Легкий мужской роман

О, Люська далеко продвинулась со времени нашей случайной встречи. Она обучилась нежнейшим манипуляциям с моим членом, и в смутных очах ее все чаще возгорались живые малахольные огоньки, когда я отверзал ее умаслившуюся плоть своим жарким шершавым языком. И – много, много всего… Сия Лолита так уверенно скакала на мне, безумно повизгивая и адски свирепея от сексуального перенапряжения, что я не разумел только одного: зачем нужна мне Наташа? Зачем, доводя себя до исступления, я выстанывал ее непорочное имя? А уже Люська догадывалась, кто есть Наташа. Люська не любила меня, но она не отпускала меня; нежно перебирала остатки моих кудрей, вкладывала мне в рот сосцы, возбуждалась и неистово влекла меня в райские кущи своей промежности.

Мне трудно объяснить и описать этот бред. Мы с Люськой совокуплялись, как буйнопомешанные, все божественные отверстия на ее теле были опробованы мною всеми человеческими отростками. Люська низко постанывала и хищно потребляла меня, поглощая весь состав мой своей ненасытной vagina dentata. Слова стыд, бесстыдство, норма, мера потеряли по отношению к нам всякий смысл. Мы были чисты, как волк и волчица.

Люська не любила меня, но взгляд ее все чаще застывал на лице моем, излучая какую-то новую информацию. Какая-то мысль не давала ей покоя. Я не думал ни о чем, даже о том, что Люська может забеременеть. А зря.

Перспектива жить с молодой, распаленной, нигде не работающей красавицей, да еще с грудным младенцем на руках, вот здесь, в моей великолепной хрущобе – привела меня, наконец, в чувство. Люська, подержав однажды в руках позолоченый томик Ларошфуко с моей золотой полки, смотрела на дело вполне философски. Она вообще не любила и не умела думать («Я однажды попробовала, – честно признавалась она, – но у меня ничего не получилось»), поэтому думала о том, какое имя подобрать младенцу. «У нас будет ребенок» прозвучало набатом, и до меня стало, наконец, доходить, что это по мне звонит колокол.

– Люська, Люська 16, давай поговорим серьезно, – начал я на языке мексиканского мыльного сериала, но джин уже был выпущен из бутылки.

Бог знает, что было у нее на уме, однако похоже было, что она решила все окончательно, и я имел дело с хладнокровной мегерой, которая фактически приготовилась принести в жертву жизни моего ребенка – мою, Евгения, покалеченную жизнь. Мечтать о скуке, которая одолевала лишних людей, отныне было пределом моих мечтаний. К тому же я, в свои предпенсионные 43, как выяснилось, плохо усвоил уроки Пушкина и Ларошфуко.

У жизни свои законы. В частности, она предпочитает насылать на вас беды стаями. Семь бед, девять бед, сорок бед… Почему?

Кто знает. Стоит вам ослабеть, как беды, посланцы и гонцы гражданки с косой, тут как тут. Рассядутся грифами и ждут, пока вы не превратитесь в падаль.

Однажды у меня зазвонил телефон. Предупредительного – однократного – звонка не было; звонили чужие. Звонил, собственно, некто Поленький Сальвадор Владиславович, и сообщил мне кучу пренеприятных известий. Во-первых, некто Поленький – это и был тот самый заурядный женатик, первый полюбовник Люськи 16, у которого я беспощадно ее отъял и которого Люська запросто называла Алик или Леша. Во-вторых, Сальвадор Владиславович язвительным баритоном (изысканное хамство интеллигента) донес мне, что Люська разговелась еще до меня, с неким Пашкой, который, видите ли, «имел» ее на виду у всего пятиэтажного дома в то время, как выгуливал своего породистого питбуля. Совмещал, гм, гм, приятное с полезным. Не питайте иллюзий, будто вы отбили красавицу у Сальвадора. Красавицу вышвырнули. А вы ее подобрали. После Пашки Барышевского, имейте в виду, типичного пижона. Там и СПИД, и все что угодно… Не желал беспокоить, но счел своим долгом…

Да, недооценил я женатика, как, впрочем, и Люську тоже. Построил свой дом как бы крепость – не пускай в него никого. Купи себе питбуля. А пришла беда – отворяй ворота, и хоть семь бед – один ответ. Все знает народ. Вот только какой ответ?

