Фотография

Молчала и в приемном покое – пока там, не торопясь, оформляли, брали анализы. На все вопросы отвечал за нее он.

При оформлении вдруг громко спросили: «А чего ее к нам-то привезли?»

Он не понял, чего им не понравилось – диагноз или что так далеко, из чужого района, – пожал плечами, кивнул в сторону бригады «скорой», которая как раз уходила. Младший от порога обернулся, игнорируя спросившую, пожелал скорейшего выздоровления…

Была уже глубокая ночь, когда поднялись в отделение. На звук открывшейся двери лифта откуда-то вышла в коридор медсестра, недовольно морщась, показала на кровать в холле, села на свой пост у горящей лампы, зевнула, принялась что-то листать.

Он поставил вплотную к кровати каталку, перетащил маму – и увидел, как она ухнула куда-то глубоко вниз – кровать была безнадежно пролёжана. И стояла у окна, которое – только сейчас заметил – было приоткрыто. До упора закрыл его – все равно тянуло, но все же меньше. Укутал в халат, сверху прикрыл одеялом, подоткнул – она никак не реагировала, похоже, сразу заснула.

Собрал вещи, постоял рядом, прислушиваясь к ее дыханию – хриплому и неровному, пошел обратно к лифту – там могла быть и лестница. У поста с сестрой остановился – та головы не подняла.

– Извините, – не знал, как это надо делать, поэтому просто держал на виду кошелек, – а можно с кем-нибудь договориться?..

– Я этим не занимаюсь, – холодно отрезала медсестра, не дав ему закончить.

Чем-то он ее раздражал…

Уже сворачивая из коридора, услышал в спину вопрос:

– Вы что – уходите?

– Да, – обернулся, – а что?

Медсестра после паузы шевельнула плечами – ну, дело ваше – и вернулась к тому, что листала.

Уходил с ощущением, что он чего-то не понимает и все делает не так. Но как надо?..

Долго ловил «левака» – машин почти не было. Наконец, какой-то парень на «девятке» согласился. Видимо, все понял – ночью, у больницы, с сумками, да еще с таким лицом. Взял очень по-божески и даже сам музыку выключил – ехали молча. За всю ночь это было, пожалуй, первым проявлением действительно человеческого участия.

Разложил ее вещи, набрал жене – она сказала, что в любом случае его дождется, спать не будет, – коротко сообщил: отвезли, вернулся, сейчас поедет. Она спрашивать ничего не стала – по его голосу все и так было понятно. Запах в квартире был каким-то чужим, не маминым, хотелось поскорее выйти.

Пока прогревал машину – вспомнил про друга, у которого несколько лет назад обнаружили диабет. И вспомнил самое важное – тот несколько раз говорил про своего бывшего одноклассника, теперь хирурга. Вроде бы работающего в больнице где-то там, в том же районе, откуда приехал…

Утром сразу позвонил – друг подтвердил: да, больница та самая. Правда, одноклассник уже года два как уволился, но всех там знает, наверняка поможет. Сейчас выясню… Через несколько минут перезвонил и успокоил: не волнуйся, я с ним связался, все будет нормально. Позже еще позвонил с подробностями: с кем одноклассник поговорил, что узнал о ее состоянии…

Состояние было тяжелое.

Он и сам это увидел, когда приехал. Перед этим еще пришлось заскочить в институт – работу никто не отменял. Хотя работник из него был в тот момент аховый – ни на чем сосредоточиться не мог…

Мама лежала уже в палате – перевели. В остальном никаких изменений не было – все такая же слабая, с неразборчивой речью, спутанным сознанием. Индифферентная ко всему. Его вроде узнала, но так, как узнают обычно надоедливого и малоприятного соседа – холодно смотрят и тут же отворачиваются, чтобы не пристал. Ему даже показалось, что она на него обижена. Только из-за чего? Что отвез сюда, сдал, избавился?.. Потом понял: нет, не обида, другое. Полное отсутствие, равнодушие ко всему. Словно была она уже не здесь, а где-то еще – где нет ни эмоций, ни чувств, ни самой жизни…

Когда брел от больницы к метро – позвонила жена: «Ну как она?» Начал было рассказывать – и прервался – голос дрожал, слова выползали какие-то лающие…

Однако тогда обошлось.

