Русские истории

Андрей Расторгуев

Русские истории (стихи, поэмы)

К ночному исходу, когда мы невольны и слабы,на звёздную россыпь в небесной дали посмотри:Большая Медведица встала на задние лапы,ища на востоке приметы грядущей зари.Над лесом и степью, над Волгой, Амуром и Обьюза тёмною ночью опять наступает рассвет.Россия всегда на любовь отвечает любовью,да жаль – за ветрами не каждому слышен ответ…Икона, звезда или птица на месте почётном —нанёсшая и залечившая множество ранРоссия всегда на распутье меж белым и чёрным,от моря до моря бездонный сама океан.И пламя займётся, и сердце сильнее забьётся,и станет яснее дорога, увидишь когдаМедведицу Малую – ковшик над краем колодца,откуда струится на землю живая вода.

© Расторгуев А.П., 2014

© Колинько Ю.А., оформление, 2014

© Издательство «Генри Пушель», 2014

© Издательство «Российский писатель», 2014

Русские истории : Стихи, поэмы / Андрей Расторгуев ; художник Ю. Колинько. – Екатеринбург : Генри Пушель; Москва : Российский писатель, 2014. – 192 с.

ISBN 978-5-905672-16-3 (Генри Пушель)

ISBN 978-5-91642-141-5 (Российский писатель)

Всегда – с надеждой

Заглавие этой книги – «Русские истории» – отнюдь не означает, что речь в ней идёт об исключительно русских делах и людях. Напротив: составляя рукопись, сам удивился, сколько в ней оказалось инородцев: армяне, финно-угры, евреи, немцы, даже персы – правда, тысячелетней давности…

Хотя удивляться вроде нечему: пускай словечко «нацмены» из советского индустриального новояза на родном Урале временами ещё звучало, интернационал в большом городе, который возник в 1929 году вместе с металлургическим комбинатом, воспринимался совершенно естественно. Была, однако, у этой межэтнической идиллии оборотная сторона: собственная моя принадлежность к крупнейшему из народов многонационального Отечества на выходе из школы определялась, по сути, только записью в паспорте.

Всё произошло потом. И погружение в русский фольклор, который отнюдь не без труда отвоевал себе место у иных ладов и звуков. И узнавание собственного родового древа – кстати, тоже отнюдь не моноэтнического и размахнувшегося корнями не только на Великую, но и на Малую и Белую Русь… И жизнь в северной республике, ярко явившая не только общую необходимость уберечь родные языки и культуры перед лицом наступающей глобальной унификации, но и национализм некоторых из представителей титульного народа. И осознание: именно те, кто умеет соединить открытость миру с пониманием причастности к своим народам и общности их судеб, способны сохранить Россию хотя бы в её нынешних пределах.

Всё это имеет прямое отношение к поэзии – во всяком случае, той, которая ощущает взаимную связь с чем-то бóльшим, нежели причудливо выраженные переживания автора по поводу сугубо личных неурядиц и радостей. Однако такой поэзии тем более необходимы искренность и художественное мастерство, проникающие под затёртую кожу.

К этому и стремился многие годы, плоды которых вошли в эту книгу. Без лишнего пафоса и теперь уже без особых иллюзий. Но всегда – с надеждой…

Андрей Расторгуев

След на земли

Русская карта

I

Я и в Господа слабо – не то, что в судьбу или карму:одному не под силу – сумеем рядком да ладком…А намедни вгляделся в родимую русскую карту —и овеяло тёплую плоть изнутри холодком.На брюхатой кобыле, на миг обернувшейся твердью,едет маленький всадник полярные дни напролёт.Он спиной на восток прислонился к морозному ветру,а на запад лицом проголосную песню поёт.То ли грудь выгибается в длинном серебряном звуке,то ли тонкие плечики долгой дорогой свело —раскрываются миру его неокрепшие руки,упираются ноги в подбитое мехом седло.Так рысит и поёт бессловесно – ребёнок ребёнком,и молозиво каплет с кобыльих сосцов на жнивьё…А когда, наконец, разродится она жеребёнком —всё равно не убавится тяжкая ноша её.

II

Смешанных памятей и кровей,мы отродясь о себе забыли.То ли невиданный муравейтащит на запад брюшко Сибири,то ли неведомый скарабей,пену холодной волны глотая,от монотонных степных скорбейкатит угрозою ком Китая,то ли громадный живучий краб,чувствуя жгучую боль в грудине,держится, чтобы ни край, ни градне разорвались посередине.

