Мотя

– Не знаю, – пожала плечами Мотя, – не знаю, отправили его, или нет. Там вообще мутная история. У него же были постоянно какие-то тёрки с Рерихом, финансирования его экспедиций в Шамбалу. Возможно, купил билет в Индию духа.

– Да, – покивал Кока, – врачебная комиссия, созданная после того, как железный нарком навечно отправился в поля, заросшие пустырником и валерианой, говорила о вскрытии тела пожилого человека. А Дзержинскому было всего-то 49. И Сталин на его похоронах смеялся, на кинохронике видно. Мутная история, точно.

– У меня голова пухнет от всего этого, – пожаловалась Нюра, – я такой размах не могу осознать. Недавно книгу читала, «Сон в Красном мавзолее». Про безкорковый карликовый гранат, выведенный в мрачных подземных лабораториях Тимирязева, про Брюхоненко и его аутожектор, как он кормил живые отрубленные собачьи головы сыром, и как мог играть на рояле две мелодии одновременно: правой рукой – "Боже, царя храни", а левой – "Интернационал", про Лысенко с его прививками темнотой…

– Ага, – сказал Кока, – молодые боги творят, что хотят. Я тоже читал.

– Молодые боги, точно, – улыбнулась Мотя. – У иудеев договор с богом о воскрешении, а вот христиане сомневаются, поэтому у них на Западе вся еда с консервантами, чтобы тела в могилах не разлагались. А у нас Гагарин слетал в космос, сказал богу, что его нет. Мол, без тебя справимся, у нас Федоров есть. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».

Все рассмеялись.

– Павел коринфянам, знаю, – сказала Нюра. – Забавный дядька был. Мне нравится, когда он про «секретики» пишет. Ну помните, в детстве, выкапываешь ямку, кладешь туда красивый фантик от конфеты, а сверху стеклышко, и песком засыпаешь: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан». Сидит такой взрослый, с бородой, дядька в песочнице, и «секретики» разглядывает. Что-то есть в этом, не знаю, печальное.

– А может быть, наоборот, – сказал Кока, – беспечальное. Разглядывает дядька «секретики», хорошо ему, проблем никаких, на душе безмятежно.

– Может быть, – согласилась Нюра. – Но образ, согласись, зыканский – дядька, песочница, «секретики»…

– Зыканский, – улыбнулся Кока. – Кто ж спорит?

– Ну что, друзья-теологи, – прервала их Мотя, – числа десятого-одиннадцатого пойдем билеты брать? Мы же автобусом в Магнитку?

– Ага. Автобусом, – хором ответили Нюра и Кока.

Друзья поболтали еще немного о разных мелочах, помогли Нюре с посудой, и Кока пошел провожать Мотю домой.

15

В пятницу после уроков Кока, Нюра и Мотя, плотно пообедав, отправились на вокзал, купили там воды в дорогу и пошли занимать свои места. Автобус был почти полон, люди ехали к родным или просто развеяться, пользуясь трехдневными выходными. В окно было видно, как рабочие вешали на стену вокзала огромный плакат, с которого строго смотрели матрос и солдат, сжимающие в руках АКМ. Под плакатом шла надпись:

Над Кремлевскою стеной –

Самолетов звенья.

Слава армии родной

В день ее рожденья!

– Помнишь, – сказала Мотя сидевшей рядом Нюре, – небо раскрасили полосами в день Воздушного Флота? В цвет флага ВВС, синими и белыми полосами. Прогнали все облака над городом через какую-то машину, и красиво так расчертили все. Помнишь? Тогда еще военные летчики маршировали в своих голубых обмотках под песню Just One Dance, хорошая маршевая песня же:

But underneath the mask I see the skin of a man

Smooth and seductive who's really got a plan

It's drawing me in, magnetically to you

You haven't got forever, but I got that too,

тогда Каролина ван дер Леу приезжала, по шефской программе, сама ее и пела, а они маршировали, в начищенных ботинках и шелковых парадных обмотках. Красота.

– Ага, я там даже Арева видела с его взводом.

– Но разве Арев летчик?

– Да какая там разница – васильковые, лазоревые…

– А потом на танцах Каролина еще "Случайный вальс" пела. " И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука…"

– Там сначала нога была, – вмешался Кока, – "и лежит у меня на погоне незнакомая ваша нога". Потом почему-то на руку заменили. А сейчас вообще стали петь "и лежит у меня на ладони", потому что как же хрупкая девушка может достать до плеча высокого советского офицера? А Каролина да, тогда еще про ногу пела.

