Басурманка

Но разговор повернулся в другую сторону.

– Хочу дать тебе одно дело, – равнодушно сказал Скуратов, бросив корочку покрупнее своему любимцу – лебедю Мафусаилу, прозванного так за старшинство, – Дело не сложное.

Годунов кивнул.

– Видел сегодня Ваньку Мстиславского. Сидел весь потный, губы тряслись. Нервничает после казни Висковатого. Ждет своей очереди. Хоть он и приходится царю племянником, да только если Иван Васильевич своего брата не пожалел, то и племянника может не пожалеть. Так?

– Так, – ответил Годунов. Он сначала не понял, о ком идет речь – что за Ванька? И только потом догадался – Ванькой Скуратов назвал земского боярина, старика Ивана Федоровича Мстиславского.

– Говорят, что Ванька – человек простой, военный, заговоры плести не умеет. Служит царю и точка. Ты веришь? – спросил Скуратов, взглядывая в глаза Годунову.

Годунов тут же опустил глаза.

– Верить людям – не моя служба, – мягко ответил он, – Верю только Господу, который сказал – по плодам их узнаете их.

Скуратов перекрестился кусочком булки и кинул ее лебедям, которые теснились почти у его сапог, шипели и били крыльями, брызгая грязной водой во все стороны.

– Тихо вы! – прикрикнул Малюта на лебедей. А потом, снова обернувшись к Борису, кивнул, – Хорошо сказано. Вот только от худого дерева плодов нам не надо. Худое дерево в костер кидают. Слухи о своей простоте он сам и распространяет. А что там зреет в голове Мстиславского, я не знаю, но чую, что ничего хорошего. Не дай бог сорвется, что-то устроит против меня. От себя беду начнет отводить – и на меня наведет. Так уж было, ты не знаешь… Поэтому приходится мне теперь за каждой мелочью внимательно следить. Что необычного происходит на Москве – сразу мне докладывают. Обычно – так – чепуха. Но бывают и позаковыристее истории происходят. А мне недосуг все самому проверять. Да?

– Уж конечно, – горячо кивнул Борис.

– Вот донесли мне, что в мертвецкую при Разбойном приказе привезли мертвую татарку. Кто-то ей голову пробил. А когда обмыть хотели, оказалось – не баба, а мужик. С чего это татарину бабой переодеваться?

– Может Девлет-Гирей своего разведчика подослал? – спросил Годунов, – Говорят, он войной на Москву собирается.

– Может, – кивнул Малюта, – а может и что другое. Это дело поручат одному малому из Разбойного. Зовут его Мануйла Хитрой. Хороший сыщик, степенный. Поговори с ним, познакомься. Припугни, если надо. И проследи – что он там вынюхивать будет. Если что найдет – мне доложишь. Понятно?

– Хорошо, Григорий Лукьяныч, – ответил Годунов, вставая.

– Справишься?

– Расстараюсь.

– Ты чего вскочил? – спросил Скуратов, – Уже побежал думать?

Годунов улыбнулся и снова сел.

– Как дочка моя, еще не в тяжести? Плохо стараешься – гляди, отниму, – погрозил пальцем Скуратов и кинул последнюю корочку лебедям.

– Это уж как Бог даст, – ответил Годунов. Его улыбка стала чуть напряженней. Все-таки спросил, змей, – да и не успели бы мы. Венчались всего как три месяца.

– Ну, – засмеялся Скуратов, обнажая кривые передние зубы, – Это уж как стараться. Может тебе снадобий дать? Мы тут ворожею на дыбу вздернули – так она все предлагала нам заговоры сделать – чтоб стоял всю жизнь! Во как! Всю жизнь! Это что ж – меня и соборовать с торчащим хером будут? А, кстати, – вдруг перестал смеяться Малюта, – если уж мы про это… правда, что царевич Федор к твоей сестре подкатывается?

