Рассказы

Двое ненадолго вышли из пределов слышимости, потом брань опять покатилась по музею, и мне было дико слышать слова, исполненные мучительной телесной ревности, обращенные к весьма старому человеку.

– Сладкая парочка! И это моя лучшая подруга! – послышались пощечины, безмолвно, стоически переносимые стариком. – Я тебя знаю, ты думал меня обмануть, разжалобить своим тщедушным видом! Ты нарочно постарел, негодяй, чтобы защитить свою подлую душу сединами. Что морду сморщил?! Как узнал, что я к вам иду, так сразу и состарился?! Не обманешь! И подлость не отбелишь сединой. Где эта тварь-раздвижные ноги? – красные топающие существа подбежали к столу, под которым я сидел, добавочно накрывшись газетой.

– Ах, вот ты где! – её голос зазвучал страшным счастьем ненависти, которая нашла свою добычу.

Газета оглушительно слетела с меня, и впритык придвинулось и задрожало измученными чертами лицо пьяной красивой женщины. Её глаза сияли, и сияние преломлялось слезой. Сияние исчезло, так в театре гаснет свет; черты её лица вытянулись и окаменели.

– Вика, – залепетал старик откуда-то издалека. – Это посетитель. Он спрятался от нашего скандала. Он тут не при чем. Успокойся, Надя умерла.

Женщина отпятилась и выпрямилась. Потом её туфли, четко отвесив паркету несколько ударов, ушли за порог.

– Хорошо, что ты был здесь, – на щеках старика горели красные пятна, нижняя губа треснула, глаза расширились и потемнели.

– Эта женщина с фотографии?! Как призраки выходят оттуда?

– Да не оттуда! Если бы кто-то увидел тебя во сне, а ты был бы легким и ощутил это, ты оказался бы там же. Вот и призрак появляется здесь: фотка зовет его в наш мир.

– Разве призраки могут драться? – воскликнул я, и старик с немым удивлением на меня посмотрел. – Но может, это все-таки была настоящая женщина?!

– Ты запомнил ее, подробно? На стене висит она? Посмотри, какая дата указана на обороте карточки… ну что, правда, она мало изменилась за 40 лет?

– Сожгите фотокарточки и всё!

– Надо терпеть. Прошлое кусается. Но мы заслужили его.

– Вы так сорок лет и терпите?!

– Да. Она убила себя, чтобы наказать меня за измену, – он разлил остатки вина и покачал головой. – Понимаешь, после десяти лет супружеской жизни я встретил женщину, которую не встретил вовремя. Вся она, все проявления ее жизни внушали мне счастье, – произнеся это, старик помолодел, его щёки выровнялись, губы стали полными, глаза заблестели. – Совершая жест или шаг, она оставляла в пространстве сразу несколько мгновений своего движения, своего очерка. Ее линии пели мелодию любви. Она была предназначена мне, потому что я слишком ясно видел ее красоту. А была она подругой моей жены. С женой я жил как-то по инерции, без страсти, но и без боли, и вдруг прежняя жизнь показалась мне темнее гроба. Вика, жена, вызнала от моего товарища мой секрет и замыслила для нас казнь. Она сказала, будто всё понимает, что в Надю нельзя не влюбиться, и вдруг дала мне разрешение открыться Надежде. «Я не хочу, чтобы ты из-за меня был несчастлив. Надеюсь, это не навсегда, какого-то времени тебе хватит на утоление мужских желаний. Скандалов устраивать не буду, не бойся». Я не расслышал тигриного коварства в ее словах. Я был оглушен любовью и признался Надежде в своём чувстве. Надя отказала, однако в ее голосе я уловил печаль. Только ради Вики она мне отказала. Вскоре я пришел к Наде и сказал, что жить без неё не могу. Если она не хочет моей смерти, пусть ответит на мою любовь. Надя зарыдала, я стал её утешать, и мы очнулись в её постели. С этого момента начался ад. Вика страстно искала и находила пищу для своей ненасытной ревности. Размахивая сигаретой, держа в другой руке стаканчик с водкой, она выкрикивала проклятия. Её рот был столь страшен, словно в нём минуту назад выбили все зубы. Её глаза слезились от ненависти. Она была так безобразна, что я проклял день, когда мы поженились. Всласть натешившись своим и нашим несчастьем, она завершила месть самоубийством, проглотив пузырек сердечных таблеток. Чтобы причинить нам как можно больше страданий, она решила умереть, но вместе с тем она мечтала наслаждаться созерцанием наших мук, то есть из гроба подглядывать в наш мир. И она застряла между этими несовместимыми намерениями и вся раскалилась, словно предмет, попавший между контактами. Смерти не случилось бы, если бы «скорая» приехала скоро. В общем, Вика умерла. Надя переехала в другой город. Ненависть и несчастье восторжествовали. Остальное ты сам видел.

