Сумасшествие, коронавирус и прочие сомнительные прелести путешествий. Сборник рассказов

– Как?

– Не знаю… Словно в прошлое попала.

Она пробежалась взглядом по обоям под кирпичную стену. Тронула медные завитки светильника и потрепала тонкими чуткими пальцами загривок фарфоровой собачки на телефонном столике. На кончиках пальцев осталась пыль. Стряхнула, как брызгают водой, и подняла на Петра Ивановича задумчивый взгляд. И тут же рассмеялась легко: – Расслабься, Плещев! Мне у тебя нравится. Ты проходи, а мне позвонить надо кое-кому. Ну и руки помыть…

И вытолкнула из прихожей. Даже не дала помочь снять плащ.

Он прошел в гостиную, встал посредине, под люстрой и посмотрел на свое жилище. Слева направо, не пропуская ни одной детали. Глазами Лены. Все, что вчера еще так нравилось своим привычным удобством и простотой, выглядело жалко и запущено.

– Пора делать ремонт, – подумал Петр Иванович, – Вынести все к чертовой матери и купить новую мебель…

Он вздохнул и занялся наведением лоска. Для начала убрал следы холостяцкой жизни. Носки под диван, журналы в шкаф, мусор, объедки вчерашние хоть бы и в этот пакет – завтра разберусь. Подтянул поближе к дивану массивный журнальный столик. Водрузил в центр шампанское и закуску. Два бокала и приборы. Прислушался. Слов было не разобрать, но судя по интонации, Лена с кем-то ругалась. До него доносились отдельные слова: – Какого… битый час… а теперь ты… Он покраснел. Схватил пульт с дивана и включил телевизор.

– Ого! У тебя уже все готово, – сказала Лена с порога. Она прошлась по комнате, тронула корешки книг и села на диван, – Ну, Петя, открывай!

Петр Иванович мастерски открыл шампанское. Без хлопка.

– За встречу!

– Ура!

Пузырьки зашипели в носу. Петр Иванович мотнул головой, засмеялся и допил до дна: – Принести бы водки, да неудобно, – подумал он, – Невесть, что подумает…

Он наполнил бокалы.

– Петя, а ты помнишь Надю? – спросила Лена.

– Мою соседку?

– Да, – сказала Лена и пригубила шампанское.

Конечно, он ее помнил. Вернее, только что вспомнил. Как и многое в этот вечер. Надя Михайлова. Ленкина школьная подружка, она и принесла тогда ту записку от нее. Через полгода, как он бросил институт. Он тогда уже работал. И все еще с ума сходил от горечи и разочарования. Хотелось сломать, разбить все. Казалось, что весь мир его предал. А тут эта записка от нее. Смешная, трогательная. Но было слишком поздно. А Надя? Они продали квартиру в начале девяностых и переехали на окраину. Вроде бы в Митино.

– Ну, и как она?

– Надя умерла в прошлом году, – сказала Лена.

– Как умерла?

– Обычно, Петя. От рака.

Он не знал, что сказать. Они помолчали. Лена ковыряла вилкой икру, он смотрел на нее. Страшно хотелось есть, но как-то неудобно было.

– Ты так и не сказала, как ты… Что здесь делаешь? Как живешь? – спросил Петр Иванович.

– Я, Петя теперь совсем другая. Не такая, какой ты знал меня.

– Ты… чудесная!

– Ты не можешь знать – Лена бросила вилку на стол, – Я ведь тоже себя сломала. Мечтала о любви, о счастье. Какой же дурой я была, Петя! Наивной милой дурочкой. А теперь уж поздно. Я теперь плохая…

– Лена! – он протянул руку. Хотел погладить по плечу, но она отшатнулась и встала с дивана.

– Ты даже представить не можешь…

Она подошла к окну и ткнулась лбом в стекло. Во дворе стало совсем темно, и только сбоку возле помойки голубым тусклым светом обкрадывал ночь одинокий фонарь. Кругом машины, натыканные, как попало. Ни души.

Лена достала телефон и набрала номер.

– Приезжай, – только и сказала. Этим своим сильным грудным голосом.

Вернулась, села на краешек дивана и улыбнулась.

– Вот и все, Петя. Пора.

– Жаль, – сказал он.

Она усмехнулась, допила шампанское и засобиралась.