– Федор Иванович? Оказал мне честь, обратил внимание на сестру мою. Они ведь вместе росли.

– Это хорошо, Боря, – веско сказал Скуратов, – Подумай как следует. Пусть Федор и не станет царем, однако, он царевич.

Годунов молча склонил голову. Ирку было жалко – отдавать ее хлипкому и малость сумасшедшему Федору не хотелось. Лучше уж она стала бы женой думского дьяка или придворного Ивана Ивановича – глядишь, судьба бы ее устроилась куда как лучше, чем если бы она осталась с Федором и сидела в тереме где-нибудь в Угличе.

Он не мог даже подозревать, что пройдет десять лет и Ирина станет женой Федора, сам Федор после смерти наследника Ивана окажется наследным царевичем, а он – Борис, будет именоваться правителем России, по влиянию своему далеко превосходя будущего царя, последнего из рода Рюрика.

Глава 3. Ночной богатырь

Как-то раз он поспорил с одним ливонцем. Тот говорил, что Москва только кажется большой, потому что люди живут в ней не домами, как в европейских городах, а дворами. И в каждом дворе несколько построек – амбар, погреб, конюшня да кухня. Так-то так, но чем ближе к Кремлю, тем теснее строились дворы. А в самом Кремле иногда было даже не протиснуться между высокими частоколами и резными воротами.

Город рос сначала на восток – Китай-городом. Потом пополз в Занеглименье – за речку Неглинную. И только потом перелез через три Садовые слободы и врос в заречные поселенья – Овчинники, Кадаши, Татарку с Ордынкой – до самого южного всполья. Но до сих пор слободы за Москвой-рекой, в Заречье были не похожи на городские. Разделенные рощами, а то и остатками того огромного дремучего леса, в котором когда-то заблудились две, шедшие на соединение рати, дворцовые слободы жили старой, тихой и размеренной жизнью.

Однако, чтобы добраться до этой тишины, надо было сначала пересечь реку по одному из мостов. А там всегда была толкучка, народ конный и пеший, телеги, подводы – все это мерно двигалось – в основном в сторону Кремля. В Заречье же, людской поток быстро рассеивался, разбегался ручейками.

Купив на мосту у торговки пирожков с кашей и грибами, Мануйла направился в Кадаши. Жуя теплые пирожки, он ехал через Среднюю Садовую слободу, напоенную кисловатым духом палых яблок. Расстегнув верхние петли зипуна, он наслаждался свежим ветерком, качавшим золотые ветви берез. Состсояние у него было тихое и благостное. Так он и въехал в Кадаши, разморенный, чуть не зевая. А здесь только старики на завалинках и дети с собаками оживляли ряды потемневших от дождей и времени заборов по обе стороны улицы.

Сыщик ехал молча, молчали и старики на завалинках, провожая его взглядами. Наконец Мануйла нашел наименее дряхлого из них. Наверное, он выбрал его потому, что дед походил на Филофея – старого Мануйлову слугу, жившего на дворе Хитрова. Дед кормил голубей овсом, который черпал из помятого закопченного котелка. Толстые сизари толкались под его ногами, громко переругивались, а один неуверенно топтался прямо на шапке старика.

Мануйла спешился, неторопливо подошел, взбивая тростью пыль дороги и поклонился, спугнув голубя с головы старика.

– А что, отец, тут у вас кого-то ночью прибили? – спросил он громко.

– А тебе что за дело, милый ты мой? – строго ответил старик, – Ты кто?

– Из Разбойного приказа сыщик, – ответил Мануйла.

– Понятно, – пробурчал старик, – тогда поезжай по этой улице до конца. Там в кустах и нашли эту татарочку. Ирка – девчонка Босого пошла до ветру и наткнулась. Мы ее вытащили – татарку эту, смотрим, а у ней голова проломлена. Тогда ребята за караулом сбегали. Вот и все. А больше ничего и не было. И мы не виноваты. С нас денег не берите.

