Крепость мёртвых

Увидев, что я, скорчив лицо в гримасе, смотрю не на нее, а в сторону, налила мне вина. И продолжила что-то рассказывать. Не помню, как, но я заснул прямо у нее на диване, пока она говорила. Проснулся я в темноте, от того, что кто-то гладит меня по голове. Не понимая где я, попытался встать, но почувствовал, как легкая и мягкая рука легонько прижимает меня к подушке, а нежный голос говорит, – «Лежи, не вставай», – все вспомнил и, схватив темный силуэт здоровой рукой, прижал его к себе.

Утром я проснулся от легкого тормошения и женского голоса, – «Мне скоро пора на работу, вставай завтракать». Я поднял голову. Передо мной стояла Юлия, но как будто совсем не та, которую я видел вчера. Она преобразилась, даже помолодела. От прежней грусти на лице не было и следа. Даже морщинки в уголках глаз стали вообще не заметны. Вот так мы стали с ней встречаться.

Вообще, полковой батюшка категорически был против таких союзов. Ругал казаков. Потупившись, мы слушали его обличающие слова. Но, что греха таить, многие из нас имели любовниц в Ставрополе. В первую очередь холостые казаки. Никто не хвастался этими отношениями. Никто особо и не скрывал. Все знали, и все молчали.

И вот в тот теплый июльский вечер, выспавшись после дежурства, переодевшись в гражданскую одежду, я отправился к Юлии. Она просила не приходить меня в форме. Это заставляло соседей еще больше ее не любить. Почему-то и без того с ней практически не разговаривали на районе и считали ведьмой.

Я зашел в дворовые ворота и постучал в знакомую дверь. Потом мы пили чай на веранде, а Юлия говорила мне про разные городские слухи.

«А знаешь, – слышал я ее взволнованный голос, – говорят, что и вы скоро уйдете».

«Никуда мы не уйдем», – отвечал я.

«Ты не оставишь нас, если все-таки уйдете?», – не унималась Юлия.

«Не оставлю».

Я успел полюбить эту женщину. С виду она казалась очень взрослой и подчеркнуто серьезной. Со всеми держала себя, даже можно сказать, высокомерно. Но душа у нее была очень хрупкая и ранимая. Она даже, как ребенок, часто капризничала. Обижалась по пустякам. Если ругалась, то у нее краснело лицо. Но стоило мне в такую минуту схватить ее и отнести на кровать, как она тут же замолкала и превращалась в послушного котенка.

Сын ее оказался хоть и робким мальчуганом, но очень любознательным. Помню, я как-то заводил его в полк, показать развод по местам дежурств заступающих казаков. Он был просто в восторге. А один раз я отвел его за город и дал выстрелить из ружья. В те дни еще мы свободно ходили с оружием. Не знаю почему, но он считал меня героем и очень уважал. Звали его Степка.

Я действительно хотел забрать их с собой в Казачий край. Даже как-то написал об этом матери. Моя старушка не противилась. Она была очень доброй женщиной, любила всех людей, а особенно детей.

Юлии в ту пору было тридцать пять лет. И казалась она мне истинной красавицей. Несколько кошачьи черты лица, будто выточенные из камня. Глубокие синие глаза и светлые, всегда заплетенные в хвостик волосы. И очень нежные руки. Она взмахивала ими, как лебедь своими крыльями.

Службы моей оставалось еще два года. В двадцать лет я окончил гимназию, расположенную в столице казачьего края. Готовили здесь на учителей. Но учились в ней казачата только для образования.

Теперь несколько слов о моей семье. Мой предок, в честь которого я и был назван Германом, приехал на службу русскому царю с неметчины. А с собой привез все свою большую семью. Был он майором королевской армии, да вошел в немилость к своему королю. Получил отставку.

В те времена нашу армию со всех сторон усиливали заграничными офицерами. Моего предка царь встретил лично и отправил своим повелением в Казачий край, принимать сразу казачий полк.

Сначала казаки не очень гостеприимно встретили баронскую семью Фон Фильберт. Шептались за спиной, мол, немчура приехала. Да и дворян казаки не любили. Но следующие уже поколения семьи были уже православным. Наши быстро обрусели и стали вступать в браки с казачьими детьми.

В последствии, все что напоминало нам о своем происхождении, это была фамилия. Только приставка от нее отпала. Браки с простыми людьми лишили нас права на дворянство. Только моему дяди Евгению царь подтвердил баронский титул, на который сам дядька права уже не имел. За военные заслуги. И личным указом присвоил ему чин полковника.

