проверялось на том, понимает человек цитаты из Стругацких или не понимает. Если понимает, значит, он свой». Трудно сказать: в поколении интеллигентных юношей и девушек на 10 лет младше Гайдара Стругацких не особо читали – взаимными паролями были скорее цитаты из распространявшихся в самиздате Пастернака, Мандельштама, альманаха «Метрополь», «Зияющих высот» Александра Зиновьева… С учетом того, что сам- и тамиздат все-таки гораздо более активно проникали в СССР в 1970-х и 1980-х, для поколения, формировавшегося в конце 1960-х, Стругацкие действительно могли быть заменителями альтернативной литературы.

…Во ВНИИСИ решили искать рецепты чародейства и волшебства где поближе – изучить опыт курируемых Советским Союзом соседей из стран восточного блока. Гайдар занимался проблемами хозрасчета, а то, что происходило в экономических системах государств «народной демократии», неофициально можно было назвать «хозрасчетным социализмом». Его-то и должна была исследовать – с тем, чтобы, возможно, заимствовать опыт для реанимации постепенно деревеневшей экономики СССР, – специальная лаборатория, которую создавали во ВНИИСИ в 1980 году под руководством Вадима Павлюченко. Этот ученый придумал термин «крупномасштабная экономика» и в статье в газете «Правда» настаивал на «перестройке хозяйственного механизма» и плановом внедрении «экспериментально проверенных решений».

В Институте уже год работал пригодный для такого рода исследований специалист – автор диссертации по экономическим реформам в ЧССР в 1960-х годах Олег Ананьин. Вместе с Гайдаром, знавшим югославский опыт, они составили работоспособный тандем – два молодых экономиста, вежливых, чрезвычайно интеллигентных и не вызывавших раздражения у руководителей. Причем Ананьин, перешедший во ВНИИСИ из Института экономики, к моменту создания новой лаборатории, по его собственным словам, «понял, что куда-то не туда попал» – его лаборатория оргструктур, состоявшая из одного «щедровитянина», последователя философа-методолога Георгия Щедровицкого, и нескольких инженеров занималась чем-то совсем уж невнятным. А тут вдруг возникла возможность сосредоточиться на вполне конкретной сфере исследований.

Правда, Павлюченко уже в начале 1981-го рассорился с начальством – как в любом советском НИИ, здесь, в краснокирпичном здании на улице Кржижановского (потом Институт переехал на проспект 60-летия Октября, который вел к Профсоюзной улице, где, как в гетто, находились многочисленные институты АН СССР), все было сложно, с многоходовыми интригами и непростыми отношениями. И некоторое время, пока руководство определялось, что делать с экономическими исследованиями соцстран, два соавтора работали под Борисом Мильнером, в своего рода особом статусе.

Конкретных сфер исследований не было. Когда два подчиненных Мильнера спрашивали у своего куратора, над чем, собственно, нужно поработать, он не знал, что ответить. Были, конечно, отдельные поручения сверху. Например, когда в Польше образовалась «Солидарность» и у нее появилась экономическая программа, проанализировать ее поручили Олегу Ананьину, знавшему, помимо чешской, польскую экономику и польский язык. С секретным запечатанным пакетом, в котором содержался всего лишь анализ этого документа, он лично отправился в ЦК КПСС. Онемевший от изумления при виде пакета инструктор ЦК распечатывать его не стал, чтобы не нарушать режим секретности, а попросил рассказать на словах. Степень абсурда, иногда добровольного, в позднесоветской системе была чрезвычайно велика.