– Спасибо, отец, – поклонился Мануйла, сел на лошадь и поехал вперед, к роковым кустам, сопровождаемый истошным голубиным воркованием.

В конце улицы, где дорога делала плавный поворот направо, густо росла малина. Кусты были истоптаны. Из всей слободы один только малец-дурачок в длинной серой рубахе без пояса стоял и сосал большой палец. Да поодаль девчушка лет пяти играла на скамейке с куклой.

Мануйла снова слез с лошади и, не отпуская узды, подошел к кустам. Он посмотрел по сторонам, пожал плечами, а потом обратился к мальчонке:

– Ну-ка, малой, подержи коня.

Тот перевел на Хитрого правый глаз. В то время, как левый так и остался смотреть вперед. Не выпуская палец изо рта, парень что-то прочамкал и снова вернулся к созерцанию.

– Он глупый, дядя, – услышал сыщик сзади себя детский голосок. Это подошла девочка, – Это же Митка Дурак. Ты что, не видишь?

– А! – сказал Мануйла, – прости, поначалу не приметил. А ты кто?

– Я Ирка, ты чего не знаешь? Ты не местный? Не наш?

– Ирка! – сказал Мануйла, – ну как же. Это ведь ты тут тетку давеча нашла.

– Ага, мертвую, – с радостью подтвердила девчушка, теребя руками куклу, – Басурманку. Которую богатырь убил.

– Какой богатырь? – заинтересовался Мануйла.

– Алеша Попович. Он по полю ехал, а она навстречу ехала на коне. Он говорит – ах ты поганая басурманка! А она как вытянет стрелу каленую, а он как даст ей по башке топором. Она и упала. И умерла, – торжественно закончила девочка.

– Ага, – кивнул Мануйла, – ну хорошо, что так. А ты сама этого богатыря видела?

– Глупый ты, дядя, – с сожалением произнесла девчонка, – я спала. Это же ночью все было.

– А-а-а! – разочарованно протянул Хитрой, – значит, ты ничего не видела!

– Нет, – честно сказала девочка.

Мануйла поскреб щеку и рассеяно оглянулся на парня в серой рубахе. Тот отошел на шаг и продолжал сосать палец. Правда, теперь другой руки.

– Зато я слышала! – сказала девочка. Мануйла живо повернулся снова к ней.

– Ночью проснулась водички попить. Две лошади топтали в кустах. И дядя какой-то сказал чего-то. А потом они ускакали. Я попила, и спать легла. Вот.

– А ну-ка, – Мануйла залез в карман и вытащил оттуда полушку, – вот, отнеси мамке – это ты честно заработала.

– Чей-то? – спросила девочка, разглядывая монетку.

– Полушка.

Девчонка кивнула, засунула монетку в рот и со всех ног бросилась к калитке, так что только замелькали грязные ее пяточки.

Мануйла подмигнул мальцу, смотревшему одним глазом в небо, а другим в землю. Тот вдруг вынул палец изо рта и сказал:

– Убояся и умолча!

– Что? – удивился Мануйла, но пацан снова засунул палец в рот, развернулся и тоже быстро убежал куда-то за заборы странно вихляя бедрами.

Хитрой озадаченно пожал плечами. Ведя коня в поводу, он пошел через кусты. Ход оказался протоптан с обеих сторон. Когда кусты кончились, Мануйла увидел на земле вокруг тропы лошадиные следы. А вернее, следы двух лошадей.

Годунов доехал до двора своего дяди, Дмитрия Ивановича через полчаса после разговора со Скуратовым. Над бесчисленными башенками домов внутри Кремля кружились с громким криком стаи птиц, собравшиеся в теплые края. За воротами Годунова-старшего деревянная мостовая превращалась в обстоятельную дорожку, выложенную каменными плитами. Она была тщательно выметена, вся травка, проросшая между плитами – выщипана. Два больших цветника шли вдоль этой дорожки – правда, сейчас цветы уже поникли, облетели, только стебли продолжали торчать из черной жирной земли.