Женщина-контролер прошла по салону, надорвала билеты, показывая, что таки все под контролем, пожелала всем счастливого пути, и тяжело спрыгнула на перрон. Автобус, фыркнув закрывающимися дверями, под магнитофонное пение Davod Azad плавно тронулся с места, выруливая с платформы на дорогу.

Ехать предстояло долго. Мотя смотрела то на стоящие вдоль дороги сосны, заученно демонстрирующие геральдические сибирские цвета, то на проплывающие мимо заснеженные поля, на которых кое-где виднелись стога сена – казалось, что это такие небольшие пирамиды для незаконнорожденных детей фараона, сосланных подальше от дворцовых интриг, и замерзших в своей северной ссылке. «В моем краю поэты пишут стихи в варежках, – вспомнила Мотя стихи пани Виславы, – Я не говорю, что они никогда не снимают рукавиц – снимают, особенно когда теплая луна – просто их чтение смахивает на кашель, поскольку только кашель звучит громче штормового ветра».

Рядом дремала Нюра, убаюканная звуками суфийской музыки, все еще доносившейся из кабины водителя. Кока уткнулся в свой вечный «Остров сокровищ» и, кажется, уже давно плавал глазами в одной и той же странице. Мотя поерзала, устраиваясь поудобнее, осторожно, чтобы никого не задеть, чуть опустила спинку кресла назад, и тоже прикрыла глаза. В детстве, перед сном, слыша доносящееся из телевизора «тихо-тихо ходит дрёма возле нас», Мотя все никак не могла понять, кто же это ходит – вместо «дрёма» она слышала «дрёва». Спросить было не у кого. Прочитав в первом классе «Трех мушкетеров», Мотя решила, что это никакая не «дрёва», а д’Рёва, госпожа из города Рёва, очевидно. Возможно, даже сама казненная миледи, вернее, ее призрак, тихо-тихо появляющийся ночами у детских кроваток и льющий слезы над своей судьбой; конечно, по правилам должно быть не д’Рёва, а де Рёва, но это было неважно, зато красиво и печально. Печально потому, что миледи смотрела на безмятежно спящего в кровати ребенка, и, наверно, жалела о том времени, когда в ее жизни еще не было ни клейма, ни графа де Ла Фера, ни вообще мушкетеров и прочих неприятных вещей, а вовсе не потому, что она мертва – к этому ей было не привыкать, граф, как мы помним, ее уже вешал. Да и на малой родине Моти к чужой ли, своей ли смерти относились как к событию заурядному и не более досадному, чем, например, к хлопотам при переезде – достаточно было просто выпить лишнего в Новый год или, собирая грибы, положить в корзину паутинник вместо рядовки – колесо сансары легонько щелкало, пробегало короткое детство, и человек снова обнаруживал себя среди знакомых унылых полей. Не потому ли, подумала Мотя, стог сена на местном диалекте назывался странным словом «зарод»?

Некоторые души, очевидно, привязаны к одному месту и за что-то принуждены воплощаться только в определенном географическом пространстве – иначе откуда такое спокойствие при виде всего этого? И не просто спокойствие, а даже любовь?

Любовь. Морковь.

Глава 3. Магнитка

16

Магнитогорск встретил их метелью – несмотря на уже довольно позднее утро солнца почти не было видно, только маленький тусклый шар можно было разглядеть в небе. Зато комбинат выдыхал красивый оранжевый дым, парили градирни, похожие на грустных курящих слонов.

– Ну вот, Магнитка, – сказала Мотя, потянувшись, – приехали.

– Умыться и почистить зубы, – проснулась Нюра, – и чаю.

Автобус подрулил к перрону, пассажиры, разминая затекшие члены, начали одеваться, собирать вещи. Azad уже не пел, водитель с помятым лицом приоткрыл окно и закурил. На Привокзальной площади Мотя показала друзьям памятник, изображавший черного мускулистого парня: – Вот, раньше в Бельгии стоял, потом на ВДНХ валялся, никому не нужный, назывался – Рабочий. Теперь тут стоит, называется – Металлург. Медный, между прочим. Зачем его в черный покрасили – непонятно…

– Это что, – сказал Кока, – мухинскую Колхозницу вообще дефлорировали. Бугаев-Африка.

– Западает на высоких возрастных женщин, м? – спросила Нюра. – Это комплекс… Хотя, в Молдавии, я слышала, кто-то даже венчался с памятником. Что-то в этом есть, определенно. Ладно, пошли умываться, не пить же чай грязным ртом.