Эта неопределенность несколько тяготила Гайдара, и в то время он был несколько дезориентирован. Егора звал в ЦЭМИ в новую лабораторию легендарный, в том числе благодаря своему полудиссидентскому опыту, экономист – Борис Ракитский. В 1970 году он был бит за книгу 1968 года, причем сильно изуродованную по цензурным соображениям, – «Формы хозяйственного руководства предприятиями». Как и Геннадий Лисичкин за книгу «План и рынок», да и прочие «товарники», то есть «рыночники» – от идеологов косыгинской реформы Евсея Либермана и Александра Бирмана до Николая Петракова, впоследствии замдиректора ЦЭМИ и помощника Горбачева. (Гайдар вспоминал об атмосфере научных семинаров Петракова в ЦЭМИ: «…появилось ощущение, что вот-вот собравшихся потащат в кутузку».) «Избиению» Ракитского предшествовала и, судя по всему, способствовала положительная рецензия на его книгу в 1969 году в «Новом мире» Александра Твардовского. Как могли простить ученому-экономисту, например, такие слова о косыгинской реформе: «С расширением хозяйственной самостоятельности предприятий прежние методы руководства ими со стороны министерств и главков становятся совершенно непригодными… все более отчетливым становится размежевание между поборниками серьезных, последовательных перемен в механизме функционирования нашего хозяйства и сторонниками чисто внешних, частичных изменений, не затрагивающих по существу дореформенной системы хозяйственного руководства. Последние, как правило, только на словах выступают за реформу».

В это время новую лабораторию по изучению опыта соцстран решили создать на базе сэвовского МНИИПУ. Однако в какой-то момент Гвишиани, вероятно несколько запутавшийся в собственных многочисленных должностях, задался вопросом – а почему бы не сформировать под эту задачу специальный научный коллектив именно во ВНИИСИ?

Осенью была создана лаборатория № 12, которую возглавил Владимир Герасимович – близкий сотрудник Шаталина, работавший с ним еще в ЦЭМИ. Вскоре к Гайдару и Ананьину присоединились Вячеслав Широнин и Петр Авен, занимавшиеся до той поры скорее математикой (Авен защищался под руководством Станислава Шаталина, непосредственным его руководителем был Илья Мучник, изучавший проблемы обработки данных), Марина Одинцова, специалист по ГДР, друг и соученик Гайдара по экономфаку Виктор Походун, занимавшийся венгерской экономикой.

Эти исследования можно было принять за нечто серьезное. Но, скорее всего, молодые ученые оказались в поле судорожных движений, диктуемых нарастающей обеспокоенностью властей по поводу способности системы выжить.

В академических институтах исправно начинали выпивать уже с утра и столь же исправно писали разнообразные бумаги в верха. Система деградировала, в Афганистан были введены советские войска, что стало подтачивать СССР морально – матери не хотели, чтобы их дети погибали за Политбюро ЦК КПСС. Однако относительное сырьевое благополучие не заканчивалось: цены на нефть держались на высоком уровне (пик пришелся на 1982 год – 40 долларов за баррель, в 9,2 раза выше, чем в 1973 году), энергоносители составляли в 1980 году 67 % экспорта Советского Союза в страны ОЭСР, а сам физический объем экспорта нефти за 1970–1980 годы вырос на 62 %.

В 1980-м умер «отец» захлебнувшейся еще в 1968 году экономической реформы Алексей Косыгин. Система дряхлела вместе с вождями. Лабораторию, в которой работал Гайдар, отвлекли от исследований братских экономических опытов на сизифов труд написания и многократного редактирования книги нового предсовмина Союза, который на самом деле был очень старым, – Николая Тихонова, 75 лет от роду. Казалось, время оцепенело, а молодые экономисты обречены играть в бисер – кто с математическими формулами, а кто с эзоповым языком.

