Последователь

– Не грызи, – говорю.

– Знаешь, на кого я сейчас похож? – спросил он.

– На кого?

– На себя же, но с дугой в голове.

Так он себя чувствовал, засыпая с ожогом головы на лестнице в подъезде.

Я привстал и посмотрел в окно. По земле стелилось черное облако. Среди пенсионерских панам торчали два гриба фуражек. Это появилась милиция.

Секунду я радовался настигшей стариков справедливости, но дальше понял, что пришли за нами.

Я пригнулся. Выход, которого не было, сразу нашелся: мой подъезд вел на технический этаж и крышу. Я разбудил Толика, и мы поднялись наверх.

Технический этаж оказался заперт навесным замком, но на крышу можно было попасть, отвязав просунутую в скобу толстую проволоку.

Я взялся за нее, но смог отогнуть лишь один конец, слишком она была дубовая.

Внизу хлопнула дверь, несколько пар обуви тяжело захрустели песчинками.

Толик оттолкнул меня, молча развязал проволоку и открыл люк. Мы поднялись по лестнице и вышли на крышу. На нас упало утреннее небо, в нем плыли желтые и розовые облака над лесом и нашим костром. С высоты костер был похож на вулкан или на разбившийся самолет. Огонь погас, из тлевшей резины исходил лишь густой черный дым. Он разделялся на слои и полз во дворы.

Хоть мы торопились, я все равно не мог не отдать должное красоте Слонима, увиденного в таком ракурсе – все происходило, когда пространство еще не спрессовали асфальтом и плиткой, когда под пятиэтажками люди сами высаживали деревья и разбивали огороды. Барханы черной и зеленой земли соревновались в красоте; всюду лежал целлофан, пластиковые бутылки и пачки от сигарет; окурки и лужи плевков возле лавок выглядели как элементы затейливой мозаики. Всю эту картину стремительно пожирал наш дым.

Мы пересекли крышу, ступая по пузыристому рубероиду. Коньки соседних домов на углу почти соприкасались, но между зданиями оставалась пропасть шириной в полметра. Я перебрался через ограждение и шагнул, и хоть старался не смотреть вниз, голова все равно дрогнула и замерцала, будто в нее ударила струя воздуха. Толик прыгнул за мной, побежал по крыше и на полном ходу зацепил ногой провод, тянувшийся к антенне. Провод вырвался из гнезда и упал на рубероид.

Толик взял оборванный конец в руки и внимательно осмотрел.

– Нужен паяльник.

– Пойдем, – говорю. – Пусть отдохнут от телевизора.

Мы тихо спустились на первый этаж и вышли на улицу.

Пенсионеры стояли к нам спинами и смотрели на подъезд, из которого мы только что сбежали.

На крыше появилась милиция.

– Менты, конечно, фанаты своей профессии, – сказал Толик. – На дом залезли.

Мы спрятались за углом, и дальше я предложил разделиться. Толик на ходу засыпал.

– Я пойду на работу, – говорю. – А ты отсидись дома, чтобы не вызывать подозрений.

Он кивнул и, спотыкаясь, побежал через двор к своей форточке.

А я пошел на комбинат, и хоть так говорю, будто не было страшно, но на самом деле было. Пятна серого цвета на другом конце улицы складывались в форму и погоны, каждый второй автомобиль оснащался мигалками. Ежесекундно я готовился услышать оклик.

Вдруг передо мной на перекресток выехал бобик. Страшный своей бобиковостью. Я развернулся, сделал вид, будто что-то забыл там, откуда пришел, и трусцой побежал в обход по дворам. Недосып проявлялся везде, куда ни посмотрю, – мерещилось, что бобик мелькает то в окнах, то в арке, то выезжает из-за мусорного бака, то уже стоит на дороге и подстерегает меня.

Не помню, как проходил проходную, но помню, как меня встретила мастерица.