Яркость этого рассказа и ветхость серебристых волос рассказчика, алый цвет женских туфель и бледность фотографии, где те же самые туфли были надеты на те же самые ноги, не сходились ни во что целое. Меня мутило.

– Чувствую себя сразу в двух временах, – сказал я, сжимая ладонями виски.

– А ты покопайся в газетах, вон тут, или вон там, в игрушках, – он махнул рукой в сторону дальней комнаты. – Может, и тебе повезёт кое с кем встретиться, отношения выяснить. Прошлое – это пропасть, такая глубина – страшно глянуть.

– Корней Корнеич, а можно у вас переночевать? Мне до утра куковать придётся.

– Кукуй, хоть на рояле. Мне тоже пора лечь. Только сон в краеведческом музее- почва для кошмаров. Ну, пока, заслонку в печи не закрывай, а то угоришь.

Старческой, уютно-жалобной походкой он вышел, оставив меня одного. Спать на рояле я не спешил, да и вряд ли уснул бы даже на перине. Я машинально перелистывал газеты, сквозь страницы которых мерещилось что-то еще, и – как в стену впечатался. Я увидел статью про меня и про девушку. Фото: юный, тонкий, я смотрю на зрителя вполоборота, то есть теперь на самого себя, и рядом сияет неземной красотой лицо девушки, заштрихованное дождём. Оно вспыхнуло во мне, обожгло, и я замычал. Заголовок: «История любви». Господи, как газета называется? «Ждановская правда». Верно, после третьего курса я был в стройотряде, и это было здесь, в Жданове. Вот почему я, когда ехал сюда, так зябко и как-то недостоверно чувствовал себя в собственной шкуре. Засветились в памяти главные черты того лета – коровник, солнце на свежей кирпичной кладке, девушка… почему-то со спины, в светлом платке, стройная. Она была так важна взору, что её очертания размывались, как будто взор памяти тоже можно замутить слезой. Бледно-белый платок на овальной голове нежно предвосхищал бумагу писем, уже томящихся в том мире, которого еще нет – в будущем, хотя эти письма так и не были написаны. Серо-сиреневое платьице с голубыми крапинками (это цветочки) грустно сияло над голым полем и в душе отзывалось ясным, медленным звуком колокола. На самом деле колокол звучал потом, когда мы стояли на речной пристани и прощались. Так совпало, что в этот час колокол зазвучал вдали, возвращая и возвращая нашему прощанию прекрасную боль, вновь уносимую и уносимую рекой, которая пузырьками и водоворотами развлекала тоскующие глаза.