«Вот сюжет традиционный…»

Вот сюжет традиционныйсо времён Луи Дагераили красочных портретовпринаряженных инфант:перед фотообъективомдвое – девочка и мальчик.У неё – витые кудри,у него – на блузе бант.Даты нет на обороте —лишь рекламные медалида по толстому картонунадпись: «Тереховъ и Сынъ».В старом Екатеринбургеэто в нескольких кварталахот Ипатьевского дома,что ещё не знаменит…Вот ещё сюжет сюжетов:у старинного буфетасмотрит девочка другаяудивлённо в объектив.С нею рядышком – старуха.И едва ли уловимосходство с девочкою первойна морщинистом лице.Между девочками теми —поколения и горы,панихиды и крестины,две германские войны.А прошла – и уместиласьпод картонною обложкойодного фотоальбомачеловеческая жизнь…

Печорский складень

I

В истоке великой Печорыя воду прохладную пил…Какого, казалось бы, чёртая в этом ручье позабыл?Глядеть с вертолёта на ельники остерегаться беды,чтоб горный сорвать можжевельникда чистой напиться воды?Но так заберёт имяреканедолгое слово «исток» —любая цена не мороказа животворящий глотоки чтобы в мирской дешевизнена слово и тело своёузнать завершение жизни,вкусив и начало её.

II

Когда родниковой водойпрочистить мужицкие глотки,на той же воде не гадай —потребуют водки…Пошли разговоры искристей —рыбалка, рецепты ухи…И через распахнутый блистерстекло полетело во мхи!Сосед, поклоняясь природе,пустил опустелый сосуд —на память нетленную вроде,что мы побывали и тут…И сердце ударило глухо,и дрогнула линия горс диковинным русскому слухуназванием Маньпупунёр,где по суетливости нашейу звёздно-земных береговоставлены семеро стражейодним из вогульских богов.Сейчас отзовутся по лонамудары тяжёлых шагов.Сейчас вознесутся над склономсемь жестоколобых голов…Но, глядя в речные долиныи видя небесное дно,остыли давно исполиныи остолбенели давно.И, метя железные стрелыв их каменные глаза,вдогонку за нами гремелав бессильной досаде гроза,покуда гряда междуречьявиднелась в туманной дали…Дурацкая блажь человечья —оставить свой след на земли.

III

Избитая брёвнами запаньуже далеко позади.Откидывай выцветший запон,на палубу выходи!Блескучие блики похожина пряди серебряных трав,и, словно по скошенной пожне,идут по реке катера.В бору земляника поспела,и скоро черника пойдёт.А там и важнейшее делорыбацкое – сёмужий ход.Охота на всякого зверя —в открытую и отай…И напоминаньем о мерена вырубках – иван-чай.

Тридцать шесть и семь

В городке не высоком, не низкоми тебе от рождения близкомты живёшь, не меняя прописку,от добра не желая добра.Хоть жена мне – а не декабристка.Да и незачем, коль севера.Я и сам полюбил их воочьюпотаённою белою ночью,упоённый печорскою мощью,и того не стереть, хоть убей,даже тучами, рваными в клочьяо крюки обнажённых ветвей.И как будто любовь между нами.Но, как будто в дешёвом романе,ты меня упрекаешь в обманеи печальный подводишь итог:мол, приехал, наплёл, отуманил,а теперь норовишь за порог…Севера вы мои, севера…Я на свет родился не вчера.

Вот и мы первый тайм отыграли

I

Вот и мы первый тайм отыграли.Тридцать шесть, как один, миновали,и подумать о том не пора ли,где роднее и мягче земля?Все могилы мои на Урале —за две тысячи верст киселя…Молодые пускай отмахнутся,пожилые пускай усмехнутся,но мгновение – и запахнутсяот промозглого сквозняка,если в толще земной ворохнутсяпотревоженные века.Я уже отмахнуться не смею,усмехнуться – ещё не умею,и осенней порою немею,глядя, как высыхает траваи река, остывая, темнеет,и редеет живая листва…Что за обереги и чуры?Повышение температуры,или просто литератураперехлёстывает за край?Утончённые мы натуры —всё Дантеса нам подавай.Тридцать семь – и зайдётся сердечко,и мерещится Чёрная речка,и картонные человечки,и возвышенные слова…И затеплившаяся свечкаперед образом Покрова…Сколько начато – будто начерно,сил потрачено – точно в дым…Годы минули – силы схлынули.Вполовину ли – поглядим…Или это холодной тьмой —окаянный тридцать седьмой?Он у каждого века свой,если даже век золотой…Помню похороны отца.Мы с ним ссорились без конца.Лей поболе свинца в словца —лишь бы не потерять лица…Провожатые вразнобойсокрушались, что молодой.Я внимал, головой кивал,а душою – не понимал.Но всё менее мне путидо его сорока пяти…А как маму мою несли,не хватило ей там земли,и лежит от него вдали,и растут над ней бодыли…На погосте трава густа,есть в ограде ещё места —для себя, а не для меняприпасла их моя родня.И расти мне в земле инойновой веткою корневой.Над Печорой?Двиной?Невой?