– Ты опоздал на сорок минут, – говорит.

– Ну да, – отвечаю, – извини. Пойду работать в усиленном темпе.

Вот так и сказал.

Ее зрачки расплылись, черные, как подгоревшие коврижки.

– Мы тебя заменили, – говорит.

– Кем?

– Петром.

Петр – цеховой грузчик с подхалимскими замашками. Я ни разу не видел его в работе, только как он крутится с анекдотами возле начальства.

И тут я понял, для чего он в ночные смены заталкивал в мою линию свои дотошные щеки. Запоминал, какие кнопки жать, сволочь.

– Нельзя, – говорю. – Еще сломает что-нибудь.

– Справляется.

Мне не нравились ее интонации.

– Так что, мне идти работать или нет? – спрашиваю.

– Не знаю. Я еще не видела твоей объяснительной.

Вот как все в жизни происходит, думаю.

– У тебя ведь и причины нет, – продолжала она. – Я же вижу. Признайся, проспал? Не держишься за работу? Знаешь, сколько людей с радостью бы на нее устроились?

– Знаю, – автоматически соврал я.

– Ну, так и расскажи мне, в чем причина твоего опоздания.

Я хотел придумать что-то, и не смог.

– Ну, мы с человеком одним. С другом. Собрали, в общем, покрышки. По городу. Сколько могли найти. И сегодня утром развели из них костер.

Мастерица замерла в ауре контрового света из окна и вся погасла.

– И что? – прозвучал ее сиплый голос.

– Лоханулись. Слишком много дыма получилось. Весь район задымили. И на нас, короче, ментов вызвали. Так мы пока… убежали… я и опоздал.

– Ты идиот? – сказала она. – Издеваешься надо мной?

– Нет, – говорю.

– Иди в приемную и пиши объяснительную.

– Да что тут объяснять.

– Иди!

Больше всего я хотел пойти домой и улечься спать.

– Раз вам так Петр нравится, пусть он и делает ваши пельмени. А мне надоело, – сказал я и пошел в цех.

– Ты что, испугался? – крикнула мастерица. – Вернись! Я пошутила!

Выскочила за мной. Женщины, работавшие в цеху, остановили болтовню и посмотрели на нас. Мастерица хотела показать им, что управляет любой ситуацией, и снова, громко, чтобы все слышали, приказала мне вернуться. Напрасно. Я шел к выходу и впитывал возраставшее недоумение, прекрасное и свежее, ни на что ни похожее, впервые посетившее эти стены.

У проходной висела длинная доска почета с портретами электриков, обвальщиков и прочих столпов комбината, к которым затесался Петр. Все в праздничных рубашках, причесанные, чистые. Будто обречены на казнь. Глаза от напряжения чуть не вываливаются из орбит, их мокрая поверхность блестит, отражая вспышку фотоаппарата. Раньше я ничего смешного на этих портретах не замечал и проходил мимо, но теперь, когда власть комбината над моей личностью стала слабеть, стеклянный отсвет на вытаращенных глазах показался мне безумно смешным. Я зашелся в ликующем смехе и сполз под доску. Работа выходила из меня вместе с хохотом, как причудливый дым из горящей покрышки, и ее место занимало веселое облегчение.

Смеялся я странными визгливыми импульсами. Я всегда перенимаю поведение у людей, с которыми провожу много времени, и эту ужасную манеру скопировал у Толика. Если мы с ним смеялись вместе, то смеялись как два дурака.

Глава шестая. Все государства – концлагеря

Это был мой тридцатый год жизни.

Я отлил, потом выпил воды, потом снова отлил все, что новое набежало, снова выпил воды, и вышел на улицу.

Толика во дворе не было. Я прождал несколько минут, поглядел, как вороны ищут объедки по мусоркам, и решил его поторопить.

Ни разу не был у него дома, и не знал, насколько убога дверь в его квартиру. Огромная дыра в обивке, в ней поролон навыкат и зеленая от старости доска. Дверь много раз выламывали – косяк вокруг замка разбит в труху.