Читаю статью. «Прошёл год, как они разлучились. Он после краткого бурного романа вернулся в столицу, она осталась оканчивать училище. Речники теперь называют её „наша фея“, потому что каждую пятницу она стоит здесь и встречает из Москвы катер (да-да, сюда можно на катере!), но его нет. Жив ли он, или только любовь в нём умерла? Она уже не хочет от него письма, боится „вежливых извинений“. Она хочет чуда, чтобы он приехал сам. Зимой она встречала его на автовокзале, где тоже стала почитаться ангелом-хранителем водителей автобусов. Итак, прошёл год. Мне страшно задать ей вопрос: когда она прекратит встречать любимого? Это всё равно, что спросить: когда умрёт в ней вера в другого человека, или когда закончится вера в любовь?»

Смешанные чувства захватили меня: жалость, нежность, удивление о забвении столь важной эпохи в моей жизни, злость на журналиста, который умудрился залезть в больное, залез туда, куда я не залезал. Я кое-что постановил назавтра сделать, после чего лег на газеты и уснул. Газеты теплей рояля.

Утром дед-краевед был не в духе. Я пытался рассказать ему о восстановлении в памяти светлого лета, он же ворчал, дескать много народу на ночь просится, никто чая-сахара не купит, им только подавай напитки! А у него нет подружки на чаеразвесочной фабрике. И на сахарном заводе милки нет. Надо людям кое-что и самим покупать. А то чая выпивают неисчислимое количество – дома столько не пьют, и где музею чаёв напастись? Госбюджет на баланс не берет, коммерции нет; меценаты делают себе на обещаниях рекламу, но обещаний не выполняют! Гибнет музей. Выпили его, съели, пролежали, глазами продырявили, подошвами стёрли. Век равнодушия. Погодите, вот дедушка умрет, останется вам память. Поковыряетесь в прошлом – держите карман шире.

Я помахал дедушке кепкой и вышел наружу. Солнце. Жданов сверкал. Зеркало дороги отражало голубое небо в обрамлении искривленных домов. Деревья были размыты и увеличены ослепительной аурой. Отдельные блики окон – зайчики в черных омутах – щекотали душу. Я вспомнил, где река – там, за монастырем, за холмом. Там будет долгий травяной спуск, побитая лестница, чьи косые перила кто-то в тот год сокращал, утаскивая на дрова. Мы с ней чуть не упали – засмеялись, схватившись друг за друга и возбудив аплодисменты птичьих крыльев. Но мне все же надо сначала зайти на почту. Я получил неожиданно много денег. Мой товарищ, наверное, плохо слышал, надо было всего триста рублей, а он прислал четыре тысячи. Первым делом – поесть. Нет, первым делом надо зайти в газету и заявить на весь Жданов: я приехал! Годы сердцу не помеха.

Голодный, по-есенински весёлый и злой, я отправился по адресу редакции, и встретил парикмахерскую. Сперва надо побриться. Вдруг меня будут фотографировать или вдруг я встречу её!

Глядя на себя в безжалостное огромное зеркало, я подумал о том, что сегодня пятница, река ещё, быть может, не обмелела, катер, надеюсь, ещё не отменили, пристань ещё не рухнула в воду. Может быть, она до сих пор по пятницам спускается вечером на пристань и ждёт меня? Какое мучительное было бы чудо! Красивая она сейчас? Если осталась такой, как была, я влюблюсь в неё снова, но теперь осознавая ценность красоты и драгоценность верности.

Впрочем, пятнадцать лет – просторный мешок; скольких мужчин она встретила, как давно сказала себе, что ждать меня больше не будет? Я ведь начисто о ней забыл. Какие-то были на то причины – какие? Какие причины? Я не падал с крыши, ничем не болел… что со мной произошло?

Парикмахер, наконец, докурил и намылил меня. «Сейчас никто не бреется. И мастера за это не берутся. Даже в прейскуранте такой услуги нет. Так что с вас причитается». От него жутко несло перегаром, бритву он приближал ко мне лихим округлым движением, как мушкетёр. Свершилось, я вскрикнул, в зеркале на моём лице выросло алое пятно. Парикмахер выругался и с досады плюнул на меня. Порез пришёлся под крыло ноздри. «Крылья подрезаете?» – спросил я строго.