Нюра выдала каждому по бумажному полотенцу, китайской одноразовой зубной щетке и пакетику с зубным порошком «Артек». Друзья привели себя в порядок и отправились в ближайшее кафе.

– Я вот что подумала, – сказала Мотя, облизывая с губ молочные «усы» – вместо чая она взяла бутылку башкирского катыка, – река же подо льдом. Как мы увидим, где трубы комбината не отражаются в воде?

– Не беспокойся, – ответил Кока, – я кучу фотографий комбината перерыл, трубы уже почти нигде не отражаются, можно в любую проходную заходить, чтобы через забор не лезть, там колючка. Только пропуск нужен.

– Тоже не проблема, нас сердце Завенягина проведет, я знаю, – Нюра достала из-за пазухи коробочку и приоткрыла ее, любуясь зеленым сиянием.

– Тогда предлагаю в гостиницу, как раз на левом берегу есть, «Азия» называется. Нам же только ночью олений парк искать, а он тоже на левом. Отоспимся и пообедаем нормально.

Они сели в нужный трамвай – здесь они ходили в сцепке из трех вагончиков – и оправились на левый берег Урала. Гостиница оказалась старым помпезным зданием желтого цвета: «золотая дремотная» – прокомментировала Мотя.

– Ну, почти, – согласился Кока, – 1929 год.

Кока протянул дежурной за стойкой какие-то очередные бумаги о слете юных металлургов, та было засомневалась, но Мотя и Нюра в школьной форме с белыми передниками и красными галстуками так лучезарно улыбались, что ключи от номеров они таки получили. В гостинице было пусто, хотя и всюду раздавались какие-то звуки: то радиопомехи из транзистора, то щелчок звукоснимателя, то женский смех, то густой баритон, напевавший «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…» – но постояльцев видно не было.

Кока в своем номере завалился на кровать с неизменным Стивенсоном, девочки же, напевая «Отоспимся в гробах», отправились на правый берег, в Европу – разглядывать сталинские архитектурные излишества и фотографироваться у памятника Первой палатке. Они погуляли почти до вечера, перекусили в пельменной, и отправились в гостиницу, выспаться перед ночными приключениями. Кока к тому времени уже проснулся, составил план местности, раздобыл где-то кирку, и теперь расхаживал по номеру с позаимствованным у соседа приемником в руках, из которого доносилось: «в шорохе мышином, в скрипе половиц…». Нюра вручила Коке бумажный пакет с пирожными, и они договорились встретиться ночью в вестибюле, в 23.00.

В назначенное время, выспавшиеся, они вышли из гостиницы. Метель ночью стихла, потеплело, и повалил снег. Выспавшиеся девочки, дурачась, ловили языком большие снежные хлопья и смеялись, Кока же был отчего-то мрачен, кирка на его плече угрюмо поблескивала.

– Ну же, Смирнов, проснись! – сказала веселая Нюра, – вот я тебе спою!

Она жарко зашептала ему в самое ухо:

– Как медузы после шторма

В предрассветном хлороформе

Мы движемся на ощупь,

Спать хочется до тошноты…

Кока помотал головой, ему было щекотно от шепота Нюры, но тут уже Мотя зашептала ему в другое ухо:

– Жизнь печальна, а сон так сладок,

Так стоит ли играть с мозгами набок?

Но я прошу тебя: верь мне,

Верь мне, верь мне…

– А скажите, девочки, – сказал Кока, чтобы отвлечь их, – вы читали стихотворение Андропова про смерть?

– «Да, все мы смертны, хоть не по нутру Мне эта истина, страшней которой нету», – процитировала Нюра, – это?

– Ага, – подтвердил Кока, – мне там один момент непонятен. Вот он пишет: «Мы бренны в этом мире под луной: Жизнь – только миг (и точка с запятой); Жизнь – только миг; небытие – навеки». Как же небытие навеки, если «точка с запятой»? То есть, дальше продолжение, раз точка с запятой? Скажи мне, Одинцова, как бывший командир звездочки?

– Ну что ж тут непонятного, Кока? Там дальше: «Но сущее, рожденное во мгле, Неистребимо на пути к рассвету. Иные поколенья на Земле Несут все дальше жизни эстафету». Это же буддизм чистой воды, как и положено. Что Ленин о душе говорил? Что когда горящая свеча соприкасается с негорящей, то пламя не передается, но является причиной, из-за которой начинает гореть вторая свеча. То есть, ты умер насовсем, но точка с запятой в виде второй свечи – есть.