Побелка на стене исчеркана одной и той же надписью – «ЖВВ». Эта аббревиатура встречается на заборах и стенах по всему городу.

Я нажал черную пуговку. Звонок треснул круглым звуком и осекся. Внутри кто-то громко протопал к двери и открыл. Ясное дело, Толик.

Оделся попугаем: красные шорты, рубашка с морем и пальмами, желтая кепка со сломанным, как картонка, козырьком. За спиной школьный рюкзак, раздутый до того, что разъезжалась молния.

– Проходи, – говорит.

– А Сергей с Володей где? – шепчу.

– Спят.

Я прикрыл дверь неплотно, чтобы не мучиться с замком в случае побега. Толик вальяжно встал перед зеркалом.

– Ты тут собой любуешься, – говорю. – А мы опаздываем.

– Не знаю, Андрюша, не знаю, – сказал он и достал из рюкзака жилетку. – Как лучше будет? На себя надеть или в портфеле нести?

Жилетка заняла половину прихожей, – громадная, бесцветная, со множеством карманов, и каждый чем-то набит. Кроме нее в рюкзаке ничего не было.

Толик прикладывал ее к плечам, и она доставала до пола.

– Зачем она тебе? – спрашиваю.

– В ней все мои богатства! Смотри.

Он открыл один карман и дал заглянуть. Карман был плотно набит мотками ниток и проволоки.

– А это что? – спросил я про запутавшийся в нитках предмет.

– Это мыло, – сказал Толик и выковырял плоский перламутровый обмылок.

– Зачем?

– Умываться.

– А остальное зачем?

– Для разного. Нитки, вот, например, если носок порвется.

– А волосы?

– Они сюда случайно попали, – сказал он и вырвал из кармана спутанный с проволокой клочок волос.

– Толик, бросай, – говорю. – Мы опаздываем.

– Подожди, – сказал он, – я еще свитер не примерил.

И нырнул в спальню. Я шагнул за ним и остановился на пороге в комнату. В кровати лежала Мария, накрывшись до подбородка одеялом. Я поздоровался, она промолчала.

Решил, что лучше ее не беспокоить, и закрыл дверь.

Прошелся по квартире, осторожно заглянул в комнату Сергея и Володи. Они спали на полуторном диване и во сне обнимались. Воздух вонял сивухой. На простыне лежало одно из яиц Володи, выпавшее из его растянутых семейников.

В зале стоял книжный шкаф. Советская литература, классика, детективы. Я достал несколько книжек и полистал.

Толик вышел в свитере с надписью «Luxury». В руке держал саблю.

– Ого, – говорю. – Где взял?

– Нашел, – сказал он, разглядывая себя в зеркало.

– Тебя с ней первый же мент примет.

Дверь в спальню распахнулась, мы снова встретились взглядами с Марией. Я закрыл дверь обратно.

– У меня есть ножны, – сказал Толик и достал из кладовки трубу.

– Серьезно? С трубой пойдешь?

– Это неважно. Ты мне про свитер скажи. Идет он мне или нет?

– Снимай, и даже не думай, – говорю. – На улице жарко.

Он повесил свитер на плечики и отнес в спальню. Вернулся, скрутил жилетку и впихнул в рюкзак. Вставил саблю в трубу и продел в ремень.

– Выходим, – сказал и продолжил стоять перед зеркалом.

Я за руку потащил его к выходу.

Труба стучала Толику по ноге, скоро на голени появился желтый синяк.

– Выбрось, пока не поздно, – говорю.

– Никогда не поздно, – сказал он.

На вокзале было пусто. Свой дизель мы пропустили, а другой шел через два часа.

– Ну вот, – говорю. – Зачем так долго собираться.

– Почему ты злой? – спросил Толик.