На следующий день она уже выглядела не такой отсутствующей, еще через пару дней смогла немного с его помощью посидеть, потом стала усаживаться и сама, ожила – дело пошло на поправку. О том, что было в тот вечер – ничего не помнила и с недоверием выслушала, как упрямилась, требовала, настойчиво рвалась. Спросила:

– Я что – падала? Чего-то вся в синяках.

Он промолчал – синяки, переодевая ее, уже заметил, особенно много их было на руках – там, где хватался тогда, поднимая, затаскивая на диван…

Приезжать старался к ужину, чтобы покормить – ела плохо. Соседки в палате были опытные, лежали здесь не первый раз. Давали советы: чего лучше купить, чего еще привезти, сколько денег ей оставить. И все изумлялись: ну надо же, какие бывают врачи, впервые такое увидели – в первое же утро вдруг прибежала молодая незнакомая докторша, осмотрела ее, заметила нетронутую еду, устроила скандал медсестрам, что больная не кормлена, заставила их все на кровати сменить, присела и сама – сама! – терпеливо покормила.

Он выслушивал, кивал: да, бывает. И мысленно благодарил друга, его одноклассника и ту молодую докторшу, про которую так больше ничего и не узнал – прибежала, помогла и исчезла. Из этого она хоть отделения или вообще из другого?

Покормив, мыл за всеми посуду – не столько из добросердечия, сколько из расчета: поможет он – помогут и ей. Соседки его хвалили: заботливый. Мама в ответ довольно улыбалась: да, вот такой. И тут же говорила:

– Ну что ты каждый день ко мне таскаешься, зачем? У тебя же дела, работа. Если что-нибудь понадобится – я позвоню.

И звонила утром, чтобы сказать:

– Все нормально, все у меня есть, ничего не надо. Не приезжай сегодня, отдохни.

Он и не приезжал – стал навещать через день, а то и через два…

День, когда забирал ее, выдался удивительно солнечным – наконец-то пахнуло весной. «Хороший знак», – подумал, садясь в машину. И тут же вылез постучать по ближайшему дереву.

Свернув с кольцевой, заблудился – район был незнакомый, навещать ездил только на метро, так было и быстрей и проще. Пришлось останавливаться, доставать карту, уточнять у прохожих. Более-менее сориентировался, но крюк в итоге получился изрядный.

На территорию больницы машину не пустили – нужен пропуск. Пришлось отъезжать, парковаться далеко от входа – ближе мест не было. Занес в палату одежду – мама ждала, сидела на кровати – и, по всему, сидела так давно, – пошел к лечащему врачу. Поблагодарил, неловко положил перед ней конверт. Та ловко, отработанным движением фокусника смахнула его в ящик стола, достала пропуск, стала давать последние рекомендации.

Машину подогнал к торцу здания, к служебному входу. Вновь поднялся в отделение, помог маме одеться, усадил в коляску, покатил. У двери на улицу их остановил охранник – откуда только взялся, когда заходил – вроде не было. Сказал, что здесь можно только персоналу, все остальные должны пользоваться главным входом. Главный вход находился в соседнем корпусе, со второго этажа этого к нему вела длинная галерея, потом ступеньки – коляске там не проехать. Оба это знали, однако охранник продолжал бубнить: есть распоряжение, не положено… Какое-то время они препирались, он никак не мог взять в толк, что надо просто дать денег, что-то доказывал, горячился, напирал коляской – мама сжалась и лишь беспомощно крутила головой, – неподалеку уже останавливались, наблюдали – охранник это заметил и наконец посторонился – пропустил. Затем вышел следом – не то еще на мзду надеялся, не то хотел проследить за казенным имуществом, чтобы не увезли…