– Не, ребят, Андропов чекистом был, а значит – мистиком. Вы послушайте только: «но сущее, рожденное во мгле»! Кто у нас во мгле рождается? То-то! – Мотя рассмеялась.

– Тоже верно, – поддержала подругу Нюра, – «и не-рыбы вместо рыб будут плавать там». Здорово.

– И рожденные во мгле сущности, согласно буддизму, являются не чертями и прочим инферналитетом, а защитниками учения, единственно верного, и потому непобедимого, – подвел черту Кока. – Все равно Брежнев лучше писал: «Это было в Лозанне, где цветут гимотропы, где сказочно дивные снятся где сны. В центре культурно кичливой Европы в центре, красивой, как сказка страны».

– Ты сравнил! – сказала Нюра, – Брежнев не чекист, во-первых. И, во-вторых, постарше Андропова, он же с 1906 года, по малолетству еще излет Серебряного века застал. А Андропов – с четырнадцатого года.

– А вот, кстати, эта строчка, – Мотя закружилась на месте, словно танцуя в лунном свете, – «где сказочно дивные снятся где сны» … он же специально запятую там не поставил…

– Конечно, – подтвердил Кока, – можно – «где сказочно дивные, снятся где сны», а можно – «где сказочно дивные снятся, где сны». Сад, где сны и лисы.

– Эй, фининспекторы! – остановила их Нюра, – Заканчивайте о поэзии. Мы, кажется, пришли.

Они стояли на холме в бывшем элитном поселке Березки или, как его еще называли, Американка. Молодой архитектор Сапрыкин строил здесь дома по американским архитектурным каталогам и когда-то поселок напоминал какой-нибудь Маунт Вернон в штате Нью-Йорк или же Джермантаун в какой-нибудь Пенсильвании – теперь же он выглядел, по меньшей мере, странно.

Из темноты выступал дом, вернее, призрак дома, такой же странный и мрачный, как знаменитый Косой дом, в окнах кое-где, казалось, горел слабый свет, а фантомы этажей будто нависали над улицей. Кока открыл необычно, пугающе бесшумную дверь.

– Когда-то здесь был огромный сад, три этажа и четырнадцать комнат, – сказал он; пар из его рта, подсвеченный фонариком, казался воздухом, который выдохнул водолаз, – бильярдная, игровая и музыкальный салон.

Мотя и Нюра, притихшие, так же медленно, словно на дне океана, двигались за Кокой, еле передвигая ноги, будто сквозь слежавшиеся в доме слои времени, призраки людей, растений и звуков, чувствуя себя героями американского фильма ужасов.

– Lizzie Borden took an axe

And gave her mother forty whacks.

When she saw what she had done

She gave her father forty-one, – прошептала Нюра, указывая на кирку на плече Коки, и хихикнула.

В конце концов, они прошли сквозь дом и оказались в бывшем оленьем парке-заповеднике, который находился на заднем дворе завенягинского дома. Нюра вытащила из-за пазухи коробочку с сердцем и открыла ее – зеленоватый свет осветил ее лицо. Она сделала несколько шагов, и свет разгорался все ярче, и сердце билось все чаще. Мотя и Кока услышали глухой гул, раздающийся из-под земли. Нюра, как заправский сапер с металлоискателем двигалась по бывшему парку, держа в руках коробочку с сердцем, наконец, остановилась, Кока раскидал ногами снег, и ударил киркой в замерзшую землю.

Через некоторое время вспотевший Кока остановился – кирка пробила проржавевший лист жести и выдернула из земли обломок подгнившей доски. Нюра аккуратно положила коробочку с бешено бьющимся сердцем на снег, и все вместе они расчистили выкопанную Кокой яму, вытащили доски и увидели большое черное сердце, вырезанное Верой Мухиной из графита.

– Что будем с ним делать? – спросил Кока, вытирая со лба пот, – до гостиницы нам его не дотащить.

– Оно еще и бьется, – сказала Мотя, – мы всю гостиницу перепугаем.

– Вношу предложение оставить его здесь, – Нюра присела и погладила черное сердце, – заложим досками, снегом подсыплем и как-нибудь пометим, чтобы легче найти было. А пока пойдем спать, и с утра – на комбинат.

– Единогласно, – сказала Мотя, – так и сделаем.