– Я не злой, это на мне костюм современного человека, – сказал я и успокоился.

Он сел на рюкзак и выставил трубу перед собой. Я грузно опустился на траву рядом с ним.

Время шло, перрон люднел. И хоть дети в целом были лучше взрослых и не замечали, как прикуривают вторую сигарету, пока первая еще во рту, но это только те, что без родителей. А те, что с родителями, были еще хуже них. Они играли в догонялки и столкнули Толика с рюкзака. Ниже его достоинства было продолжать сидеть рядом с ними – он пересек рельсы и сел на другой стороне.

Я остался на перроне. Устроился на лавочке и поглядывал оттуда на горделиво застывшего Толика. Железная дорога, думал я, символизировала разрыв между ним и слонимчанами. Назад он уже вернуться не мог, и это они должны были идти к нему, чтобы снова соединиться. Правда, когда приехал дизель, соединяться пришлось все же Толику. Он прополз под сцепкой, цепляясь рюкзаком за провода, а я стоял в дверях вагона и держал их, чтобы не закрылись.

Свободных мест хватало, нам достался шестиместный отсек. Я откинул голову назад, сложил руки на животе и вскоре заснул. Попал на такую грань сна, в которой не чувствуется ничего во рту и на лице, а только немножко на пальцах. Не было сил ни проснуться, ни провалиться глубже в сон. Хорошо, что Толик дернулся и разбудил меня.

Перед ним стояла контролерша, он протягивал к ней ладонь.

– Два до Минска, – говорит.

Я его руку опустил.

– Ты забыл? – спрашиваю. – Мы же купили билеты.

Денег ни рубля на самом деле.

– Купили?

– Ага.

– А где они?

– Куда ты клонишь, Анатолий? В надежном месте.

Контролершу отвлекли пассажиры с соседнего сиденья, и я продолжил дремать. На меня снова упал пузырь тишины.

– Все спрятали лица, – сказал вдруг Толик.

– Что? – осовело всплыл я.

– Никто на нас не смотрит. Специально.

Я оглянулся. У Толика бывают беспочвенные подозрения, но в этот раз он оказался прав, – лиц и впрямь не было. Кто-то притаился за соседом, кто-то повернулся спиной, кто-то читал, опустив лицо под брови, а кто-то накрылся кепкой.

Выглядело, будто пассажиры сговорились.

Толик забрался с ногами на сиденье и сел на спинку.

– Люди, – сказал.

Кроме одной бабки, на мгновение мелькнувшей из-под платка глазом, никто не пошевелился.

– Пойдем в другой вагон, – говорю.

– В другом так страшно не будет, – согласился Толик.

Мы шли по осыпанному ногами проходу, и лица плыли навстречу. Оказалось, никто не хотел нас пугать, – пассажиры просто спали, уткнувшись подбородками в плечи, читали газеты и смотрели в окна.

– Здравствуй, – сказал Толик ближней бабке. – Ты живая?

– Конечно.

– Как тебя зовут?

– Ирина Михайловна.

– А меня – Толик.

– C чего ты решил, что я неживая?

– Понимаешь, все какие-то страшные. Посмотри, как прячут лица.

– Не пугайся, родной, – Ирина Михайловна усадила Толика возле себя и положила руку ему на колено.

– Мы вообще-то искатели приключений, – сказал он.

– Это я заметила.

– А куда ты едешь? С такими ведрами.

Одно ведро было вставлено в другое. Внутри лежали свернутые мешки.

– На дачу. Работы много.

– Понимаю, захотелось приземлиться. А мы со своей работы сбежали. Меня уволили, а Андрюша отпуск взял.

– Нет, – говорю, – меня тоже уволили.

– А я думал, ты в отпуске, – хохотнул он.

– Без работы человеку хана, – говорит Ирина Михайловна.