И я, как последний мерзавец, стал настраиваться на конструктивный диалог с Люськой, навязывавшейся мне в жены. В сущности, меня интересовало два забавных пустяка. Первое: мог ли быть ребенок как-нибудь не от меня, а, например, от Пашки Барышевского, сына начальника треста. Второе: мог ли быть какой-нибудь СПИД у сына начальника треста, у Люськи 16, у меня и моего (или пашкиного, не суть) ребенка. Вот, собственно, чем ограничивались пределы моей любознательности.

Традиции реалистического письма настойчиво заставляют меня обратиться к психологизму. Но что вы увидели бы в моей окаменевшей душе, талантливо вывернутой наизнанку? Там несколько, возможно, смертельных ран саднили одна больнее другой. Вот и все.

Призовите на помощь воображение, читатель, и вы прекрасно обойдетесь без психологизма и избавите меня от вторичного погружения в годичной давности кошмар.

Слушал я как-то божественно ностальгическую мелодию Федьки, и тут вспомнил, что есть на свете друзья. Захотелось почему-то начать с дорогих и преданных женщин, конкретно, с Люськи 3, матери двоих детей, верной жены и моей интимнейшей подруги, богини орального секса. У нее сейчас молодой любовник, которого она регулярно переутомляет, а потому выглядит ягодкой и порхает перепелочкой. Она интересовала меня в качестве эксперта по не устоявшейся мужской и рано созревающей женской психологии. Люська 3 грешила отчасти радикальными мнениями, но тонко разбиралась в людях. «Знаю я этих лягушек-скороспелок, – говаривала она. – Ноги расставить толком не умеют, а туда же: мне не трудно, а ему приятно. Позор для куртизанок, и больше ничего».

– Ты, Женя, жуткий осел, – мягко попеняла мне Люська 3. – Лезешь нашей сестре под юбку и не удосужишься поинтересоваться…

Люська наградила меня в свое время гонореей, и с тех пор мы понимали друг друга с полуслова. Не обошла она и тему граблей, на которые, якобы, я прирожденный умелец наступать. Кое-что из сказанного ею я вынужден опустить.

– Хочется же и на елку влезть, и задницу не ободрать, – слабо защищался я.

Люська бегло, буквально несколькими примерами просветила меня относительно павших беспредельно нравов эпохи. Один из примеров был ей особенно дорог: ее родная дочь не далее как месяц назад сподобилась на аборт.

– Значит так, скалолаз ты наш, спелеолог, – засучила рукава слегка перезревшая ягодка, практичная, развратная и очень добрая баба. – Ты ему скажи так…

Замысел ее был прост и коварен, как и все, что исходит из головы и сердца истинной женщины. «Понял, солнце мое?» – деловито заключила она.

Я понял, что старых друзей надо ценить: кто так посочувствует и бескорыстно подаст добрый совет. И еще я уяснил себе, что исходить из каких-то абсолютно скотских координат в вопросах интерпретации натуры человека я патологически неспособен. Теоретически-то я неплохо представлял себе природу человека, а вот Люська руководствовалась только практикой, и в очередной раз сухая теория не выдержала сравнения с живым древом жизни.

Потом я позвонил Бахусу. Чем хорош обрусевший потомок поволжских бюргеров, так это тем, что он всегда твердо знает, что надо было делать, чтобы не случилось то, что имело несчастие случиться.

– Есть только три верных правила: работай, не верь бабам и верь в себя. Вот три верные карты в казино жизни. Скажи, что тут сложного?

Этим вопросом Бахус бодро загнал меня в еще один тупик. Я буквально не знал, как парировать.

– Вовка, что бы ты сделал на моем месте? – мистически поставил я на «рацио» германского ума.

– Когда я лечился от своего первого триппера, – задумчиво вознес свои чистые и ясные глаза Вольдемар, – я понял, что мы с тобой обречены существовать в зоне риска. Быть мужчиной – значит рисковать. Резинка – для пепсифанов. Выпьют пепси, натянут резинку, нажрутся таблеток… Без резинки кончают только в пробирку. Хочешь, я отправлю тебя в Германию? – как-то иррационально подытожил мой Бах?