Матушка моя была из простой казачьей бедной семьи. Казаки из ее рода часто сами нанимались на работы, например, во время жатвы, к более состоятельным казакам. Отец же мой из рядовых казаков вышел в офицеры, дослужился до есаула и погиб, когда мне было еще девятнадцать лет, в пору моего студенчества, на этой самой южной войне командиром эскадрона.

Возвращаясь к тем событиям, в пору которых я уже охранял тюрьму, перенесемся в тот жаркий летний день, наступивший вскоре после попытки мятежа. Мой десяток нес службу на постах. Только что закончился обед у арестантов. А мы, с командиром полсотни, в кабинете дежурного пили чай и курили прямо за столом.

Наедине я звал офицера просто по имени. Но не Ваней, или еще как-нибудь, а именно Иваном. Мы были не то, чтобы приятелями, но поддерживали хорошие отношения. Я доложил командиру об отсутствии происшествий по службе, когда в дверь постучали.

«Войдите», – проговорил сотник.

«Вошел расхлябанный жандарм, небритый и, судя по всему, выпивший.

«Ваше благородие, – отрапортовал он, – вам приказ от губернатора».

Иван Никанорович взял конверт и бросил коротко, – «Свободен».

Но жандарм помялся, но почему-то никуда не ушел. Пока сотник читал приказ, по его лицу стали расползаться багровые пятна. Я понял, что весть совсем не добрая.

«Полюбуйся, урядник», – сказал сотник, обратившись ко-мне, а сам, с вызовом, уставился на жандарма, протянув мне документ.

В приказе говорилось, что волею городского суда, по ходатайству прокурора, арестант Никифоров амнистирован. И должен быть немедленно освобожден из-под стражи. Это и был Башка.

Я так и обомлел. В воздухе зависла пауза. Я смотрел на сотника, тот на жандарма, а жандарм, в свою очередь, разглядывал свои грязные сапоги. Это продолжалось секунд пять. Затем Орищенко взял со стола свою фуражку и сказал, глядя на меня:

«Все по распорядку. Я к губернатору».

А в сторону жандарма, более грубо:

«Я же сказал, можешь быть свободен».

«Как, а Никифоров?», – было начал мямлить тот.

«Шиш тебе, а не Никифорова. На выход, а ни то…», – уже прокричал злой как черт офицер.

Затем он уехал и его не было до самого вечера. За это время я провел ужин. Организовал прогулку для арестантов. Прошелся по постам. Я полагал, что командир уже не приедет. Но Орищенко прибыл. Причем, был он злее прежнего. Иван Никанорович пригласил меня в кабинет. Я вошел, сняв фуражку и молча стал смотреть на сотника. А тот открыл сервант, достал из него бутылку коньяка и налил себе полный граненый стакан.

Не хорошие предчувствия стали одолевать меня. А Иван одним взмахом его опрокинул, поморщился, не спеша закурил и присел на стул.

«Нет, что делается. Все Гера, это уже не наша Крепость, не наш город. Но так просто мы не сдадимся, нет», – скороговоркой отчеканил сотник и поводил указательным пальцем в воздухе.

«Иван, да что же происходит?», – спросил я.

«Эх, Герка, казаки кровь проливали за эту Крепость. Возвели ее. Позволили этой швали, за каким-то дьяволом, сюда понаприезжать, и что?».

«А что?», – тревожно спросил я.

Орищенко вместо ответа встал и налил себе второй стакан.

«Я вызвал эту мразь. Дворянин он или нет, я спрашиваю?».

«Куда вызвал?», – вырвалось у меня непроизвольно.

«Как куда, – удивился слегка захмелевший офицер, – конечно, на дуэль».

«А секунданты?».

«Парочка местных дворянышек. Жалкие людишки, таковы они все. Губернатор-то наш кричать стал на меня, когда я прибыл к нему, я его и вызвал. Нет, ты бы видел его физиономию. Сдулся весь и побледнел, бедненький. Стоит молча. А в помещении толпа этих князьков всяких. Тоже молчат. Потом он покивал своей лысой головкой. Завтра утром я его и прикончу. Пусть потом хоть под суд. Не, переживай, урядник. Мы правду отстоим. И запомни, какие бы приказы не приходили, Башку не отпускать. Да я и сам к обеду завтра буду. Кто тебя меняет? Младший урядник Воробьев? Вот ему передашь мой приказ».