– На работе, – сказал Толик, обняв руками ногу, – я все время ходил. Вначале туда, потом обратно, то одной походкой, то другой, то по мокрому полу, то по сухому, то по опилкам, то по дразнилкам. И никуда не приходил. Я становился с краю и смотрел на пол и искал на нем дорогу, но пол был круглый и везде одинаковый. Были у нас такие странные люди, начальства, которые приставали ко мне, если я переставал ходить. Я их не любил. Называл их начальства-кончальства. И вот все ходил и ходил, чтобы они не трогали, и никакого результата не чувствовал. Никуда не приходил.

– Это у тебя работа плохая была.

– И вот теперь я нашел дорогу, – сказал Толик. – Я выехал, наконец.

Он действительно выехал, и так разогнался, что пейзажи в окне не поспевали за ним. Провод перелетал столбы, как препятствия на беговой дорожке, спрыгивал в еловые ветки, отталкивался и снова перелетал.

Солнце жгло все сильней. Температура росла, становилось душно.

– Я знаю, что делать, – сказал Толик. – Пора охладить помещение.

Он побежал по вагону, открывая форточки, а я сел на свободное место у окна. Скользил глазами по пригорку, несшему лес. Елки напоминали камыши, а сосны – падавшие шланги.

Сквозняк входил из форточек волной и трепал пассажирам волосы. К стуку колес добавился свист ветра. Вдруг послышалось, как по крыше прокатился тяжелый прут. Толик сделал ухо крючком.

– Кто-то ходит по потолку, – сказал. – Надо проверить.

И полез в форточку. Сел на нее – ноги в вагоне, а сам с той стороны. Подтянулся вверх.

Пассажиры запричитали.

– Не надо, – говорю. – Мы никому не мешаем.

Мне подобные трюки не под силу, а посмотреть хотелось. Я с трудом протиснулся в форточку и сел на раму. Толик лежал, вварившись в крышу, кое-как держался за продольные металлические ребра и не шевелился. Шорты надулись как парашюты, ноги напряглись, как мерзлые рыбины.

– Ну что, – кричу, – есть кто-нибудь?!

– Никого нет! – ответил он, не поднимая головы.

– А ты встань и всю крышу осмотри!

Или Толик промолчал, или поток воздуха заглушил его слова. До следующей остановки он лежал нашлепкой и не осмеливался встать.

После пересадки в Барановичах набилась куча народу. К нам сел мужик в тонких очках и гладком пиджаке, надетом поверх обтягивающей водолазки.

Наступило время обеда, я проголодался. В борт желудка изнутри, из центра урчания, воткнулось что-то вроде пальцев. Я не особенно мучился, но стоило представить, как с этими пальцами проведу весь день, и необъяснимая тревога гнала меня позаботиться о еде.

Будто назло в вагон вошла женщина с хозяйственной сумкой, в которой темнели круглые аппетитно прожаренные пирожки. Притягательные, как головки мака. Особенно хороши были четыре экземпляра в первом ряду.

– С мясом, – сказала она и потащила сумку по вагону.

Я погладил складку на животе и утешил себя тем, что голодание пойдет мне на пользу.

Наш сосед в очках и пиджаке отложил портфель, завернул свой пирожок в салфетку и стал его чувственно кусать, чередуя бока с сердцевиной. Мне сделалось противно.

– Слишком уж тесно, – говорю. – Пошли в тамбур.

– Хорошо путешествовать со свободным человеком, – сказал Толик.

В тамбуре ехал молодой парень. Неопрятно одетый и косо стриженый. Стоял, прислонившись к стенке, и смотрел в окно.

Мы заняли другую половину тамбура.

– Тебе больше повезло, – сказал парню Толик. – В твоем окне кладбища и автомобили, а в нашем только мокрые поля.

– Присоединяйтесь, – ответил он.

Так и сделали. Обступили его и уставились на проплывавшую деревню.

– Станьте так, чтобы я мог к двери ходить. Я контролеров высматриваю.