О, други! Верю вам больше, чем себе, люблю вас и надеюсь, что мой пример будет для вас добрым уроком.

Храни вас бог.

И презерватив.

Глава 5

События развивались бурно и стремительно. Некто Поленький со всей тщательностью и с разумными мерами предосторожности позаботился о том, чтобы довести до ушей бритоголового Пашки, что Люська 16 развратничает в моей квартире.

– Слушай сюда, падла, – с места в карьер, «по понятиям» начал свой «базар» Барышевский. В адаптированном варианте смысл его «наезда» сводился к тому, что он обещал меня убить, и неоднократно. Собственно, угрожал мне, если я не отлипну от его Люськи.

– Но у нас будет ребенок, – вяло возразил я.

– Лично у тебя никогда детей не будет, я об этом позабочусь, – прозрачно намекнул энергичный молодой человек.

– А у вас СПИД какой-нибудь есть, ну там, имеется в наличии?

Что мне было терять?

– Ты че, … что ли? – взволновался коммерсант. – У тя че, башня сдвинулась? Ты че хочешь сказать, козел, блин?

– Послушайте, Павел, – я тоже старался быть солидным. – Ребенок, которого сейчас носит Людмила, не может быть вашим ребенком? Как мужчина мужчине.

– Да я эту суку дрючу каждый день. Какие дети, папаша? Ты что мне заливаешь? У нас … у нее недавно менструация закончилась. Дети… Кого ты за детей держишь?

– Так значит, вы ничего не слышали о ребенке?

– Запомни, … (определение моей сущности было длинным и запутанным, к тому же ложным), ее дети тебя не касаются.

В голосе были рык и сталь. Прогнозы Люськи 3 торжествующе сбывались.

– Спасибо, Павел. Вы добрый человек. А насчет СПИДа не волнуйтесь: у меня его тоже нет.

Я повел плечами. Ишь, говно какое: раскричался на меня.

– Комеди франсез, фарс, фантасмагория, – скажете вы. – Так не бывает!

Еще как бывает, смею вас уверить. Не нервничайте, читатель. Я органически не умею врать. Я дал себе слово чести еще в ранней молодости. Все, что я рассказываю здесь, – чистая правда, от начала до конца. К сожалению.

Правда, в частности, заключалась в том, что не прошло и года после описываемых событий, как я встретил Люську 16, толкающую перед собой новомодную коляску, расписанную а-ля Сальвадор Дали, в которой возлежал, надо полагать, симпатичнейший пузан. Выходит, все же был мальчик? А Люська выглядела так, что в уме моем сверкнула мысль: не побороться ли мне за права отцовства? Меня несколько охладила другая мысль: в нашем не правовом государстве меня не поймут.

Сказать ли? Одни считают беременных женщин больными, другие поэтизируют их временную недееспособность и невменяемость. Я же вполне сочувственно отношусь к добросовестному выполнению ими возложенных на них природных функций и не вижу смысла кривить душой, впадая в крайности.

У меня есть глупое предубеждение против молодых счастливых мамаш. Я их определенно терпеть не могу. Эти торжествующие самки – разносчицы самой что ни на есть 100 %-й пошлости. Вместе с младенцем и законным мужем они получают неписаное право громко торговаться, что-то там требовать в ЖЭСах, качать права там, где им почудились их права. Они отвоевывают жизненное пространство и делают это под самым гуманным предлогом: «ради детей». Они раз и навсегда сладострастно вникают в смысл жизни. Их «быть или не быть» выглядит несколько иначе: крупна ли свежая рыба, желто ли масло, сладок ли сахар? Жратва и все, что с ней связано, – нектар опарышей – становится их Меккой и коммунизмом. Юные мамаши – это торжествующая громкоговорящая пошлость.

А Пашка Барышевский, опарыш в мерседесе, был недостающим звеном в этом конвейере жизни. Звено нашлось, цепь замкнулась. Совет вам да любовь, мои дорогие молодые.