II

Поубавилась ныне Россия —коренные да некоренные…Сколько ратников пьют стременные,сколько путников на посошок —так пласты шевелит временныеи волосья иной корешок.Если он до нутра доберётся,всё расколется да распадётся —московиты да нижегородцы…Как свою ни вынашивай спесь,из-под всякой земли отзовётсячудь, земигола, меря иль весь.Да и сами, сойдясь именами,мы доныне живём племенами.И иными когда временамимы от лучших времён далеки,кто поможет хотя бы словами?Корешки, свояки, земляки…Но куда инородцу податьсяи какому народцу поддаться,за какие колодцы сражаться,а какие оставить навек?Где бедою понудишься – братцы! —и откликнется хоть человек?Кто, на торную глянув дорогу,за обитые сталью воротаперехожему вынесет водуи не справится, чая вреда:а какого ты племени-родуи какого явился сюда?..В экипаже, по сути, убогом,упираясь горбом или рогом,по чащобам, степям и отрогамматерик опоясавших горпо ухабистым русским дорогамя изрядно резины истёр.И в земле золотой или медной,замечательной и незаметной,изработанной и заповедной,в суете городской и в глушии закатной порой, и рассветнойне встречал неприветной души.Спелых яблок на тракт выносили,невысокую цену просили,кто, откуда, куда – вопросилине однажды, а всё не за страх —любопытствующих не судилиникогда ни Христос, ни Аллах…Не во многом расходятся правдыу неверных и басурман.Воды Калки и воды Непрядвывоедино смешал океан.И единая нам основана грядущие времена —коль не воинство Пугачева,так Отечественная война.И когда, выходя на дорогу,мне потомок ордынских татарвдруг воскликнет: «Аллаху акбар!»,я отвечу ему: «Слава Богу…» —чтобы в утро лугами роснымине дымами плыла заря,чтобы яблони медоносныене ломились плодами зря…

III

Но и впрямь: что нас гонит и гонитв неизведанные пути?Отчего изнывает и стонетнеприкаянный дух взаперти?Отчего, только вскроются рекии подсохнет окольная грязь,бьётся птица в живом человеке.о пруты костяные стучась?То ли ведреная погода,то ли ветреная порода,то ли вечная несвободаили вешняя колгота.То ли ветхая изгородаили дальняя долгота…От рассвета и до рассветанас тревожит и то, и это,перекатывается лето,и ещё, и ещё одно —всё быстрее кружит планетажитевое веретено.И непрочная нить стекает,время зыбкое истекаетто подёнщиной, то стихами.Но и звуки – надолго ли?И яснее моих стихали,занесённые в ковыли.Но в ковыльном тугом колчанеи угрюмом лесном качанье,крике птицы и пса ворчаньевсё хранится живая речь.Не услышать, не устеречь —задохнётся земля в молчанье…Так, смирясь или руки в боки,безымянны и одиноки,мы пройдём в стрежевом потокенеизмеренной глубины —доморощенные пророки,местечковые плясуны…Но досада буравит темя:мол, ещё остается время.чтобы ногу – в златое стремя,а железного не приму.Дело вовремя – не беремя,коль по норову да уму.Коль поётся – без перепева,безымянно – именовать!Коль не любится королева,так супругу короновать!А поётся – в пути раздольном,а корона – во граде стольномда в биении колокольномв раззолоченном во дворцетяготой на челе невольномда заботою на лице…Вот я, милая, и катаюсь —то ли, гордостию питаясь,удоволить её пытаюсь,то ли дело себе сыскать,чтобы силы, пока остались,суетою не расплескать.Но столица взирает строго:мол, одна – а наезжих много…Замыкает кольцо дорога.и опять во дворе стою.Остаётся поверить в Богаи во близость к нему твою.