Добирались долго – разгар рабочего дня, пробки. Ее и так в машине всегда укачивало, а тут особенно – слабость. Все время сглатывала, закрывала глаза, отпивала из бутылочки воду, не замечая, как та большей частью стекает по подбородку и льется на пальто, комкала в руке пустой пластиковый пакет, который попросила сразу, едва села. Но держалась, только иногда спрашивала: долго еще?.. долго?.. Когда доехали – еле смогла вылезти. Привалилась к нему, тяжело дыша, пошарила рядом дрожащей палкой, оперлась, дала захлопнуть дверцу. Медленно, с остановками, добрались до квартиры. Встреченные соседи здоровались – не слышала – вся была сосредоточена на том, чтобы дойти. В коридоре сразу обмякла на стуле, выдохнула: «Подожди, посижу…» Он сбегал на улицу, отогнал от подъезда машину, принес ее вещи. Помог раздеться, уложил. Стал рассказывать, что есть в холодильнике, хотел покормить – отказалась: «Потом, потом, не хочу… – И, уже проваливаясь в дрему, добавила: – Езжай, я тут сама…»

Дозвонился до ее поликлиники – оказалось, что у эндокринолога как раз вечером прием. Повезло! Врач напоследок дала несколько таблеток диабетона на первые дни и сказала, что выписку из истории болезни надо сразу отнести ему – он назначит дальнейшее лечение и выпишет рецепт.

В регистратуре долго искали ее карту – в конце концов оформили временную.

Поднялся к кабинету, занял очередь – и будто попал в чужую компанию, где все давно знакомы, один ты – как дурак. Многие явно друг друга знали, тихо переговаривались, делились новостями, с подходившими здоровались, к медсестре, когда выглядывала, обращались искательно и по имени, та их узнавала, с отстраненным достоинством кивала.

Быстро понял, что живой очереди нет – вызывают по записи.

Когда медсестра в очередной раз выглянула – подскочил, стал путано объяснять про больницу, про выписку, про то, что врач велела срочно ее передать…

Медсестра не дослушала, бросила: «Ждите», кивком пригласила следующего.

Он ждал. Сидел как на иголках – как она там одна?..

Прошел час, второй, очередь обновилась уже не один раз: новые люди подходили, садились, ждали, их приглашали, его – нет!

При каждом появлении медсестры подавался вперед, пытался поймать ее взгляд – тот скользил мимо, останавливался на ком-нибудь другом – его упорно игнорировал.

Наконец, не выдержал, подстерег ее у двери, стал совать в руку выписку со словами, что только сегодня привез маму из больницы, оставил в квартире одну, ждать больше не может, что от врача ему сейчас ничего не надо, пусть только посмотрит это и даст рецепт на диабетон, а потом он, конечно, запишется, придет на прием, чтобы узнать, как ей лечиться дальше…

Та смотрела на него, как на надоедливую муху, дожидаясь, когда можно будет прицельно хлопнуть тряпкой и всем видом своим поторапливая: ну, ну, – а когда он растерянно запнулся, с каким-то ледяным торжеством отчеканила:

– Вы что, не видите – здесь очередь. Все больные по записи. Если время останется, доктор это посмотрит.

Он отшатнулся, затем вспомнил про мамино удостоверение, которое на всякий случай вместе с остальными документами взял с собой, полез трясущейся рукой в карман, нащупал его, выхватил:

– Она ветеран войны, вот! Вообще-то имеет право без очереди!

На лице медсестры на секунду промелькнула опаска – не дадут ли за ветерана «по шапке»? – затем легкая задумчивость, облегчение – нашлась! – и уже с прежним торжеством было произнесено:

– Но вы же не ветеран! – Небольшая пауза, чтобы проникся, взгляд ему за плечо, приглашающий кивок и, закрывая дверь, совсем победно: – Вот и ждите.