Мне недосуг было поинтересоваться здоровьем малыша, хотя несколько дней кряду после того на сердце у меня, образно выражаясь, кошки скребли.

Возможно, судьба хранила меня для испытаний более значительных, для казни более мучительной. Ведь с Люськой 16 все было предельно просто и ясно как день: альянс с ней означал капут. Я был бы заживо погребен. Живой труп в хрущобе. А вот что мне было делать с жизнью моей после того, как колесо фортуны решило не давить меня раньше времени?

Напомню вам, читатель: я был рыцарски влюблен, она же была невеста моего сына, к тому же прелестная шлюха. Забавно, не правда ли?

Если вы снизойдете, мой дорогой и, скорее всего, молодой читатель, и изволите перевернуть страницу, обещаю вам еще немало забавного.

А сейчас несколько слов о том, как я докатился до такой жизни, какие причины склонили меня к тому, чтобы далеко не в юном, скажем, 33-летнем возрасте, а в расцвете моих распрекрасных 43 приняться, извините, за роман. (Гм… А «приняться за роман» звучит солидно, черт меня забери совсем! Отдает чем-то аристократическим, дворянским, и даже белогвардейским.) Времени, как я уже доложил, у меня было в избытке, волею судеб жизнь была богата событиями, я бы сказал, аргументами и фактами, губительная склонность к самоанализу – налицо. Мог ли после этого я не писать? Отечественная, да и вся мировая культура с ее золотой традицией самовыражения не оставили мне выбора.

Итак, я принялся за роман. Но ведь роман роману рознь. Я читывал Пушкина, мне достает здравого смысла и самоиронии и, напротив, недостает ослепляющего честолюбия, чтобы глупо соперничать с романами, место которым я отвел на своей золотой полке. С Пушкиным я, как вы успели заметить, на короткой ноге, а потому, по трезвом размышлении, решил взяться за коммерческий роман. Так сказать, пишу роман на продажу.

Знаете ли вы, читатель, что такое коммерческий роман?

Знаете ли вы, любезный читатель, что такое добровольно находиться в плену у жестких схем жанра? Я вот делюсь с вами сокровенным, а самого свербит и подзуживает мысль: не мало ли было постельных сцен? Может, самое время побаловать вас чем-нибудь еще «про это», подпустить клубнички-малины? С «картинками», вроде, негусто. Все ли у меня в порядке с остросюжетностью? Удается ли мелодраматизм, не приглушен ли сей модный тон, не фальшивлю ли я в его чистых, святых интонациях?

Вполне ли вы отдаете себе отчет, что такое коммерческий роман, дорогой мой читатель? Я вот даже не решил, имею ли я право на лирические отступления, которым невольно предаюсь, пристало ли это моему коммерческому проекту? Хлопот, однако…

Извинить меня может разве то, что я бережно следую правде жизни.

Кстати, о лирических отступлениях…

Читатель, не сомневаюсь, будет несколько удивлен, однако во времена моей розовой молодости, того несказанного возраста, который я сейчас с таким восторгом предпочитаю, вряд ли бы годился я в авторы популярного романа. Я весь состоял из идеалов, моральных догм и табуирующих установок, репрессивная культура постсталинского периода повязала меня. Я, например, никак не мог решить, за кем мне ухаживать: за Люськой (почетные порядковые прибавки тогда еще были у меня не в ходу) или за … как бишь ее звали? Уж не Наташа ли? Уж не 17 лет ей минуло в ту гнусную социалистическую пору? Кажется, это было вскоре после Кристины…

Ну, как тут не взяться за роман, настоящий, некоммерческий! Жизнь полна тайн, и романисты должны по мере сил раскрывать нам глаза на жизнь. Если не мы, то кто же?

Так вот, я был поставлен перед выбором. Чтобы ухаживать сразу за двумя – мне и в голову не пришло. Говорю же, я был раб догм. Впоследствии, чрез уйму лет, этому сложному искусству обучила меня Люська что-то там пятая или шестая, которая подсунула мне свою озорную подружку без комплексов (соответственно, шестую или седьмую), и мы идиллически поладили, безо всякой похабщины. Меня приводила в восхищение своим потрясающим совершенством грудь одной, и я не мог не отдавать должного ягодицам другой. Эти два места мог ласкать одновременно.