Кока согласно кивнул, они уложили поверх найденного сердца доски, присыпали снегом, и сверху воткнули найденную у забора кленовую ветку с высохшими «самолетиками».

17

В гостинице они никого не встретили, кроме дежурной, дремавшей перед экраном маленького «Silelis». Снова слышался баритон, снова смех – и снова никого.

Утром они отправились на комбинат. Кока опять был хмур, и долго оглядывался на улыбающуюся им вслед дежурную.

– Что с тобой, Кока? – спросила Мотя, – чего ты на мрачняке? Не выспался?

– Выспался, – ответил Кока, – это кайдан, Мотя. Это кайдан.

Мотя остановилась.

– Какой кайдан? О чем ты?

– Этой гостиницы давно нет, я сегодня утром узнал. Вернее, она есть, но закрыта. Не функционирует.

– То есть, ты хочешь сказать, что дежурная, и все постояльцы гостиницы – призраки? Так?

Кока кивнул.

– Тю, – сказала Нюра, – да в нашей стране таких кайданов – на каждом углу. Нет, я офигеваю, мама – сначала они встречают расстрелянного командарма, беседуют с ним, едут чёрти куда по результатам этих бесед, и теперь пугаются какой-то закрытой гостиницы. Пойдемте уже, ghost busters.

Мотя улыбнулась, взяла Коку под руку, и они пошли туда, где виднелся дым труб.

На проходной комбината Нюра улыбнулась охраннице и протянула раскрытые ладони, на которых горело сердце Завенягна – та соляным столбом застыла в своем пластмассовом аквариуме, и друзья спокойно миновали турникет.

– Куда теперь? – спросила Мотя – комбинат был целым городом со своими улицами, железной дорогой, светофорами и крытыми надземными переходами-галереями, сетью покрывавшими воздушное пространство над цехами.

Кока пожал плечами.

Нюра вздохнула, снова вытащила из шубки светящееся сердце, и повертелась, определяя, где свет и биение становились сильнее: – Туда!

Друзья поднялись вслед за Нюрой по ступенькам перехода, и долго шли – Нюра, как Данко, шагала впереди, держа на вытянутой руке горящее сердце.

Они подошли к железным воротам с надписью Kunst macht frei, толкнули заскрипевшую ржавую створку и протиснулись внутрь. Их встретила серая метель, поземкой подметавшая копровый цех и забивавшая растертым в песок шлаком глаза, нос и уши. Из метели вышел чумазый босой ребенок лет шести в черной промасленной спецовке и удивительно чистым тонким красным шарфом-крамой на шее. Он остановился перед пионерами, скрестив руки на груди и расставив ноги: – Вы к кому? Цель прибытия?

– Мы еще не знаем, к кому, – ответила Мотя, – нам нужно найти стальное сердце.

– К Павлику, значит, – криво ухмыльнулся шестилетка, – ну, пойдемте…

Мотя, Кока и Нюра, зажмурившись, шагнули за ним в метель. Когда они открыли глаза, то увидели, что стоят в огромном цеху, на берегу реки из расплавленного металла. На противоположном берегу в мареве раскаленного воздуха стоял, широко расставив ноги, плотно сбитый скуластый человек с раскосыми глазами азиата. Наголо выбритый череп его, и лицо до самого подбородка рассекал страшный шрам, из-за которого казалось, будто голову азиата разрезали вдоль до самой шеи, вставили в разрез еще ломтик чьей-то головы, и наскоро сшили прогудроненной суровой ниткой. Бычью шею азиата украшал пионерский галстук, а в руке он сжимал человеческий череп, расколотый и скрепленный в нескольких местах медной проволокой. По правую руку от него, чуть позади, стояла женщина с изможденным лицом, соски ее небольших отвисших грудей протерли дыры в поношенном сером платье. Слева же от азиата сидели на корточках три сухоньких старичка, седые и сморщенные, потряхивающие головами, будто не соглашаясь с тем, что им нашептывал Паркинсон. Все остальное пространство цеха, сколько можно было разглядеть, было заполнено детьми в одинаковых черных спецовках, возрастом от четырех до четырнадцати, не старше – горящие глаза внимательно разглядывали незваных гостей.

– Give me an ounce of civet, good apothecary, to sweeten my imagination: there's money for thee, -прошептала Нюра.

– А кто это? – спросила Мотя, тоже почему-то шепотом.

– Это Ятыргин-Павликморозов, – сказал за их спинами провожатый, – справа его мать, Татьяна Семеновна, канал и инструмент, который привел Павлика в наш мир из Высшего. А слева – Первосвидетели Павла: Петр Ермаков, Авраам Книга и Иван Баркин. Ждите.