– Не провожай меня.

Он подал ей плащ и открыл дверь.

– Прощай, – она тронула губами его щеку.

– Пока.

Он закрыл дверь. Постоял минуту, держась за дверную ручку, выключил свет и вернулся в комнату.

За окном глухо хлопнула дверь, басовито заурчал мотор и зашуршали шины. Все тише и тише, пока не смолкли совсем.

– Уехала, – прошептал он.

Наутро страшно болела голова. Петр Иванович опаздывал на работу, что случалось с ним не часто. Москва скрылась в пелене дождя, вымывая скопившиеся за зиму мусор и грязь. Ветер колол пригоршнями сбоку, и зонтик был почти бесполезен. Петр Иванович подбежал к пешеходному переходу и выглянул из-под зонта. Проехавший серый седан окатил ботинки мутной волной. Он чертыхнулся и побежал через дорогу. Странно – ни одной машины ни туда, ни оттуда. И мысль в голове молнией. Машина-невидимка! Одна из самых любимых и частых фантазий. Переходишь пустую дорогу и представляешь себе машину-невидимку, которая несется прямо на тебя. Ты ее не видишь и не чувствуешь опасности, а она уже скрежещет тормозами и разворачивается в заносе. А потом – бац! И ты в лепешку.

Он почти добрался на ту сторону, когда фантазия ожила. Кинул взгляд вправо и будто услышал визг тормозов сквозь шум воды. А на кипящем от дождя асфальте – исчезающий пенный след. Он выронил зонтик и закрыл лицо руками. Удар! Воздух стал в горле комом, ни туда, ни сюда, тело пронзила страшная боль. В спине слева. Он сделал два вихляющих шага и упал боком на обочине в бурлящий поток воды.

– Мужчине плохо!

Петр Иванович ощутил чьи-то руки на теле.

– Вызовите скорую!

Его куда-то несли, а потом дождь перестал бить в лицо. Он почувствовал под спиной скамейку.

– Как вы, мужчина?

– Да не трогайте вы его! Не видите, у него удар…

Голоса доносились тихо, словно через слой ваты. Болела вся левая сторона тела, и мучительно хотелось пить.

– Неужели это конец? – подумал Петр Иванович.

В глазах проносились звезды, вспыхивали и гасли. Шум в ушах стих, и он с облегчением понял, что все это была игра. Одна большая фантазия. Предательство Лены, собственное тупое упрямство и девятнадцать лет в бухгалтерии. Странная несчастливая женитьба. Чужая жизнь, которую он переживал, корчась от брезгливости и отвращения. Все – фантазия.

Его наполнила радость. Она вытеснила боль, и Петр Иванович впервые за многие годы захотел жить. Откуда-то издалека донесся вой сирены, и он снова почувствовал на себе руки. Открыл глаза и увидел людей, похожих на ангелов. Контуры их были смазаны.

– Ничего… – подумал он, проваливаясь в темноту.

Перед тем, как Петр Иванович закрыл глаза, он заметил на лице одного из ангелов маленький белый шрам в виде латинской S.

СЛЁЗЫ

Быть дедушкой замечательно.

Мы заходим в казарму, и дневальный на тумбочке орет: – Смирно!

Меня, скорее всего, он и не приветствовал бы так. Но рядом мой друг и земляк Коля Шинкаренко. Старший сержант и замкомвзвода. Лютый дедушка. Он идет по коридору так, будто собрался пуститься в пляс. Ноги в обтягивающих хб полусогнуты, руки, как у Кинг-Конга в стороны. Кажется, вот сейчас он звонко хлопнет по толстым ляжкам ладонями, разведет руками и пойдет по кругу, стуча каблуками и взвизгивая. Бык он, а никакой не танцор. Я с таким на гражданке рядом бы не присел. А здесь он мой кореш.

You’re in the army now.

Каждый раз удивляюсь, глядя на его лицо. Именно таким я себе Франкенштейна всегда и представлял. Вот он прямо передо мной. Уже полтора года смотрю на его морду. Не хватает только болта в башке и кровоточащих шрамов. Хотя при таком отношении к жизни он их скоро получит. А мне еще в институте доучиваться. Поэтому стараюсь не растерять последние крохи интеллекта. Здесь это сложно.