Отошел, как оплеванный, по инерции сел к остальным, тут же вскочил, почувствовав общую враждебность – и пролезть пытается, и, главное, медсестра им недовольна, – наконец осознал: его маму лечить здесь никто не собирается…

И как захлестнуло! Уже не помня себя от ярости, ворвался в кабинет, швырнул на стол перед изумленной пожилой теткой в кудельках и белом халате выписку и почти выкрикнул:

– Мне это сказали срочно передать, я и передаю! Делайте, что хотите! – хотел добавить «суки», но удержался – выскочил и с треском захлопнул за собой дверь.

Медсестра настигла его у лестницы.

Окликнула по фамилии – успела заглянуть в бумагу, которую брезгливо несла в руке – и все тем же ледяным тоном, лишь заменив в нем торжество на презрительное удивление – чего это тут взбунтовалось, устроило истерику? – сказала, чтобы перестал хулиганить и немедленно забрал свою выписку, никто ею без него заниматься не будет.

– А ты подотрись ею, если сможешь! – сквозь зубы выдавил он и быстро, через ступеньку, устремился вниз, спасаясь от самого себя – от желания эту примороженную суку ударить!

Торопился обратно, весь дрожа от бессильной ненависти, и думал: как там она и чего теперь сказать? И еще подумал, что правильно по пути в поликлинику забежал на почту и на всякий пожарный отксерил выписку – эти ведь действительно могут подтереться…

Вдаваться в подробности не пришлось. Когда вошел – мама уже возилась потихоньку на кухне – то ли действительно отошла от дороги и полегчало, то ли демонстрировала ему, что с ней все в порядке, одна справится.

– Отдал? – спросила.

– Да, отдал.

– И что?

– Да там… В общем, там надо по записи…

По его виду она что-то поняла и, успокаивая, сказала:

– Ну ничего. Пока таблетки есть, а потом я схожу запишусь.

Хотя обоим было понятно, что дойти до поликлиники в обозримом будущем она не сможет – все же далеко. А диабетона было ровно на десять дней.

Именно тогда, возвращаясь домой и вдруг застряв в какой-то совершенно невероятной для такого позднего времени пробке, которую тщетно пытались объехать сразу две «скорые», он впервые подумал о том, что вся эта нынешняя система специально нацелена на умерщвление стариков – как никому ненужного хлама, на который приходится тратить деньги. Что «эффективные менеджеры» давно все посчитали, решили – нерационально, и стали все выстраивать так, чтобы стариков становилось как можно меньше. Иногда, наткнувшись на деньги, дружеские связи или просто чью-то еще неотмершую совесть, система давала сбой, но потом все равно наверстывала упущенное. Как сейчас…

На следующий день он все же отыскал в интернете телефон какой-то окружной медицинской начальницы, и позвонил. Описал ситуацию и уже без особого удивления услышал, что больничный врач был неправ, никакой срочности с показом выписки нет, все это ерунда, надо спокойно записаться самому на прием, прийти и обо всем проконсультироваться. И лишь упоминание о мамином ветеранстве ее чуть напрягло – пообещала разобраться. Хотя по тону было ясно – выбросит из головы тут же. Как было ясно и другое: не упомянул бы – не пообещала б и этого…

Спустя несколько месяцев мама сама наберет номер «скорой» – сильно подскочит давление. Бригада приедет, будет колдовать над ней минут сорок, наконец, давление снизится до приемлемого. Уходя, скажут, чтобы завтра ждала участкового терапевта – они вызовут. С утра будет ждать – участковая не придет. Ближе к вечеру позвонит, спросит о самочувствии, скажет, что прийти не сможет, да и не имеет смысла, раз ей уже лучше и жалоб сегодня никаких нет, а рецепты ей выпишет – пусть к ней кто-нибудь из близких завтра утром заглянет: «Вы же не одинокая?.. Вот сына и попросите, не зря же растили, правильно?..»