Лучшее средство для остановки кровотечения – газета. С газеты начинается большая кровь, а малая кровь газетой заканчивается. Парикмахер сделал оригинальное предложение – пойти к нему домой выпить. «Всё равно сегодня руки дрожат: сын вчера с женой развелся, отмечали это дело».

Значит, мастеру неизбежно выпадает по жребию похмелиться, а мне – добриться нормальной, безопасной бритвой у него дома. Заодно посредством угощения будет искуплен причинённый мне вред.

– Я человек гуманистических взглядов, я так не могу, чтобы порезать человека и до свидания!

Он стёр с меня пену, нашел в тумбочке газету («Ждановская правда» ещё выходит), прилепил мне на ранку смоченный слюной кусочек с газетных полей, и мы вышли под играющее солнце.

– Славный сентябрь! – сказал парикмахер.

– То ли ещё будет! – машинально сказал я.

Жил он совсем близко, с другой стороны того же здания, но мы пошли в обход, через магазины. Он долго выбирал курицу, взвешивал её голову на указательном пальце, поворачивал к себе гузкой, критически пучил губы.

– Куры вырождаются, водка химическая, бабы силиконовые. Что осталось? Обустраивать виртуальные миры. Подключи туда свой мозг и живи безболезненно или, быть может, бессмертно. Правда, за работой компьютера должен следить дежурный, тут важно, чтобы ток не вырубали, а то в такое небытие попадёшь, откуда и не вынырнешь, даже когда свет снова включат, – так он сказал, несколько удивив меня не крупномасштабностью рассуждений.

Гормональную курицу и химическую водку мы всё же купили. Встретила нас толстая жена парикмахера с заплаканными глазами.

– Невестка опять заходила денег просить.

– Гнать её в шею! …Представляешь, -парикмахер ко мне обратился, – лежит этакая тетёха прямо у нас под окном, загорает, раскинулась, я как раз высунулся, а она как вскочит, как завизжит. Оказывается, по ней букашка проползла. Тить-дрить-молотить! Полгорода по ней проползло – и ничего, а тут вскочила!

Он дал мне, чем побриться, я закрылся в ванной на щеколду, опёрся о раковину и свесил голову. Кто-то пел во мне жалобную песнь, оплакивал меня. «Чего ты хочешь? – спросил я его?» Ответа не последовало.

– Мать, я его порезал. Чуть нос не отрезал, представляешь! Зато подружились. Человек он голодный, как волк. И к тому же приезжий, надо его накормить и познакомить с активистами новой жизни. У нас обосновался господин Гард -о, это отец лотереи! Денег у него – страсть! Но он их не за бугор, а в Россию вкладывает. Казино, игральные автоматы, ночные бары – всю цивилизацию сюда пригнал. На собственной табачной фабрике открыл школу по борьбе с курением для слабоумных детей! Меценат, благодетель! Выпьем за него! …Курицу прямо руками рви, по-домашнему. Крылья, ноги отрывай! Ну, будем!

– Ты сам-то закусывай, а то всё говоришь, – соболезнующе вставила хозяйка и на меня посмотрела. – Это он от восторга. Мы все точно веселящим газом надышались, такую нам господин Гард перспективу открыл.

– Ты тоже, мать, всей подоплёки не знаешь, – перебил жену муж. – Он не только бизнесом занимается. Ему души человеческие подавай. Во как! Он душами нашими интересуется: я-то думал, этот жалкий товарец уже никому не нужен, ан нет! Господин Гард открывает у нас Мировой университет управления сознанием. Ну, вздрогнем ещё!

После голода химическая водка ударила меня в темя изнутри головы. За столом всё оказалось нестерпимо жирным: клеёнка, курица, бока бокалов, пальцы, сгибаемые при подсчёте новых исторических выгод, глаза хозяйки, полные бульона. Всё лоснилось. Не разыгрывают ли меня господин парикмахер и его дрессированная жена?