К сожалению, не мог я тогда ухаживать за двумя. Если бы молодость знала…

Такова была правда времени и моей медленно созревающей личности.

Ладно, читатель. Правда так правда, лирика так лирика. Никаких Люсек и Наташ.

То была Кристина.

Разумеется, был жаркий полдень, глаз слепила огромная сверкающая река, купальщиков и купальщиц было не густо: сезон только-только начинался. Люська как-то подразмылась в памяти моей, Наташа осталась смутным эмоциональным пятном. Зато Кристину я помню всю до бликов на ее коже, до родинки на левой груди. Я еще не знал, разумеется, что она и есть мой тип, мой эталон, следовать зову которого я был обречен всю мою жизнь, вплоть до роковой Люськи 17. Кристина была красива кукольной славянской красотой, хотя была полунемка, но я не замечал ничего, кроме плотных купальных трусиков, откровенно врезавшихся в те интимные места, цену которым я узнал, гм, несколько позднее.

Я любил, я был любим и не сомневался в этом. Доказательств было сколько угодно. Мы продолжительно целовались (а этого невозможно добиться без практики), и уже раза два я довольно искусно и дерзко, как мне тогда казалось, приспускал ее бюстгальтер. Однажды я вовсе снял его, но выключить свет показалось мне верхом донжуанства: я боялся неосторожным жестом оскорбить любовь мою. Это было глупо, но я был чист, т. е. также глуп.

Было ясно, что вот-вот дело дойдет и до купальных трусиков. И я панически боялся. Я был готов навечно поселиться у врат рая, но войти туда было для меня знаком избранничества. Я не смел даже откровенно смотреть на «то» место. Но природа-мать неплохо знает свое дело, и она регулярно швыряла нас в объятия друг друга. Помню тропинку в камышах, помню жизнерадостный визг молодежи комсомольского возраста, помню, как звуки постепенно затихли и мы остались вдвоем. Тишину подчеркивал только плеск волны. О серьезности намерений моей возлюбленной говорило то, что она мгновенно сбросила с себя верхнюю часть купальника, и мы опустились на колени.

Попробуйте описать свои первые ощущения (если вы не сразу стали Казановой, в чем я лично сильно сомневаюсь) и избежать при этом банальностей. Правда – банальна. Во мне дрожала каждая жилка (между прочим, это очень точно кем-то подмечено). Классическую позу – лицом к лицу, она на спине – мы уже опробовали в невинных забавах с поцелуями. Тогда я стеснялся даже того, чем сейчас немало горжусь: своего свирепого мужского желания и неприличного, как мне казалось, напряжения. Что-то было в этом козлиное и нечистое, с точки зрения высоких наших отношений. Боюсь, читатель, в этом сокрыта большая сермяжная правда: именно чистота была точкой отсчета в возведении моей далеко не идеальной личности. Я понятия не имел, куда приткнуть свой фаллос (по-моему, я даже не имел понятия, что он так называется; четыре буквы – член – вызывали глубоко антисексуальную ассоциацию: Политбюро; а три убогие буквы – были не для нас). И вот тут моя рука непроизвольно совершила решительный и гениальный жест. Я грубовато, а получилось очень сладострастно, содрал с нее трусики. От подруги моей требовалось только не мешать мне. Она великолепно справилась со своей задачей. Ей тоже было нелегко.

Под голубыми, цвета неба, трусиками оказалось то, что и должно было быть, но визуально это «что-то» разочаровывало. Тайна стала исчезать, превращаясь в часть тела, но стоило мне накрыть рукой простоватый женский орган, как тайна вернулась. Сильнейшее мое сексуально потрясение – божественная влага, влекущая туда, к эпицентру. Собственные плавки снимать оказалось куда мучительнее. Проделал я это с какой-то трагической обреченностью, смысл которой дошел до меня несколько позднее. Мой расчехленный початок напряжен был искренне и честно, как тростник. Камыш шумел, река всхлипывала, солнце пялилось бесстыдно, а я изгибался над распростертой своей подругой, страшась того, что мне предстояло совершить. Ведь ты мужчина!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.