В регистратуре ее карту вновь не найдут – ни постоянную, ни временную. Он направится к участковой – может, карта у нее? Посидит в очереди, зайдет, представится. Дама за столом разведет руками: нет, у меня ее точно нет, сама искала. Станет расспрашивать: к кому в последнее время обращалась? Когда узнает про эндокринолога, обрадуется: «Она наверняка там! Идите и заберите – кабинет помните?»

Его аж передернет – опять идти туда, к этим?! Но пойдет – а куда деваться?

Откроет дверь, не переходя через порог скажет, что терапевту нужна карта такой-то. Возникнет небольшая заминка – потом его узнают. Врачиха достанет из стола книжицу – постоянная все же нашлась, – пригласит войти. Тоном доброй тетушки начнет расспрашивать: как часто меряют сахар, какие показатели? Стараясь не смотреть на сестру, которая сразу отвернется к полкам и примется там что-то переставлять-перекладывать, он сухо расскажет. «Ну вот видите, – с ласковым укором произнесет врачиха, – я же сразу поняла, что никакой диабетон вашей маме уже не нужен, достаточно одной диеты. А вы тут нервничали, возмущались…»

Взяв у участковой рецепты, карту он в регистратуру не отдаст, заберет с собой. И, прежде чем оставить маме – пусть лучше у нее хранится, а то опять потеряют – посмотрит. Обнаружит там выписку, следом за ней, датированный тем же числом, – текст, написанный врачихой. С пересказом всего, что написали в больнице, и куцыми рекомендациями: диета, осмотр, контроль, анализы, прием диабетона…

Первое время заезжал к ней часто – все же очень слаба. Даже передвижения по квартире быстро утомляли, какая уж там улица. Привозил продукты, помогал. Ее это и радовало – сын заботится, и тяготило – не хотела быть обузой. И иждивенкой быть не хотела – заставляла подсчитывать, сколько потратил. Первым делом доставала деньги – продукты укладывала после. Иногда с подозрением спрашивала: «Чего так дешево, не обманываешь?»

Когда потеплело, стала потихоньку выходить, покупать сама. Пару раз, подъезжая, видел, как она возвращается – еле ковыляя, тяжело наваливаясь на палку. И соседи делились: стояла у магазина, прислонившись к стене – не могла идти дальше, сидела на ограде неподалеку от сбербанка – набиралась сил…

Ясно было, что долго так продолжаться не может – надо съезжаться. Она сопротивлялась: «Еще чего, зачем, пусть лучше отдельная квартира внуку останется – не придется тогда снимать…»

Уговаривали всей семьей, напирая на то, что понадобится помощь с младшей – скоро школа, не с ключами же на шее ей ходить, в самом деле…

Новая квартира маме понравилась – светлая, просторная, в ее комнате отдельная лоджия: выходи, садись и вроде как гуляй на свежем воздухе. И район был получше, не такой загаженный. На прежнем месте в шаговой доступности у нее была лишь гостиница – бывшее заводское общежитие – и при ней непонятного свойства шалман, где днем тихо кормилась местная милиция – патрульные машины так и сновали, а по вечерам съезжалась рыночная публика и грохотала попса. Случались и выстрелы. А теперь рядом несколько магазинов, рыночек, торговые центры у метро. Выбиралась, правда, она из дома не часто, но все же выбиралась – со словами, что не может все время в четырех стенах сидеть…

В этот раз все выглядело совсем не так страшно – обыденно. Вдруг стала отекать, сами выяснили, что это асцит – скопление в организме жидкости, когда поняли, что самостоятельно, одними таблетками, с этим не справиться – мама решила: лягу в больницу. Начало декабря, до Нового года по-всякому должна успеть: рядовая процедура, некоторые, говорят, делают ее регулярно.