Нет, вряд ли. Бледное лицо мастерового, вислый нос (словно вечно кого-то провожающий), тонкий рот, умеющий вытянуться в ниточку в случае улыбки или когда мысль блаженно тянется к дальнему предмету (так детские пальцы растягивают несчастного червя) – нет, он не шутник. Жена его и подавно. Она и так вся в трепете – 90 килограммов чуткой дрожи, а тут ещё столичный гость, словно в сердце гвоздь – нет, за столом звучат слова правды. Парикмахер продолжил беседу, обильно угощая меня лоснящимся, как наша курица, жирным в пупырышках восторгом.

– Раньше со штыками наперевес – ура-а! – а сейчас любое государство можно захватить через телевидение. Господин Гард договорился с продюсерами, чтобы культуру поменять на индустрию развлечений, тогда народ освободится от комплексов и с удовольствием будет разлагаться.

– Для чего?

– Человек старой закваски – тяжёлый, тут у него, видишь ли, совесть, а тут, понимаешь, правда, или какие-нибудь национальные корни- его не сдвинешь. А разложенный – лёгкий. Я ему цып-цып – он подходит. Я ему хей-хоп – он пляшет. Дискотека намного веселее кладбища. Девушка с голыми сиськами привлекательней школьного учителя, так ведь? Из этих простых нот политические композиторы написали такую музыку, что любой народ разложится.

– Больно откровенен с вами этот господин.

– Чего ему стесняться: я у него – внештатный агент либерализации на местах.

– Он вам платит?

– Жене вот шубу подарил. Покажи-ка нашему гостю, как ты за политику прибарахлилась. А у меня есть ещё акция компании «GardVodka». Но живу я глобальной перспективой. Когда у нас всё будет не наше и мы вольёмся в мировое сообщество, я напомню ему, Гарду, что немножко помогал.

Может, он бредит? – подумал я. Ничего не пойму. Веснушки на его лице стали синими. Из-под прикрытого века тонким лучиком колет пространство какая-то нечеловеческая мечта. Жена его совсем закрыла глаза. Её массивное лицо выражает возвышенный, умиротворенный и словно бы достигший великого знания покой. Но, быть может, прикрывшись лоскутным одеялом слов, оно просто отдыхает от непрестанной склоки домашних предметов?

– С чего он к России прицепился, мало что ли стран? – кисло спросил я.

– Потому что Россия стоит на пути прогресса. В смысле – поперек, – он ударил ребром ладони по столу. -Господин Гард поведал мне, что план исправления России носит имя Эдмона Дантеса. Дуэль повторяется – пиф-паф! И ведь как её не дырявят – она ещё жива. Только стонет и чего-то мычит. Представь, какой ужас: раненый Пушкин всё еще ползает! Либерал-прогрессистам зла не хватает! Поэтому надо наступать со всех сторон: рынок, социальная психология, система ценностей… Ну, по маленькой! Иной раз пьёшь вот так с хорошим человеком и даже представить жалко, что в скором времени на Руси поговорить будет не с кем. Зато будет изобилие и свобода телесных чувств. Господин Гард монастырь наш будет реставрировать: хочет стильный дом отдыха зафуговать. В Америке, слыхал, мода на всё подлинное, историческое. Отпуск провести в келье под русскими иконами с хорошей девушкой, а? Ко всенощной дискотеке зовут колокола! Одних налогов повалится в казну миллион долларов, да плюс рабочие места, да развитие инфраструктуры, да наши девки замуж за иностранцев повыскакивают.