Бориса долго держали за воротами, пока присланный из дома холоп не подтвердил, что Дмитрий Иванович готов принять племянника. Из-за родства, молодого рынду не обыскивали – так, осмотрели в несколько цепких глаз, и пропустили в светлые, недавно срубленные сени, где еще пахло сосновыми досками и смолой.

Посреди сеней стоял большой квадратный стол, устланный тяжелой бордовой скатертью, свисавшей до самого пола, застеленного вытертым ковром. Старший Годунов сидел в одном зипуне синего шелка с мелкими серебряными цветочками, искусно вышитыми его дворовыми девками. Домашнюю тафью из темно-сиреневого бархата с алой опушкой, он сдвинул на одно ухо, отчего вид его казался залихватским. Но как только Борис вошел в сени, Дмитрий Иванович поправил тафью и указал племяннику на стул напротив себя. Борис перекрестился и сел.

Отец Годунова-младшего умер давно и Дмитрий на себя взял как имение, так и опеку над Борисом и его сестрой Ириной. Укрепившись при Дворе, Дмитрий вызвал Бориса в Москву и пристроил к царевичу Федору. В этом было не понятное молодому Бориске придворное тонкое издевательство – Федор считался бесперспективным, всегда жил в тени своего старшего брата Ивана – наследника Московского государства. Впрочем, Борис в дяде ничего теплого и родного не почувствовал. На людях – улыбки. А когда оставались они наедине, у старшего Годунова вся теплота слетала как листья осенью с березы – он становился деловит, сух, иногда покрикивал на Бориса. Но, правду сказать, никогда не бил. Только останавливал на племяннике внимательный вопросительный взгляд, каким обычно вгонял в пот иную царскую прислугу. Будучи постельничим царя, Дмитрий Степанович отвечал за внутреннюю дворцовую охрану, личных телохранителей, отобранных из полка стременных стрельцов – лучших из лучших служивых людей России, гвардии Ивана IV.

Закончив завтракать, Дмитрий Иванович отослал слуг и сам закрыл за ними внутреннюю дверь. Настоящий разговор начал он издалека – спросил как здоровье царевича, поинтересовался Ириной – правдивы ли слухи о том, что Федор Иванович увлекся племянницей. Узнал все новости о службе Бориса у царевича. Потом спросил о самочувствии Скуратова. Борис отвечал подробно, понимая, что утаивать мелочи – значит давать почву для подозрений дяде, который и так все знал – все, что происходило и в Кремле, и в Опричном дворе, стоявшем на другом берегу Неглинки.

– Ну что же, – вздохнул Дмитрий Иванович, – теперь выкладывай, что тебе надо?

Он сложил руки на коленях и опустил голову, показывая, что готов слушать внимательно, не упуская ни одной мелочи, ни одной интонации. Так он обычно садился в пыточной, когда распятый на дыбе узник представлял особый интерес.

– Я по делу Скуратова, – начал Борис. Вообще-то Малюта мог бы и рассердиться за то, что молодой рында вот так, с ходу раскрывает суть их беседы. Но юлить опять-таки не имело смысла – Годунов хотел просить помощи у дяди.

– Хорошо, – кивнул старший Годунов, давая понять, что готов серьезно отнестись к просьбе племянника, как если бы это была просьба самого Бельского.

– Григорий Лукьянович задал одну задачку.

Младший Годунов посмотрел на старшего. Дядя про себя сделал пометку – племянник вырос, смотрит цепко, надо приглядеть за парнем – может еще сам скоро начнет командовать дядей.

– Хочет, чтобы я нашел в Разбойном приказе одного сыщика – Мануйлу Хитрого. И спросил с него по делу об одной убитой татарке.

– А, – неопределенно произнес Годунов-старший, – Которая мужик. Понимаю… И что там такого, что Бельский заинтересовался? Мало ли чего бывает средь бусурман? Далась эта татарка Григорию Лукьяновичу.