С этими словами Орищенко похлопал меня по плечу и вышел. Ночь тогда выдалась не спокойная. Арестанты то и дело начинали стучать кружками по железным дверям камер. Громко разговаривали между собой. Многие камеры всю ночь не спали. Когда к ним подходил казак, они требовали письменные принадлежности. Якобы собирались писать губернатору о том, как им здесь плохо.

Утром прибыл десяток Воробьева. Я сдал ему тюрьму, он расписался в журнале приема. Своих казаков я отпустил отдыхать. Смена приняла посты. Но я сам остался. Спать совсем не хотелось, не смотря на бессонную ночь. Я ждал командира.

ПЕРВЫЙ ТРАУРНЫЙ МАРШ

Время уже стало приближаться к обеду. Меня потихоньку начала одолевать усталость. Я уже думал прилечь в кабинете дежурного на кушетку, когда услышал шум, идущий со внутреннего двора. Наша тюрьма располагалась в виде не правильной окружности. Со стороны города она представляла сплошную слепую стену. Это были безоконные спины зданий. Окна камер выходили во внутрь. Посредине была площадка, застеленная камнем. Здесь мы и выгуливали арестантов.

В дежурку вбежал Воробьев, бледный как простыня. Он явно что-то хотел мне сказать, но у него не получалось. Была у младшего урядника такая особенность, когда он волновался, то начинал заикаться. А здесь прям ни слова не мог из себя выдавить. Но по его просто бешенным глазам, с бегающими во все стороны зрачками, я понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

У меня пробежал по спине холодок, а кончики пальцев на руках будто бы онемели. Я молча уставился на сослуживца, не в силах и сам что-нибудь произнести. В конце концов, превозмогая себя, Воробьев выдал сумбурно набор фраз:

«Командира убили. Ночью. Сейчас вестовой. Ночью. Спящего. Зарезали. В шею. Говорит, голова почти отрезана. Дома. Он спал. Убили. Никто не видел. Все в крови там. Боже, что творитися…».

С этими словами Воробьев весь сжался и стал приседать на корточки, обхватив, как-то по-детски, руками голову. У меня в тот момент стало биться в висках. Голова закружилась. Я, шатаясь, подошел к серванту. Достал оттуда бутылку коньяка, которую еще вчера пил мой командир, взял граненный стакан и, налив его до краев, выпил одним махом.

Эффекта не последовало никакого. Так же кружилась голова, так же стучало в висках. Но, что странно, коньяк будто имел такую же крепость, как вода. Казалось это и не коньяк вовсе. Я еле-еле налил себе еще один стакан (мне можно, при исполнении Воробьев, а не я), потому как мои руки стали трястись. И залпом выпил. Только тогда я почувствовал слабый вкус спиртного, а по груди стал расходиться жар. Я вытянул в перед руку. Она уже не тряслась. Но загорелись щеки. А младший урядник продолжал сидеть на корточках, уткнувшись лицом в колени.

Вдохнув воздуха, я, как можно громче вскрикнул, – «Встать». Воробьев поднял голову и с недоумением взглянул на меня с низу в верх. А я повторил, но уже не так громко, – «Встать».

Я был командиром первого десятка. У нас действовало такое правило: в случае гибели, ранения, отпуска или чего бы там не приключилось с командиром, командование переходит к командиру подразделения номер один. Например, при потере командира сотни, его замещает командир первой полусотни. В случае отсутствия командира полусотни, его обязанности переходят к командиру первого десятка. Временно. До назначения нового или возращения прежнего.

Как выяснилось, спящий Орищенко был убит в своем же доме. Летней порою он не закрывал окна. Да и мало кто это в Ставрополе делал. Хозяйка квартиры, ветхая старушка, мирно спала и ничего не слышала. Других свидетелей тоже не было.

На похороны сотника я вывел всех казаков, уже не существующего ставропольского гарнизона, кроме хлопцев из несущего службу десятка. Даже сменившаяся смена шла в погребальном строю, не подавая вида, что устала. Сотника мы проводили на общее городское кладбище. Священник отпел Орищенко прямо на кладбище, пока гроб с его телом стоял возле могилы на двух стульях.

Один десяток с ружьями я поставил метрах в двадцати от могилы и приказал его командиру открыть огонь в воздух сразу после того, как яма будет полностью засыпана. Приказ губернатора о том, что нам запрещено выносить оружие, я, естественно, проигнорировал. Никаких должностных лиц на похоронах не было. Ни одного. Только казаки и еще с десяток каких-то стариков в черных одеждах. Это были соседи сотника, хозяйка квартиры и несколько людей из ставропольцев, которые, услышав о гибели Орищенко, решили прийти.