Пришедший по вызову терапевт – говорливый мужичок предпенсионного возраста – тоже успокоил:

– Да ничего страшного. Все выведут, подлечат, через пару недель выйдете, как новенькая. Собирайтесь.

Долго выписывал направление, вызвал «скорую», пожелал выздоровления, отправился дальше.

К приезду бригады все сама собрала, была готова.

Бригада теперь была женской. Никаких предложений насчет хорошей больницы не делала, просто работала – и все. Старшая первым делом прочитала выписанное направление, после чего произнесла только одно слово: «Идиот!» На их удивленные взгляды ответила: «Все, видимо, написал, что помнит».

Сама осмотрела, проверила – да, он самый, асцит…

В больницу повезли ближайшую, которая, правда, не так уж близко от них и находилась – самоходом минут сорок, если не пятьдесят: с пересадкой на метро, затем несколько остановок на любом наземном.

Мама сидела в машине, опираясь на палку, – немного нахохлившаяся, но не испуганная, неподвижной своей монолитностью похожая на чью-то статую – так и не вспомнил, чью.

Точно так же потом сидела и в коляске, когда возил ее в приемном по разным кабинетам – анализы те, анализы эти, ЭКГ, рентген, специалисты… У каждой нужной двери торчала небольшая очередь, всякий раз состоявшая из одних и тех же – впору было знакомиться. Но не хотелось – каждый был со своей бедой и узнавать про чужие никакого желания никто не испытывал. Даже родственники говорили друг с другом немногословно – атмосфера не располагала.

Многие поступавшие были с травмами, по большей части – пьяными: зима, поздний вечер… Кое-кто скандалил, одному окровавленному парню, сбитому машиной, приехавший старший брат – такой же пьяный – норовил все поправить на каталке неестественно торчащую, переломанную ногу и засунуть под простыню поллитровку – на утро. Его останавливали, он говорил: «Че?! Это брат мой!» – и продолжал. Брат стонал и просил пить. Кто-то в халате, проходя мимо, сказал, что ни в коем случае – есть подозрение и на травму живота. Старший недоверчиво выслушал, отошел, вернулся с минералкой – все равно решил напоить: брат же просит, а тут какие-то… Пришлось убеждать, чтобы этого не делал. Он смотрел подозрительно, искал подвох – в чем хотят надуть? – мотал головой, не соглашался. Убедить, как ни странно, удалось пострадавшего – просить перестал, затих. Брат еще потоптался рядом, сказал: «Ну бывай!», погрозил всем пальцем и ушел – теперь окончательно. Каталка с младшим так и осталась стоять посреди коридора, пока какой-то врач, наткнувшись на нее, не спохватился: а этот чего здесь делает, его же в операционной ждут?

Тщедушный дедок с перевязанной головой назойливо ко всем приставал, ругался, нарывался на скандал. Из ближайшего кабинета выглянула медсестра, рявкнула: «Дед, ты уже по башке топором получил, тебе мало?! Еще огрести хочешь?» Дедок чуть притих, но ненадолго – через пару минут принялся материть сидевшую рядом пожилую женщину – видимо, жену. Та привычно сжималась, молчала, смотрела куда-то в пол.

Судя по поведению сестер и врачей, такое здесь происходило каждый вечер.