– Откуда мне знать? Он мне задание дал – с этим сыщиком познакомиться и присмотреть, как он дело расследует.

– Ну-ну, – сказал Дмитрий Иванович, – Неспроста это, конечно. Где этот покойник переодетый, а где Скуратов! Что-нибудь он тебе еще говорил?

– Да вроде ничего, – ответил Борис, – Так, про Мстиславского поболтали…

Годунов-старший поднял палец и замолчал.

Ввязываться в подковерную борьбу двух влиятельных вельмож он вовсе не хотел. Но игнорировать интерес Малюты в этом деле так же не мог.

– Вот, что я тебе скажу, – наконец обратился он к племяннику, – неправильно тебе самому к этому сыщику идти и выспрашивать. Скажут – с чего бы это зятю Скуратова с Разбойными якшаться? Чей тут интерес?

– Вот как, не подумал я… – расстроился от очевидной мысли Борис, – Что же делать? Задание у меня ясное, а выполнить его…

– Ничего, – сказал Дмитрий Иванович, – Приглядим за твоим сыщиком. Будет чего Григорию Лукьяновичу докладывать. Приходи дня через два – расскажу тебе, что к чему по этому делу.

Борис встал и поклонился. Обидно было – пошел к дяде за помощью, а тот не то, чтобы помог, а просто подставил своего племянника – если Малюта узнает, что задание выполнял не он, а дядины доверенные люди, то еще чего доброго посчитает Бориса никчемным и больше никакого дела ему не доверит. Так что про себя Борис решил – на дядю не полагаться, а все делать самому. Но для этого надо так познакомиться с сыщиком, чтобы у того не возникло подозрения, что это знакомство неспроста.

Глава 4. Стрелецкая вдова

Вернувшись в Москву, Мануйла вздремнул часок-другой в кровати, потом снова оделся, накинул на плечи легкий кафтан темно-зеленого цвета, шапочку с тонким белым верхом, выбрал трость, рукоять которой была вырезана в виде лебединого крыла, и поехал в приказ.

Город просыпался после обеденного сна. Со стуком отпирались снова широкие ставни лавок. Дремавшие тут же торговцы и их прислуга, зевая и потягиваясь, расправляли ткани или перекладывали глиняную и медную посуду. Рядом баба снимала тонкое белое полотно с куриных тушек – чтобы мухи не загадили. По краям широких дубовых мостовых, по притоптанным сотнями ног обочинам деловито шагали приказные, подьячие, писцы – все спешили прийти раньше начальников, показать усердие. Сами начальники ехали посередке улицы – кто в седле, но больше в закрытых повозках-колымагах, да еще и со свитой. На церковной паперти нищие переругивались с арестантами, которых тюремщик вывел «в мир» за милостыней. И нищие, и арестанты были одинаково оборваны, грязны и завшивлены. Проходящие мимо воротили носы от густого запаха немытых тел, крестились – кто степенно, а кто и торопливо, небрежно – в Москве церквей столько, что на каждую креститься – лоб треснет.

Сразу за площадью отдельные разрозненные лавки начинали тесниться – сначала слышался гул голосов, говор толпы. Потом показывались острые верхушки разноцветных высоких шатров, палаток, голоса становились звонче – медленный круговорот толпы разбивался на отдельных людей. Торг.

Мануйла придержал коня, крикнул «А ну! Посторонись!» и двинул вперед по Никольской. Над толпой виднелись другие всадники и экипажи, слышался нервный стук небольших сигнальных барабанов, подвязанных к передней луке седла – уступи дорогу.