IV

Хлопоча поутру на кухне,ты боишься, что мир твой рухнет,и полуденный свет потухнет,хохотнут за окном сычи,и остынет постель в ночи,сердце мёртвой тоской набухнет.Или всё нажитое – комом,чтобы в городе незнакомомснова обзаводиться домоми чужих узнавать людей,что привыкли к иным законам —откровеннее и лютей…Но покуда ценой такоюне куплю своего покоя.Хоть порою до паранойибессловесная давит глушь,остаюсь. Я отец и мужв этом городе над рекою.Всё имеет и цель, и суть,основанье и приращенье,если даже столетний путьзавершается возвращеньем.Всё имеет и свет, и след,осязаемо и упруго,если двадцать протяжных летПенелопа ждала супруга.Но, грядущим певцам в пример,допускать не желая фальши,хитроумный слепец Гомерне пропел, что случилось дальше…2000 г.

«Из трещинок и нор…»

Брату Борису

Из трещинок и норневемые годав ладони старых горстекается вода —как будто человек,дав хлеба лошадям,подставился навексветилам и дождям.В жары да холодазаветрел, употел —хотел умыться, дауснул, не утерпел.И, влагой поглотянесметные срока,сбегает по локтямпрохладная река…Ай, воля-голытьба!Да много ли труда,коль сгнили желоба,исчезли привода?Душе да головепо нынешней поре —лишь кони на траведа церква на горе,коровы на мостахв ошмётках кизяка,да речи на устахв домах из листвяка,да шедшие сюдаутеху обрести,покуда есть водав родительской горсти…

«Стрижи, как будто хлопья сажи…»

Стрижи, как будто хлопья сажи,и хлопья сажи, как стрижи,почти неразличимо схожезакладывают виражи.Кругом подвох, везде обманка —ни в чём незыблемости нет:едва уверился – на светуже является изнанка…Но с приближением концовкиприпоминается и то,как мама зимнее пальтосдавала для перелицовкии как великие умы,дивясь, разглядывали снимкиобратной стороны Луны —совсем не тёмной половинки…

Куросан[1]

Слово знаю – Куросан.Смутно да красиво…Куросан – не круассани не Куросио:в небо выйдя, говоришьс целой степью разом,хоть рукой подать – Парижс Фершампенуазом.От недюжинной войныдюжинного годаэхо прежней старины,дальнего похода.Да иная новинаменьше ли жестока?Приходили именапосле и с востока…Упирается быльёразворошенное:это местное, своё,доморощенное…Кочевали степнякиздесь – да миновали.Казаки да мужикине именовали.Ветерок по волосам,перекат лопочет…Куросан так Куросан —кура перескочит.Временами пролилисьмолодые воды,языками заплелисьразные народы —скотоводы да купцы,пахари да стражи…А бывали огольцы,что ныряли даже!Так рассказывал отецв давнем разговоре:разбегается малец —по колено море…Проезжаю мимо сам —сердце отдыхает:и неполон Куросан —а не пересыхает.

«Бабьим летом на сытой ярмарке…»

Бабьим летом на сытой ярмаркев яр да морочный раскардашпродавал наливные яблокиизбоченившийся торгаш.С прибауткою да прибавкоювсё нахваливал, зазывали промеж разговора бабкоюгромко маму мою назвал.Будь варначьи дела посильными —обязательно бы убил…Будь те яблоки молодильными —обязательно бы купил.

«Сбережение памяти – долгий невидимый труд…»

Сбережение памяти – долгий невидимый трудобработки доставшихся от прародителей грядок…В каждом городе мёртвых живые порядок блюдут,а известно, какой у живых с городами порядок.Утверждение правила – все по исходу равны:даже камень не долее двух или трёх поколенийуцелеет под натиском неистребимой травы,а тем более – ежевесенних её опалений.Наставление родича – родичей не оставляй:коли что приключится, то издали не обиходят…Остывают архивы, спекается времени край.И встречаются души – и места себе не находят.

«Здравствуй, мама!..»

Здравствуй, мама!Ты уйдёшь со мноюс этой удивительной земли,где льняной качают сединоюгибкие степные ковыли,где слоятся над земною грудьюбурые пласты железняка,где в листве былой тугие груздиобещает свет березняка.Облака идут тяжёлой цепью —в них вода до края налита.Долго ли продержится над степьюжелезобетонная плита?Долго ль на эмали медальоннойуцелеют милые чертынад землёй, зимою прокалённой,летом выжигающей цветы?Друга друг мы наново не поняли,и теперь не знаю, отчеговнучки не застали, не запомнилиголоса и взгляда твоего.Даже если родичи по честивыполют пожухлую траву —мама,ты уйдёшь со мною вместе.Если брата я переживу.