– Заяц? – спрашиваю. – Мы тоже.

– Давайте тогда вместе высматривать, – говорит.

Это было нетрудно. Мы время от времени заглядывали в наш вагон и ходили по гармошке к соседнему.

Где-то между Мезиновкой и Асино в вагон вошли два мужика с компостерами. Парень раздвинул нас и побежал. Толик проводил его взглядом и продолжил бесстрастно погружаться в окно.

– Чего стоишь! – говорю. – Контролеры!

– Вот эти? – посмотрел Толик. – Не смеши меня!

– Скорей! – тянул его я. – Бежим!

– Не могу тебя понять, Андрюша, – сказал он и с неохотой поплелся за мной.

Наш парень стоял в дальнем тамбуре соседнего вагона.

– И что теперь? – спрашиваю.

Он всморкнул ринитные тромбы и открыл в ноздрях проход в глубину своего тела.

– Мы сейчас в середине поезда. Для этого надо всегда в середине ездить. Контролеры проверяют медленно, между остановками проходят два или три вагона. Мы будем уходить от них, пока поезд не остановится.

– А дальше?

– Перебежим по перрону и забежим им в хвост.

– Херня какая-то, – сказал Толик.

– Нет, ты не понял, – говорю, – отличный план. Контролеры оставляют после себя область проверенных пассажиров. В которую больше не вернутся. А мы спрячемся в ней, как сволочи на комбинате прятались среди людей, готовых трудиться.

– Вот тебе я верю, – сказал Толик.

Мы прошли еще три вагона, и поезд остановился. Перрона как такового не было. Истоптанная прогалина и отсутствие желавших уехать. Мы спрыгнули и побежали. Паренек впереди, а я самый последний. Из открытых дверей высунулись две контролерские головы.

– Быстрей-быстрей! – кричат. – Не успеете!

Впереди мне померещилась могила, но это на лужке лежал кусок асфальта, оставшийся от давнего обустройства. Парень заскочил с асфальта в дверь, а мы пробежали еще один вагон.

Я забрал себе саблю и снял с Толика кепку. Ему повезло, что на голове ожог, похожий на розовый чепец. Сразу другой человек.

Показал ему место между двумя апатичными пассажирами.

– Садись здесь и смотри в окно, – говорю. – Ко мне не поворачивайся.

Я понимал, что меня-то они все равно запомнили, потому сел в другом конце вагона. Отдышался, спрятал саблю под сиденье, накрыл лицо кепкой и сделал вид, что сплю. А сам посматривал в дырочки.

Через несколько минут контролеры ввели в вагон нашего паренька. Провели мимо Толика и мимо меня, и до следующей остановки дежурили над ним в тамбуре. Он все время доказывал им что-то, а они хмурились и молчали. Потом вывели его на перрон и потащили к зданию станции.

Я поднялся и махнул Толику, подзывая. Вернул ему кепку.

– Неудачника взяли, а мы едем дальше. Теперь можно расслабиться, – говорю.

Но расслабиться не пришлось, потому что в вагон зашли цыгане. Первыми – дети, пьющие сгущенку из банок, за ними – мужики с двумя гитарами и аккордеоном, и в конце – ярко разряженные женщины, с ходу пустившиеся вымогать у пассажиров деньги. Одна, молодая, наклонилась ко мне и стала чудно работать бровями, быстро проговаривая текст.

– Я вижу, ты непростой человек. Тебя ждет большое будущее. Дашь денежку, расскажу правду.

Вся ее развитая мимика прыгала и трепетала ради моих денег.

– Я не против услышать о будущем, – говорю, – но у меня ни рубля.

– Враги навели на тебя порчу. Ясно вижу. Оттого у тебя все сложности в жизни, милый. Ты такой большой и сильный, тебе на роду написано быть главным. И я знаю, как тебя спасти. Я умею. Пойдем со мной, пока не поздно.