Хитрому нравился Торг – огромное, ежедневное скопление тысяч разных людей. Здесь можно было встретить и своего брата служивого дворянина в щегольской шапочке с белым или алым пером и яркой золотой застежкой, и хмурого пьяного немца в кургузой одежонке, и турка в тюрбане, и бесстыдника фрязина в обтягивающих лосинах, и немецкого вояку на царской службе, и ошалевшего от красок и незнакомого говора шотландца в бабьей юбке, и татар всех краев – ногайцев, сибирцев, казанцев, крымчан.

В детстве он убегал из дома и часами бродил по рядам – суконному, льняному, седельному, посудному – в каждом были свои особые запахи, свои особые звуки и свои обычаи. Торговцы в седельном были люди степенные, основательные, торговались неторопливо, понимая, что хорошее седло – вещь дорогая. А дорогую вещь продаешь долго, с чувством и расстановкой. Покупатели ходили тихо, смотрели, спрашивали о ленчике, щупали кожу, осторожно гнули – проверяя на крепость, прикидывали на стоящих рядом лошадей. Тут густо пахло новой кожей, нагревшейся на солнце и свежим лошадиным навозом.

Не такая была торговля в гончарном ряду – там толпились хозяйки – бойкие на язык и скорые на шутку. Только что обожженные горшки красным ковром устилали и лавки и места перед ними, стояли друг на друге пирамидами – ходи осторожно! Оттого и лавочники в посудном были как петушки – легкие на ногу, увертливые, бойкие, чтобы бабы замужние, сидящие по своим домам и света белого не видящие, млели.

Бойко шла торговля на посудном. Немало женушек бесстыжих ходило торговаться на зады лавок, пока приставленные к ним ребята выбирали себе сладости на иудин пятачок.

Мануйла поехал не прямо, а сделал крюк – мимо лавки Агафьи, вдовы стрелецкого десятника Романа Микитина. Три года назад муж Агафьи погиб при взрыве пушки. Она осталась одна с тремя детьми. Старший сын уже подрастал и скоро должен был занять место отца – только под этого новика и оставили Агафье двор, принадлежавший покойному мужу, не стали отбирать в Стрелецкий приказ.

Тяжело было Агафье без мужа – детей кормить и лавку держать. Хорошо хоть старший Проха не гулял, не шатался по Москве как его сверстники с утра до ночи, а помогал матери.

Отец с раннего детства обучил его ремеслу резчика по дереву. С утра Проха сидел уже на завалинке избы с острым ножиком в мозолистой руке, обсыпанной жесткими опилками, и скоблил, резал, ковырял ларчики, коробейки и подголовные сундучки. Два раза в неделю – по понедельникам и четвергам мать шла в крохотную лавку, отпирала ее, вытаскивала наружу тяжелую скамью, крыла ее алым полавочником и расставляла сыновью работу.

Мануйла познакомился с ней еще на Пасху – подвыпив с друзьями гулял по торгу и вдруг увидел красивую женщину в простом платке и темном летнике. Огромные глаза глядели спокойно, прямо на Мануйлу. Он остановился и стал рассматривать невозмутимую красавицу. Высокая, с прядкой каштановых волос, выбившихся из-под платка.

Хмель играл в крови Мануйлы, иначе бы он не сделал того, о чем потом столько вспоминал. Постукивая тростью, подошел к красавице и сказал сорвавшимся голосом: «Христос воскресе!». «Воистине, воскресе», – ответила красавица. Они трижды коснулись щеками, и от запаха ее кожи Мануйла просто обомлел.

– Как тебя звать? – спросил Мануйла.

– Агафья.

– Чья ты жена?

– Вдова.

– Торгуешь здесь?

Агафья спокойно кивнула. Она видела, что произвела впечатление на этого шляхтича – не первой молодости, пожалуй, что ее ровесника.

– Чего продаешь?

Она повела рукой – сам, мол, смотри.