«Снова потратили в отпуске тысячу баксов…»

Снова потратили в отпуске тысячу баксов.Снова затягивать пояс до новой зарплаты.Что тут поделаешь, ежели Север неласков,дети хворают, а мы ни бедны, ни богаты?Господи Боже, как осточертела Анапа —суетный пляж и заросшая зеленью бухта!Но принимаю как неотвратимое: надовывезти дочек на солнце и свежие фрукты.Скиснет вино молодое в пластмассовых банках:мы ведь не пьём – отпиваем из разного сорта.Август рассыпался грушами на полустанках,яблочный Спас над шоссе ароматом апорта.Мимо базаров рулишь по кубанским станицам —жалко до слёз, что в багажнике мало простора.Скоро над ними гусиным лететь вереницам,что по весне обживают лесные озёра.Пусть и Анапе помашет гусиная стая,где, как хозяин, курортного ждущий сезона,наши монетки рачительно перебирая,Чёрное море ворочаться будет бессонно.

Анапское солнце

Маису и Ольге Мхоян

I

Анапское солнце печёт и не располагаетни к рифме, ни к мысли глубокой, особенно еслидва раза на дню, как на службу исправный чиновник,на пляж пробираешься мимо торговых палаток,где справа и слева соседствует крем для загарас таким же на вид, но уже для леченья ожогов;купальники всяких калибров – с махрой полотенец,откуда зазывно глядят неодетые девы;акулы, дельфины, иная надутая живность —с трусами, халатами и остальной дребеденью,что раньше назвали бы колониальным товаром,доставленным по морю, в бурюи лично для нас контрабандой…А в ноздри плывёт-затекает летучая дымка:призыв шашлыка, исходящего соком на углях,шурпы, шаурмы, хачапури, лаваша и плова.И – голос разносчика, точно напев муэдзина:– Горячая молодая кукуруза, медовая пахлава,сладкая чурчхела, вафельные трубочки, свежая пицца,домашнее вино, вареные раки, холодное пиво…На месте турецкой мечети давно православная церковь,а нечто восточное слышится в этом напеве —наверно, и в том виновато анапское солнце,на коем блестят серебром самолётные тушки,как будто хамса и селёдка на рыбном базаре,иль россыпь мальков, на рассвете снующих у пляжа,иль свежая плоть северян, что спустились по трапуи воздух солёный вдохнули прохладною грудью,и тотчас попали, как выпали, в цепкие рукинастырных анапских извозчиков и квартирьеров.А встречным потоком метнуло косяк меднокожий,гремящий в карманах последней заначенной медью,не брошенной в море, поскольку ещё до авансасемейству полмесяца надо на что-то кормиться…

II

Анапское солнце печёт и не располагаетк телесной любви, ибо тела на пляже навалом,и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,тем паче иные и сами не слишком таятся,стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам(открытий великих при этом еще не случалось).И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,являя округе свои равнодушные формы, —округу бесстыдство такое заденет едва ли:анапское солнце печёт и не располагает…Но после заката, омыты короткой прохладой,людские тела – точно солнцем налитые кубки,что переливают друг в друга горячую влагу,вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,настоянный запах самшита, сосны и полыни,упругую плоть абрикоса, черешни и сливыи радостный ливень тяжёлого свежего мёда,и пряное млеко из вымени матки пчелиной,и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,и первые сладкие слёзы лозы виноградной —но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулисьусталые дети, что спят на соседних кроватях,наполнены теми же соками солнца и почвы.