Горожане смотрели на нашу процессию молча, пока мы шли по улице до кладбища. Смеха не было слышно. Но я приметил много лиц, среди расступающихся прохожих, смотрящих на нас с довольным и вызывающим видом. Это было очень неприятно. Но превращать похороны в драку, конечно же, нельзя.

Гроб офицера полностью прикрыла земля и раздались выстрелы. Последний салют в честь сотника. Помянули мы его в тюрьме, накрыв столик без алкоголя в дежурке. По очереди подходили и хлопцы из дежурной смены, молча садились за него. Затем я отпустил всех казаков, кто не стоял на дежурстве сегодня, по домам. А через пол часа где-то и сам вышел на улицу.

Куда идти, я не знал. Был день и Юлия была в больнице. А больше я не дружил ни с одним горожанином. Побродив бесцельно по городу с часок и уже пошел в сторону дома, когда меня будто бы осенило. Твердой походкой я направился к дому, где проживал один наш казак, которому я мог доверить что угодно.

Звали его Александр. Был он на много старше меня, лет за тридцать. Усатый и с серебристыми висками. Оставался он на сверхсрочную не единожды и даже не думал увольняться. Дома у него была жена и двое детей, но они не общались. Был это гуляка-парень, любящий женщин и службу.

Но сегодня у него было колоссальное преимущество. У него была лошадь. Дело в том, что даже во времена гарнизона наше подразделение именовалось комендантским. Лошадей нам не полагалась. Только офицерам. Так вот, Александр частенько выпивал, поэтому и ходил в рядовых казаках, мог нахамить начальству. Но в вопросах службы был ответственен.

Казак оказался дома. Он сидел возле стола, на котором стояла недопитая бутылка вина. Увидев меня, он встал, и мы обнялись. Александр было пошел за вторым бокалом, но я задержал его. Попросил принести бумагу и письменные принадлежности.

Формально сейчас мы подчинялись губернатору, но вообще нашим начальником на данный момент был и командующий Линией фронта, которая тянулась в сотне верст от сюда. Тот рубеж так и именовался – Линия. Взяв лист бумаги, я изложил суть происходящего и попросил прислать офицера. Подписался так: временно исполняющий обязанности командира полсотни урядник Герман Фильберт.

Затем я поправил Александра быстро собраться, отдал ему мой рапорт, а напоследок приказал зайти к Семченко (еще один наш казак с собственной лошадью) и взять его с собой. До штаба за пару дней они доберутся. Александр молча собрался и оседлал кобылу. Только тогда я пошел домой. Заходил вечер.

Дома меня ждала Юлия. Она знала где я живу, но никогда ранее ко-мне не приходила. Лицо у нее было очень грустное, а глаза полные тоски. Она уже слышала, что мы похоронили командира. Даже знала, что я остался за него. Рассказала, что Ставрополь, в основном, злорадствует. А когда она, идя сюда, проходила мимо одного из кабаков, то слышала, как оттуда доносились крики, – «Пусть горит в аду, проклятый сотник, а вместе с ним и все казаки».

Я знал, что другого ожидать было бы бессмысленно. Но как страшно звучали ее слова, учитывая военное время и близость к фронту. Принять сердцем эти обстоятельства было выше моих сил. В ту ночь она осталась у меня. Мне было не до ласк, и мы просто пролежали в обнимку на моей кровати.

А с спозаранку, пока она собиралась уходить, Юлия произнесла:

«Я ведь знала, что скоро тебя встречу в жизни еще до того, когда ты ввалился в мой дом весь в крови».

«Откуда?», – спросил я.

«Гадала я на тень от пепла бумаги на будущее, – продолжала женщина, – силуэт возник высокого человека на стене, в фуражке, с саблей, я сразу поняла, что молодого казака встречу, офицера, эполеты здоровучие были у него».

«Ох уж эти предрассудки и суеверия», – подумал я, но промолчал.

ПЛЯСКИ НА МОГИЛАХ

Утром, когда я был в тюрьме, пришел жандарм и сообщил, что меня вызывает к себе губернатор. Быстро собравшись, я вышел. В своем кабинете он был один. На столе стоял графин с какой-то бордовой жидкостью и пара бокалов. Господин Кошкин разлил содержимое графина по бокалам и имитируя грусть начал речь. Он говорил о неспокойном времени, о том, что нам нужно соединится в кулак, власти и казакам. Хочет сейчас помянуть погибшего.