В январе 1981 года в должность вступил 40-й президент США Рональд Рейган. Он был категорическим противником вмешательства государства в экономику. Советский Союз был для него примером разрушительного действия пагубной самонадеянности экономистов – сторонников государственных интервенций. Однажды он рассказал председателю Федеральной резервной системы Алану Гринспену анекдот. Парад на Красной площади. Впереди чеканят шаг элитные подразделения. За ними идут современные танки и артиллерия. Следом – внушающие ужас ядерные ракеты. А вот окончание анекдота в пересказе самого Гринспена по прозвищу Маэстро: «За ракетами плетутся шесть или семь человек в гражданской одежде неряшливого вида. К Брежневу подбегает помощник и начинает торопливо извиняться: „Товарищ генеральный секретарь, прошу прощения, я понятия не имею, кто эти люди и как они попали на военный парад!“ – „Не волнуйтесь, товарищ, – отвечает Брежнев. – Это наши экономисты – самое грозное оружие. Вы и представить себе не можете, какие разрушения они способны причинить“».

В декабрьском номере за 1981 год ленинградского журнала «Аврора», в котором отмечалось, как и в любом другом издании в СССР, 75-летие дорогого Леонида Ильича, была опубликована, причем по странному стечению обстоятельств именно на 75-й странице, подборка коротких рассказов известного прежде всего своими детскими книгами писателя Виктора Голявкина. Рассказики, скорее даже анекдоты, были в чем-то подражанием Хармсу, в чем-то – Борхесу. Один из них назывался «Юбилейная речь»: «Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. – Наконец-то! – воскликнул я. – Он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты.)»

Парторганы и компетентные службы увидели в рассказе намек на Брежнева, автора мемуарной трилогии, одряхлевшего настолько, что все ждали его кончины. Главреду и ответственному секретарю «Авроры» устроили порку в обкоме партии, заставили уволиться (причем в разносе участвовала будущая глава Совета Федерации РФ, а тогда «комсомольская богиня» Валентина Матвиенко). Номер журнала был изъят из распространения. Однако многие рассказ прочитали. Может, Голявкин ничего не имел в виду, но «Юбилейная речь» стала символом возможного конца длинной истории правления Леонида Ильича.

10 ноября 1982 года Анатолий Чубайс позвонил своему старому другу Владимиру Корабельникову: «Ты помнишь журнал? Это произошло». Чубайс был оживлен и радостен. Как многие испытывали радость, но не могли ее показывать в день смерти Сталина.

Семинары – открытые и закрытые, по-прежнему в режиме «квартирников» на троих или полуофициальных семинаров – продолжались. На одной из дискуссий в Финэке в марте 1982-го должна была обсуждаться югославская экономика. Ярмагаев, уже работавший в то время там, попросил сделать основой доклад Сергея Васильева. Так произошло его знакомство с неформальным лидером семинара Анатолием Чубайсом. Незадолго до смерти Брежнева Чубайс, присматриваясь к новому товарищу, стал приглашать Васильева на свои семинары в Инженерно-экономическом. А дальше – словно бы кончина вождя стала своего рода стартовым пистолетом – команда начала расширять связи и сети.

Григорий Глазков в начале 1983-го в Москве на нуднейшем семинаре в Институте экономики познакомился с Олегом Ананьиным. И пригласил его на семинар в Питер, поскольку москвичей на ленинградских мероприятиях еще не бывало.

Тогда же Ананьину был задан вопрос, кого еще имело бы смысл пригласить на семинар в Ленинград, и тот, естественно, посоветовал связаться с Гайдаром.

В мае 1983-го все тот же «кадровик» тайной питерской команды Григорий Глазков сообщил Васильеву, что тройка подпольных экономистов долго присматривалась к нему и пришла к выводу, что он может стать четвертым членом кружка. «Возникла идея исследования опыта проведения реформ в соцстранах», – вспоминал Сергей Васильев.

То есть интуитивно питерская команда полуподпольно решила заниматься ровно тем же, что стало официальным предметом исследований лаборатории, в которой работал Гайдар. И ключевые источники знаний были у них примерно те же самые – включая вышеупомянутый венгерский журнал Acta oeconomica. Только в Питере это было не слишком легально, а в Москве в таком вольере, как ВНИИСИ, поощрялось. Все было как у любимых Стругацких: «Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было – „Понедельник начинается в субботу“… Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали вступать с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».