III

Анапское солнце печёт и не располагаетк раздумьям о вывертах жизни, особенно еслинас вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,за стол приглашает, коньяк наливает армянский —мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашаетза отдых хороший и доброе наше здоровье.За время почти ежегодных июльских гощениймы пятую комнату в доме его обживаем,что летом, подобно иным черноморским усадьбам,числом постояльцев походит на суетный улей:как пчёлки, они поутру норовят за ворота,спеша напитаться нектаром анапского солнца…Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,глядится сей улей весьма и весьма неказисто:сосед вон уже трёхэтажные вывел хоромы,а дядя Маис и второго никак не достроит.– Что делать, – он мне говорит, – самолёт нынче дорог…Он сам ни ногой из Анапы,но дети, племянники, внуки… —веками армян рассыпает по белому свету.Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:сюда привезли, показали анапским светилам,а это светила земные, без денег не лечат…Его самого прихватило на прошлой неделе —в больницу ложиться не стал, а теперь полегчалои праздник в семье – у свояченицы день рожденья,а эта семья нас почти как своих привечает…Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.Запев – рано утром на рынке, где свежее мясосурово-придирчиво дядя Маис выбирает,ворча, что пришли поздновато и выбора мало,потом баклажан-маклажан, помидор-момидорыи травы-приправы…А после обеда вступают в мелодию углина чёрном, как Робсон и Эллингтонили же Армстронг, мангале,и дядя Маис – дирижёром за Герберта фон Караяна.И апофеоз: поедание сочной свинины,приправленной соусом из маклажан-момидоров,запитой домашним вином из хозяйских запасовпод здравицы в честь дяди Миши,как все его здесь величают,и в честь тёти Оли, его черноглазой супруги…До песни такой мы к полуночи и расстаёмся,на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,как в шестидесятые, бегая от прокурора,он года четыре на Западной жил Украине,покуда в Анапе грозил ему срок шестилетнийза то, что теперь почитается за добродетель.А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизнианапское пекло нимало не располагает…

IV

Анапское солнце палило и располагалолишь к долгой сиесте, когда, утомлённые зноем,гружённые спелой черешней с Казачьего рынка,привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,и тихая Рита сказала, что дедушка умер…Армянские женщины чёрные платья надели,мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,когда хоронить – как положено или позднее:два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,пока прилетят, да к тому же бумагу о смертинапишут и выдадут завтра не раньше полудня…Назавтра с утра широко распахнули ворота,и вместе с последним, ненужным ему документомвернулся домой на последний ночлег дядя Миша.И мы с тётей Олей в ночи посидели у гроба —на случай нашлась у жены даже чёрная блузка(как всё-таки женщины нас приспособленней к жизни!),а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…И нам тётя Оля сквозь слёзы поведала, как онсвоими ногами до «скорой» и после, в больнице,дошёл до каталки и лёг, и просил: «Помогите…»,и капли холодного пота на лбу выступали….А медики пили спокойно предутренний кофе.Но их тётя Оля ни в чем обвинять не хотела —врачи, говорила, наверное, всё уже знали…Шесть красных гвоздик продавщицавручила мне книзу цветками.Я нёс их по городу, точно опущенный факел,какие видал на могильных камнях древнеримских.А в доме дудук причитал, и задумчивый голоспел нечто восточное – мне показалось, про горы,на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.И стол, за которым три ночи назад дядя Мишаконьяк наливал нам и тост говорил про здоровье,был ножками вверх опрокинут – последней опоройего домовине служили теперь эти ножки…А солнце всё так же с небесных высот полыхало,на берег песчаный бежала волна за волною,и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стеныГоргиппии – города, что основали здесь древние греки.– Как будто всё так и должно быть… —сказала потом тётя Оляза тем же столом, пригласив на поминки соседей,и не было ропота в этих словах её горьких.Анапское солнце…2003 г.

«Нынче такая жара…»

Нынче такая жара —голуби падают с неба.Даже когда вечера,хочется свежего снега,да не с январских полей —нá щеку тыщами острий,и не с больших тополей,нащекотавшего ноздри…Путает головы зной —и не пьяны, а поёны,а через порох земнойлезут на свет шампиньоны,напоминая: привет,полной погибели плотив солнечном круговоротенет – хоть и вечности нет…

Игра в города

«Прихотлива человечья воркота…»

Прихотлива человечья воркота,да поверить невозможно и на горсть.Разве город голубиный Воркута?Разве манит, как магнит, Магнитогорск?В Сыктывкаре да Кудымкаре воронне с лихвою, хоть и не наперечёт.Тих Звенигород, и вовсе тихий Донне по звону колокольному течёт.Нижний Новгород давно уже велик,а Великий и подавно не новьё,но под древний домотканый половикне суёт былое первенство своё.И покуда под сосновою коройсвежей смолкою – былины про Илью,малый Муром не покажется мурой,миновавшей мировую колею.Можно всё на свете напрочь поменять,но, пока не вещество, а существо,слыша звон, желаю ясно понимать,где впервые я наслушался его.И покуда человечьей колготойне забиты перепевы звонарей,мне казаться будет, что над Воркутойя взаправду летом видел сизарей.