Мануйла почти не глядя, схватил подголовный ларчик и спросил цену. Заплатил не торгуясь. Поклонился и сказал, чтобы ждала – придет еще покупать. Агафья поклонилась в ответ. Так состоялась их первая встреча. Потом были еще – Мануйла приезжал, покупал что-то или просто так стоял, болтал с вдовой. Постепенно узнал, где она живет, узнал про ее покойного мужа и детей. Прихвастывая, рассказал о себе, о своем знаменитом Копырсае из Сущева. Однажды они даже прогулялись по Торгу – правда, недалеко. Проха простудился, и Агафья вынесла на торг все немногое, что он успел сделать. Торговля шла плохо, так что она заперла лавку и сходила с Мануйлой посмотреть на игры скоморохов. Она смеялась, глядя на ужимки переодетых латинянами лицедеев, а Мануйла не отрываясь смотрел на Агафью – в ней вдруг проснулась девчонка, жадная до радости. Ее лицо совсем преобразилось – глаза сияли, кожа щек порозовела.

Мануйла не удержался, привлек Агафью к себе и поцеловал в щеку. Она не оттолкнула. На миг прижалась, а потом позволила проводить до дома. Но на полдороге вдруг распрощалась – то ли не хотела, чтобы в слободе ее увидели с незнакомым мужчиной, то ли опасалась, что Мануйла попросится на ночь.

Хитрой расценил это как признак неожиданной, неоправданной холодности и долгое время объезжал лавку Агафьи стороной. Но вот сегодня не выдержал и завернул. Однако лавка была закрыта. Сначала Мануйла испугался – не случилось ли чего, а потом вспомнил, что сегодня вторник и Агафья осталась дома. Он в сердцах плюнул на землю и поехал дальше.

У Спаса Нерукотворного Мануйла повернул на Богоявленский переулок в сторону Рыбного. Поскольку ветер был с Москвы-реки, вонь от рыбных рядов ударила сыщику в нос задолго до того, как он услышал зазывные крики продавцов, предлагающих и белорыбицу, и омуля, и карасей, и чего только пожелаешь, главное, чтобы это «чего» было с плавниками и хвостом. Хитрой зло пнул лошадь в бока, и постарался проехать мимо лотков с рыбой как можно скорее – насколько позволяла толпа. Его любимыми рядами на Торге были сабельный и лучный. Два раза в год, когда Мануйла получал свое жалование, он шел в эти ряды и выбирал. Он любил подолгу рассматривать, пробовать мечи и сабли из далеких краев, чувствовать в своей руке их тяжесть и балансировку. Любовался на луки, привезенные с востока – натягивал тетиву и слушал, как она гудит. Покупал наконечники или точило для сабли – если старое было совсем стерто. Но до жалования было еще далеко, и сегодня Мануйла мог только с завистью посмотреть на счастливчиков у оружейных лавок…

Наконец, попав на Варварку, неподалеку от Знаменского монастыря сыщик увидел высокие кремлевские стены, за которыми среди других приказов стоял и его Разбойный приказ – сразу налево от Фроловских ворот.

Моментально забыв об Агафье и своих сердечных делах, Мануйла нашел среди сутолоки и тесноты свободного подьячего Яшку Вола, и надиктовал ему всё сегодняшнее происшествие. Яшка записал все в свиток, аккуратно подклеивая листы и расписываясь на склейках – чтобы никто не смог подделать, вклеить лишние страницы. Всего вышло три листа. Потом умело свернул доклад и сунул его в беленую холщовую сумку.

Дальше дело было уже не Мануйлы, а местных губных властей. По рангу Мануйле Хитрову полагалось расследовать только те дела, которые прикажет сам голова Разбойного.

– Ну что, баба с возу – кобыле легче? – спросил Яшка, бросая свиток ящик, откуда их возьмут целовальники для развоза по губным избам.

– Жаль отдавать, – вздохнул Мануйла, – проще выбросить. Сам же знаешь, губные посмотрят вполглаза, да и сунут дело куда-нибудь подальше.

– А то и в печку, – поддакнул Яшка, – Я знаю. Сам был губным целовальником в Коломне слободе.