– Врешь, – говорю, – ничего у меня не написано. И врагов у меня нет.

– Аура зеленая, гнилая, – отвечает. – Всех отталкивает от тебя.

– Хватит, – сказал я и закрыл уши, чтобы не подпасть под гипноз.

Без звука ее брови сделались еще выразительней. Они то ныряли к переносице, как две ладони в воду, то выныривали на лоб, расплескивая над собой веер морщин. Я озаботился сужением вагона и пропаданием памяти о последних секундах. Мыслил я что-то или нет? Делал что-то? Ее лицо на том краю тоннеля сошло с ума – плясало на невидимых нитях и бросалось чистыми эмоциями, рисуя в воздухе рассыпчатые оттиски себя. Я обмяк, руки сами упали на сиденье.

– Разве можно так делать, мерзавка? – сказал Толик и ущипнул цыганку за нос.

Это вынудило ее прервать сеанс.

– Больше не буду, – сказала она. – Отпусти!

Толик невозмутимо держал нос и разглядывал цыганку, как бабочку, приколотую к доске.

Мужик, которого к нам отправили цыгане, не был на них похож. Скорее на норвежца. У него были светлые прямые волосы и голубые глаза. Он обследовал руку, силу ее нажатия на нос, наше с Толиком количество и вооружение. После этого попробовал руку снять. Толик хватку имел железную, рука держалась как наколка. Снять ее можно было только вместе с носом. Мужик сворачивал руку, щипал, тянул, но делал больно лишь цыганке. После всех манипуляций он яростно заревел и разорвал на себе изношенную куртчонку. На меня его выпендреж впечатления не произвел, но стратегия сработала, потому что Толик отпустил руку и полез под сиденье за саблей.

Цыганка потрогала покрасневший нос, два раза вдохнула и выдохнула, проверяя работу освободившихся ноздрей, и вернулась к цыганам. Все они к тому времени столпились вокруг нас.

Я еще не до конца прибыл из транса, потому наблюдал все спокойно, как во сне.

Толик со скрежетом достал саблю из трубы и вонзил в порванную куртку светловолосого. Махнул, снова махнул, и кусок куртки свалился на пол.

Светловолосый попятился.

Толик выставил саблю перед собой и поводил у цыган перед носом. Они расступились. Вышел в проход, повернулся спиной к двери и навел саблю на вагон.

– Никто отсюда не выйдет, пока я не позволю.

– Есть же вторая дверь, – сказал кто-то из пассажиров.

– Это выход назад. А я не пускаю – вперед.

Один цыганенок бросил в Толика покусанный лимон. Толик рубанул летящий лимон саблей, промахнулся и ударил в спинку сиденья. Обивка разошлась, в щели показался белый поролон.

Удар прошел в опасной близости от девчонки-подростка. Та придвинулась плотней к своему парню и смерила Толика высокомерным взглядом.

– Мужчина, – говорит. – Осторожней.

– Я не мужчина, – сказал Толик. – С чего ты взяла?

Норвежского цыгана снова отправили на переговоры. Рваная куртка держалась лишь на шее и напоминала крылья или плащ. Он был похож в ней на остроносую птицу. Он и вел себя как птица – все время кивал головой и смотрел на Толика не прямо, а повернув лицо боком.

– Выпусти нас немедленно, ты! – крикнул с дикой истерикой.

Толик уколол лежавший на полу лимон и бесстрастно слизал лимонад с кончика сабли.

– Пошел вон, – говорит.

Тут что-то случилось – то ли повлияла кривизна леса, в котором мы ехали, то ли драматизм достиг апогея, – но все ударили друг друга слабым током: пассажиры ударили пассажиров, цыгане цыган, Толик блондина, а я сам себя, передав искру с одной ноги на другую. После этого табор зашевелился и вышел в заднюю дверь. В вагоне мгновенно посвежело – будто не цыгане сползли, а прохладная снежная лавина.