Особняком держалась молодая пара. Оба щуплые, с раскосыми азиатскими глазами и плоскими лицами – сильно испуганными. Он был в оранжевом дворницком жилете поверх куртки, она – в куцем пальтишке, из которого заметно выпячивался живот. Заметно, но не так, чтобы на сносях. Она молча сидела, обхватив живот руками и вжавшись в спинку стула, чуть подрагивала, то и дело прикрывала глаза. Он заискивающе смотрел на каждого, кто проходил мимо в халате, вскакивал, отбегал, робко просовывал голову то в один кабинет, то в другой, что-то пытался объяснить, просил – по-русски, судя по долетающим обрывкам, говорил совсем плохо, – возвращался, садился рядом, брал ее за руку, начинал тихо шептать – успокаивать. Наконец, о чем-то договорился – вернувшись, помог подняться и повел, бережно поддерживая, к терапевту…

Когда всех врачей прошли – подъехали к двери, за которую сопровождавшим хода не было. Прощаться пришлось наспех – санитар уже ждал, тянул руки к коляске. Пока дверь закрывалась, мама еще успела взмахнуть ладонью…

Выходил через стылое помещение, где стояли три «скорые». Посмотрел на часы: ого, почти час! Охранник у ворот, кивнув на машины, спросил: «Куда?» Он сказал, охранник тут же назвал цену – для такого расстояния несусветную.

Торговаться не стал – просто отказался.

Все повторялось – вновь вышел с ее одеждой в морозную ночь, направился по скудно освещенной больничной аллейке в сторону дороги. Только теперь падал снег – крупные хлопья порхали в воздухе – и настроение были другое – не такое тягостное, как в прошлый раз.

В конце аллейки, уже за оградой, стоял наискось старый мятый «жигуленок» – поджидал. Когда подошел ближе – стекло сползло вниз, выглянул молодой кавказец, вопросительно уставился. Узнав, куда ехать, запросил раза в два меньше, чем охранник. И еще бы, наверное, сбросил – такой у него был вид ненахрапистый, даже неуверенный какой-то.

По пути разговорились. Парень в Москве был меньше недели, на машину посадили родственники, у которых остановился. Снег сегодня увидел в первый раз.

– Здесь что – всегда так? – тревожно спросил, когда, поскользив колесами в снежной каше, тронулись. – Каждый день?

Узнав, что не каждый, заметно приобоодрился.

Хотелось задать вопрос: давно ли водит? Но было неудобно – подумает еще, что струхнул. Поэтому, заглушая беспокойство – не хватало еще сейчас самому в больницу загреметь! – стал давать советы: про зимнюю резину, осторожность, дистанцию и т.д. Пока не заметил, что парень и так ведет осторожнее некуда. Даже слишком: дистанцию держит огромную – еще с десяток машин может легко в промежуток влезть, тормозить начинает заранее, едва увидев впереди загоревшиеся «стопари», на мигающий зеленый не проскакивает, разгоняется медленно. В Москве так не ездил никто – кроме, разве что, учеников автошкол.

Города он, конечно, не знал – пришлось быть штурманом, а вот по-русски говорил хорошо – грамотно и почти без акцента. И деньги взял как-то неумело – словно бы стесняясь…

Созванивались каждый день, а вот навещал нечасто: дня через два, три – как получалось. Мама в уходе не нуждалась, все делала сама. Если не лежала под капельницей – выходили в фойе и сидели там, потом обязательно провожала его до лестницы. Единственное, на что жаловалась – аппетита по-прежнему никакого, еду приходится заталкивать в себя с большим трудом – до тошноты. И ему жаловалась, и лечащей врачихе – молодой, небольшого роста, довольно самоуверенной, державшейся покровительственно девице лет около тридцати. Он тоже с ней говорил: что аппетит у мамы пропал месяца два-три назад, если не больше, что от любой еды с тех пор ее воротит, ничего не хочет, ест через силу. Врачиха будто не слышала: «да, ест она у нас действительно что-то плохо, не нравится ей больничная еда, вы ей котлеток домашних привезите». Он привозил то, что мама еще недавно любила, спрашивал, чего бы хотелось еще, предлагал – «нет, ничего не надо, не могу, не хочу. И этого куда столько понавез – все равно не съем». Вновь говорил с врачихой – та опять про котлетки. Или он как-то не так объяснял, или она считала, что это все ерунда, капризы, не стоит внимания?