Твердил, как он сожалеет о гибели доблестного офицера. Обещал, что жандармы, во что бы то не стало, найдут виновных. А закончил свою речь тем, что он своим повелением назначает сейчас нам командира из числа достойных офицеров жандармерии. На время, пока штаб будет принимать решение. Так он и сказал, не пояснив, что имеет в виду.

Не испив, я поставил свой бокал на стол и тихо сказал:

«Ваших жандармов нам не надо. Мы будем ждать офицера и приказа, касаемо дальнейших действий. А пока что, за командира остаюсь я».

Губернатор гневно взглянул мне в глаза. Я не отвел взгляда. Тогда он, изменив гримасу на добродушную, произнес, что так, мол, оно и лучше будет. Спросил, не послал ли я кого в штаб с донесением? Я молча кивнул. Кошкин опять изобразил раздражение, но быстро пришел в себя, улыбнулся и произнес, что согласен со-мной. Так, дескать, и правда будет лучше. О Никифорове мы не говорили. Отсалютовав, я вышел из кабинета, чувствуя на спине испепеляющий взгляд губернатора.

На следующий день произошел ужасный случай. Все дело в том, что Кошкин распорядился самолично, как оказалось, приступить к сносу Михайловского кладбища. Больше не проводя всеобщих собраний, как обещал до этого. Так вот, один мой казак, прогуливавшийся в районе Михайловки, стал свидетелем бесцеремонного вскрытия могил.

Рабочие вовсе не аккуратно доставали истлевшие гробы. Они небрежно кидали их в телеги. Рядом с листом бумаги стоял человек. Каждый гроб вскрывали и доставали из него саблю и иные ценности. Писарь делал пометку на своих листах, и имущество бросали на отдельную телегу. Рядом толпился десяток жандармов. Из некоторых гробов, укладываемых на другие телеги, выпадали кости. Рабочие их пинали и смеялись.

Казак мой, по фамилии Сыч, это заметил и возмутился. Был он не в форме. Разбил лицо какому-то рабочему. Стал кричать на остальных. А жандармы его повязали и увезли в свой участок.

Я узнал об этом через пару часов от прибежавшего ко-мне Степки. Он все это видел собственными глазами, гуляя рядом с мальчишками. Я вызвал Воробьева с его десятком, казаки сменились вчера с постов. Через три четверти часа все были в сборе в тюрьме. Я выдал, в нарушение постановления губернатора, хлопцам ружья, сабли, сам взял кизлярский кинжал и пистолет. И мы, бодро шагая по ставропольским улицам, выдвинулись в сторону Михайловского кладбища.

Рабочих там уже не было, раскопки не велись. Только зиял десяток разрытых пустых могил, валялось несколько статуй, на территории дежурило два жандарма. Этих служилых я выгнал, сообщив им, что теперь дежурить на территории будем мы. Из-под лобья взглянув на наши ружья, жандармы медленно покинули кладбище. Я оставил Воробьева с десятком на Михайловке, а сам отправился к губернатору.

Подойдя к губернаторскому дому, я заметил толпящихся возле него людей. Это было сборище местных купчиков. Они о чем-то живо разговаривали с Кошкиным и громко смеялись. Увидев меня, толпа замолчала. Я подошел к губернатору на расстояние нескольких шагов, все расступились, освободив между мной и Кошкиным некое подобие коридора.

«По какому праву, господин губернатор, вы осквернили наше кладбище?», – начал я первым разговор без всяких предисловий.

«А почему ты, казак, приперся сюда с оружием?», – ответил Кошкин, косясь на мои кинжал и пистолет.

«А с оружием сегодня не только я, – продолжил я разговор, – но и один мой десяток, поднятый в ружье по моему приказу. Я расположил его на Михайловском кладбище. И мы пристрелим любого, кто подойдет к нему с лопатой».

В толпе купчиков поднялся шум. Губернатор сморщился так, будто бы укусил неспелое яблочко. Затем он негодующе помотылял головой, а, через секунду, пришел в себя и проговорил:

«Да в чем дело, урядник? Мы и собирались перенести кладбище. Я при тебе говорил об этом…».

Закончить я ему не дал:

«Ваши люди сегодня грабили могилы, а жандармы задержали моего казака, который попытался этому воспрепятствовать».