Он откинулся на спинку стула, прикрыл глаза, его губы вытянулись в линию горизонта. Над горизонтом нос повис как атомная бомба. Я был пьян и подавлен. Я долго ехал на санях своего слуха по кочкам его гнусаво-бодрого голоса; чем дальше ехал, тем страшнее виды открывались. В моём сознании валился невнятный водопадный шум. Туман, пар окутывал мелькающие мысли. А снаружи моих глаз, на столе, раскинулось послеобеденное поле с голыми косточками. Нож сверкал, и его сверкание имело смысл холодного хохота. Пухлая рука хозяйки, присыпанная гречневой крупой (проделом прожитых лет), чуть вздрагивала под действием сердечной помпы, выказывая машинальное усердие жить. Мне было жаль её, пока она дремала, пока молчала. Я встал, чтобы проститься, но не тут-то было. В коридоре затопали и заголосили гости. С возгласами «вот он, вот он!» двое незнакомцев вошли в комнату и надвинулись на меня.

– Премного наслышаны!

– Немного прослышаны?! – глупо сказал я и поправился. – Я спешу, у меня дела.

– Делам стоп! Сейчас в природе обеденный перерыв. Мы шли специально пулю расписать, чтобы двое-надвое. Нарочно. Ни за что не отпустим, иначе вся партия пропадёт. Человек из далекой Москвы приехал, а мы его отпустим?! Нетушки!

Меня силком усадили на прежнее место. Хозяйка принесла большой бокал розовой наливки: «Ради вас юбилейную бутылку открыла». Гости закричали: «Залпом, залпом, за Москву, за Жданов!» Я выпил с тем же чувством, с каким стеснительный жених целовал бы невесту под крики «горько» и под блестящие, как дождевые пузыри, глаза новых родственников. Во мгновения глотков хозяйка заменила скатерть. На стол уже падали карты – у меня там оказались почти сплошь тузы с королями. Я стал пить и выигрывать. Вроде бы глупость – тысячу рублей выиграл – не ум, не красоту, не талант – всего лишь рубли, но меня раззадорило. Скоро я стал вести себя по-свойски. Бьющая карта смачно шлёпалась на стол – победной пощечиной. Сквозь водку я смотрел почти ясно, словно приспособившись к неправильным очкам или искривленному пространству. Когда сделали перерыв, я пошёл ополоснуть лицо.

Мелкие недолговечные существа – порождения моей души – носились во мне, как летучие мыши внутри комнаты, и касались моей изнанки. Я попил из крана воды, а для них эта протекающая во мне вода была рекой, протекающей через их мир. Эта вода несла им сведения о нашем мире, о водопроводе, о небе, о нас, изменяющих вкусы и запахи, мелодию и смысл земного космоса. Они, маленькие, там призадумались.

Медленно прозвучал колокол. Бархатно-бронзовый звук заполнил меня, и волна звука затопила мелочи. Всеми чувствами я вспомнил девушку: вкус её губ, свет взора, обаяние голоса – медовая волна монастырского звона поднесла к моему сердцу её аромат. Я вспомнил две родинки на её скуле – негатив неба с двумя чёрными звёздочками. Любовь поднялась в горло моё, перекрыла его, потом рванулась выше и нажала на глаза. Потекли слезы. Я стал быстро умываться. Наконец вышел к хозяевам.

Сквозь сияющую влагу я видел уродов, но как только встряхивал умом – видел уже известных мне людей понятно-простительной внешности. На столе меня ждала горка денег. На миг вновь поселился во мне азарт – нечто мелкое, дребезжащее.

– Садись поскорей, я страсть как хочу отыграться! – со вкусной хлопотливостью сказал самый проигравшийся гость в тяжёлом двубортном пиджаке.

У него было лицо филина. Губы, поднимались полочкой, норовили слиться с клювообразным носом. Это сидел ректор Университета сознания.

– Разве так можно уходить?! Деньги взял и пошёл?! Не гуманно! – подхватил личный секретарь господина Гарда, тонкий, прилизанный тип с мягким позвоночником и с картавинкой во рту.

– А, может, москвич ещё больше выиграет? Нетрудовой доход получился бы немалый, – потирая руки, произнес парикмахер.