Маленький Харон помахал кому-то, загремели цепи, и горящую реку пересек мост из стальных прутьев, шестилетка перебежал по нему к азиату, вскинув руку в пионерском приветствии.

– Это павликиане, или павлики, секта такая мистическая, я читал, – Кока снял очки, подышал на них, и протер специальной тряпочкой, – последователи Павлика Морозова, считающие его земным отражением небесного воплощения Христа и призывающие множить сущности путем зеркал и деторождения; Татьяна Семеновна, его мать, и была той амальгамой, что привела Павла в мир. Они говорят, что Мао – всего лишь творец нынешнего видимого мира, а Павлик – истинный, совершенный бог. Родители, сотворив ребенка, всегда пытаются удержать будущего человека в абсолютном рабстве семейной любви. И только Павлик освободил его.

Тем временем азиат, выслушав рапорт ребенка-проводника, поманил пионеров к себе. Мотя, Нюра и Кока перебрались по мосту, который тут же подняли, отрезав путь назад.

– Кто вы? И как тебя зовут, девочка? – почему-то сразу выделив Мотю, спросил азиат.

– Я – Мотя Белецкая, а это мои друзья, Анна Одинцова и Николай Смирнов, мы ищем стальное сердце для Адама Кадмона. А кто вы? – ответила Мотя.

– Мотя…, – азиат словно покатал имя во рту, – хорошее имя… у меня была двоюродная сестра, Мотя Потупчик, мы очень дружили.… Побудь здесь и бодрствуй со мной, говорил я ей… Она умерла, давно. А сейчас родилась под именем Кристина, слышали? Она запуталась… плохо себя ведет…

– Девочки, это самое, всегда подводят, – сказал вдруг один из Первосвидетелей.

– Помолчи, – одернул его азиат, – а еще была Мотя Тараданова, из наших. Ей кицунэ голову отрубили, в Старопесочном под Новосибом.

– Кицунэ? – переспросила Мотя.

– Да, лисы-кицунэ. Люди и твари принадлежат разным породам, а лисы находятся где-то посередине. У живых и мертвых пути различны, лисьи пути лежат где-то между ними. Бессмертные и оборотни идут разными дорогами, а лисы между ними. Поэтому можно сказать, что встреча с лисой – событие удивительное, но можно сказать и так, что встреча с лисой – дело обычное. А в деревнях – так вообще запросто.

Кто самый зажиточный крестьянин? Кицунэ. У кого скот ухожен, а засеяно столько, что сам не справляется, и батраков зовет? Кицунэ. А стране, нашей стране, девочка, был нужен хлеб. И тогда началась коллективизация. Знаете, что это?

– Коллективизация, коллективная визуализация. Медитативная техника, основное звено кооперативного плана Ленина. Была особенно популярна в 1929-1932 гг., заключалась в коллективном создании осязаемых мысленных образов, в данном случае – эгрегора сельского хозяйства. В результате коллективизации СССР из страны отсталого, мелкого и мельчайшего земледелия превратился в страну самого передового, самого крупного, механизированного и высокотоварного земледелия в мире, – бодро отрапортовал Кока.

– Правильно. А еще стране были нужны рабочие руки, чтобы строить заводы, потому что мы были одни против всех, и у нас ничего не было. И тогда мы, юные дозорные страны Советов, решили принести себя в жертву индустриализации. Ведь только кицунэ было под силу сделать так, чтобы разрушенная страна как можно быстрее стала мощной сверхдержавой, только их нечеловеческий труд, их магическая мощь могли это сделать. И мы стали сообщать в Соответствующие Органы о местонахождении кицунэ, которые прикидывались людьми. Так мы помогли стране решить проблему нехватки хлеба и рабочих рук, началось раскицунивание, у лис забирали излишки хлеба, а самих их ссылали на комсомольские стройки века – Магнитка, Днепрогэс, Турксиб.… Первым из наших был Гриша Акопян, которого зарезали в Азербайджане за два года до моей смерти. Гриша стал оборотнем-гульябани, и долго потом мстил убийцам. Потом, когда убили меня, то на голову мне надели мешок из-под ягод, боялись, что я мертвым вернусь в деревню, как Гриша. Нас были легионы: Коля Мяготин, Хрисанф Степанов, Проня Колыбин, Павлик Тесля, Кычан Джакыпов… Да всех не перечислишь…