«Не может быть, – театрально удивился Кошкин, – кто грабил, кто задержал? Ничего не пойму. Давай-ка, братец так, я во всем разберусь. Виновных, если такие есть, накажу. Перезахоранивать мы пока больше не будем, до городского совета почетных граждан. Куда, разумеется, пригласим и вашего представителя. А казачков уведи».

«Господин Кошкин, – ответил я, – поклянитесь здесь и сейчас перед всеми, что вы не прикоснетесь, до решения вашего совета, который не пройдет без меня, именно меня, к могилам и прямо сейчас же отпустите моего человека. Иначе я вернусь сюда, уже с вооруженными казаками, и никакие жандармы вас не спасут, сколько бы их ни было».

Выражение лица губернатора опять сделалось кисло-печальным на какое-то время. А не в далеке появилось человек десять жандармов. Тогда я вынул из кабуры пистолет и остался стоять, держа его в опущенной руке.

«Конечно, клянусь и обещаю», – вдруг выдал Кошкин. Я развернулся на месте и, продолжая держать пистолет, удалился. Подоспевшие жандармы молча, по-волчьи озираясь, провожали меня взглядом. Я забрал казаков с Михайловки и отменил тревогу. А через час в тюрьму явился Сыч. Между прочим, продукты нам продолжали поступать без сбоев, но денежное содержание прекратилось еще с месяц назад.

ДАМА В ЧЕРНОМ

Вечером я лежал у себя в доме, где я снимал две комнаты, на кровати и размышлял. В донесении в штаб я все изложил довольно-таки развернуто. И мне оставалось только дожидаться ответа. А сейчас меня томила некая неопределенность. Конечно, бросать Ставрополь нельзя, но и так оставаться все не может. Необходимо подкрепление. С фронта его не оторвут. А Казачий край далеко. С ним вообще нет связи.

Мои мысли прервал стук в окно. Я подошел. За ним стоял мальчик лет двенадцати. Открыв окно, услышал от него быстрое:

«Господин казак, вас ожидает одна дама, в парке, совсем рядом. У пруда».

Паренек сразу убежал. Не ловушка ли, подумалось мне? Взяв пистолет, с которым я более не оставался, я вышел на улицу.

Возле самого маленького озерка я увидел одиноко стоящую женщину во всем черном. Шляпка с долгими полями и вуаль не давали разглядеть лица. Я подошел. Незнакомка, дождавшись меня, пошла не спеша по тратуарчику.

«Давайте зайдем не много глубже в парк», – сказала она еле слышно.

«Явно ловушка, – подумал я и сказал, – да кто же вы?».

«Тихо, тихо, – последовал ответ, – я Настя, как сказать, вроде жены Башки».

«Вот тебе раз. Ну, все ясно, – решил я, – сейчас начнет просить его выпустить, либо устроить свидание, или что-то передать».

С подобным я несколько раз уже сталкивался за время службы надзирателем. Просили пронести записку какому-нибудь арестанту. Даже деньги предлагали. Конечно, я оказывался.

«Так, дамочка, – твердо сказал я женщине, – передавать я ничего вашему Башке не буду!».

«Да прошу же потише. Нас не должны увидеть. Я не за этим».

Гуляя по лесной тропе, мы все дальше заходили в самую чащу, а Настенька все говорила и говорила. Я узнал и много совершенно мне не нужного, и много вполне заслуживающего внимания. Из ненужной была информация о том, что эта молодая женщина долго прожила в Ставрополе с матерью. Отца она никогда и не знала.

С детских лет мать, сама занимающаяся проституцией, водила дочь на уроки музицирования. На танцы. На что-то там еще. Говорила дочери всегда так:

«Ты должна быть очень милой и с виду непреступной, как наша Крепость. Только тогда ты сможешь очаровать купца или офицера. И тебе никогда не придется заниматься тем, чем приходится мне».

За купца средней руки выскочить замуж удалось. Но продлился этот союз не долго. Муж выпивал и гулял, а потом и вовсе нашел себе театральную артистку. Талантов у той было побольше, чем у Настеньки. А ее саму закружил ветер приживальщицы. Не будучи откровенной проституткой, она встречалась с женатыми мужчинами, правда, каждый раз только с одним единовременно.

А вот из заслуживающего внимания слов собеседницы я узнал следующее: когда постепенно «местной элите общества» она надоела, то Настеньки пришлось немного опуститься до «полуэлиты» Ставрополя. Рестораны сменились кабаками. В одном из них она и познакомилась с Башкой. Его смелость и вольные мысли понравились женщине. К тому же, деньги, которые он неизвестно где брал, у него были постоянно.