– Подлюга жизни тогда поцелует, и ггусные дети газвеселятся, – пофантазировал секретарь.

Я пояснил, что у меня нет ни детей, ни подруги. На это ректор заметил, что у троих из нас деток не имеется, и нам бы впору открыть клуб имени Чичикова. Парикмахер под разговор начал метать карты, но я передвинул кучу денег от моей стороны на середину стола.

– Вам отыгрываться не нужно, – сказал я.

– Сиди, – вдруг на «ты» обратился ректор. – Тебе карта прёт, а ты отворачиваешься.

– Кому карта идёт, тот играть должен, тому судьба успех предлагает, – добавил нежным

тоном парикмахер.

Демонстративно посмотрев на часы, я поклонился и вышел из комнаты. За спиной затихло и тут же зашевелилось. Проехали по полу тяжёлые стулья. Изменилось освещение в прихожей, но я вторично прощаться не стал.

Шнурки остановился завязать в подъезде. Посмотрел в пыльное лестничное окно – там ничего не было видно, кроме нацарапанного детской рукой взрослого слова. Но мелкие неровности пыли в стороне от слова изобразили далекий ландшафт, где я тут же согласился бы жить. Я услышал, как там отворилась дверь, кто-то сказал приглушенным басом: «Верни его любыми путями! Или задержи, или пойди с ним, только не отпускай! Завлекай, у нас большие перспективы, приглашай на работу».

Дробно побежал по ступенькам парикмахер с пучком денег в руке – увидев меня, остановился, сглотнул досаду, ведь я мог слышать инструктаж, потом спешно состряпал на лице приветливость (в стиле фастфуд).

– Уважаемый, а выигрыш ты свой зачем оставил? Нехорошо. – Он обогнал меня и развернулся лицом. – Я-то чем обидел, а? Так нельзя. Может, вернёмся? У ректора целый портфель валюты. Он готов её проиграть. Давай я тебе подсоблю его обыграть. Дело своё откроешь. У тебя есть мечта?

– Есть, но она не коммерческая.

Я вспомнил чью-то фразу: «Человек без мечты – что фонарик без лампочки». И точно, вокруг нас шли люди, горожане, пассажиры земли -все они шли и дышали по необходимости, они просто терпели время.

Кто-то нас обкрадывает – некий враг, завистник жизни. Похоже, дьявол существует, иначе опустошение людей необъяснимо.

Парикмахер трусил вдоль меня с поджатыми губами, сильно озабоченный.

– Куда ты идёшь, собственно? – спросил он, заглядывая.

– Оставь меня, я хочу протрезветь.

– Тогда пошли в парк, там чудная пивная! Куда ты в таком виде, ну? И запах на полкилометра. Я тебя не пущу, кругом жандармы. Ты города не знаешь.

Он взял меня под руку, хотя я ступал твердо. Мысли мои были тревожны, некоторые ужасны, однако ясны. Несчастье, оно сдавило мне душу, как воробышка может сдавить злая рука пионера. Несчастье сквозило везде и глядело со всех сторон. Но я не мог бы формально указать, в каких признаках оно выражалось. Например, во сне предметы обладают добавочным средством выразительности, а именно выразительностью гипноза. Вещи передают (глядящему в сон) свою волю, своё состояние – прямым внушением, одним лишь явлением себя. Вещи во сне тождественны словам, лицам. На самом-то деле и наяву они такие же, только мы слишком заняты и не замечаем их выразительного напряжения, их физиономий. А в тот час я это видел – я словно бы шёл во сне.

За поворотом отрадно клубились деревья. Впереди располагался парк огромных растений! Я ускорил шаг, парикмахер почти бежал, работая локтями, как лёгкий паровоз.

Деревья! Я никогда не видел произрастания замыслов непосредственно из ума, но вот наглядно выросли произведения земли – произрастения. Мы шли в уме мира, под сенью воображённых этим умом деревьев.