Импровизатор

Я вошел в прелестную, уютную комнату; окна были завешаны длинными плотными занавесями; в углу красовалась чудная мраморная статуя Амура, точившего стрелы; причудливой конструкции лампа бросала на все какой-то волшебный отблеск; Санта в пеньюаре лежала на мягкой шелковой кушетке. Увидя меня, она полуприподнялась, придерживая одной рукой одеяло, а другую протянула мне.

– Антонио! – сказала она. – Как это было великолепно! Счастливец! Вы всех привели в восторг! Ах, вы не знаете, как я боялась за вас, как билось мое сердце и как я была счастлива, убедившись, что вы превзошли все мои ожидания! – Я низко поклонился и спросил о ее здоровье. Она протянула мне руку, говоря, что ей лучше. – Даже гораздо лучше! – повторила она. – Вы тоже как будто переродились! Как вы были хороши вчера! Вдохновение преобразило вас в какое-то идеальное существо! И в каждом стихотворении я узнавала вас! Слушая о маленьком мальчике и художнике, заблудившихся в катакомбах, я представляла себе вас и Федериго.

– Так оно и было! – сказал я. – Я сам пережил все, о чем пел вчера.

– Да! – сказала она. – Вы сами пережили все, пережили и блаженство, и муки любви! Дай же вам Бог изведать то счастье, которого вы достойны!

Я заговорил о том превращении, которое испытывал во всем своем существе и которое заставляло меня смотреть на жизнь совсем иными глазами. Санта слушала меня, не выпуская моей руки и не сводя с меня своих темных выразительных глаз. Она была сегодня еще прекраснее обыкновенного; легкий румянец играл на ее щеках, длинные блестящие волосы были гладко зачесаны назад и открывали прекрасно сформированный лоб; она напоминала Юнону, изваянную Фидием.

– Да, вы должны жить для света! – сказала она. – Вы его достояние! Вы можете радовать и восхищать своим талантом миллионы людей, так не давайте же себе мучиться мыслью о каком-нибудь одном существе! Вы достойны любви, вы восхищаете своей душой, своим талантом. – С этими словами она притянула меня к себе на кушетку. – Надо нам поговорить серьезно. Мы еще не беседовали с вами как следует с того самого вечера, когда вы были так удручены горем… Вы, кажется… как бы это сказать?., не поняли меня тогда!..

Да, так оно и было, и я много раз уже упрекал себя за это.

– Я недостоин вашей доброты! – сказал я, целуя ее руку и прямо и просто глядя в ее темные глаза, смотревшие на меня как-то особенно пристально, словно прожигавшие меня насквозь. Погляди на нас в эту минуту кто-нибудь посторонний, он, наверное, нашел бы тени там, где я видел один свет; я смотрел в эту минуту на Санту, как на сестру. Она и сама, видимо, была тронута; грудь ее высоко вздымалась, и она развязала пояс, чтобы дышать свободнее.

– Вы достойны меня! – сказала она. – Ум и красота делают вас достойным каждой женщины! – Она положила мне руку на плечо, посмотрела мне в глаза и с какой-то многозначительной улыбкой добавила: – И я могла думать, что вы живете только в мире идеалов! Ваш ум, ваше образование даруют вам победу! Вот почему лихорадочный жар горел у меня в крови, вот почему я была больна!.. Вы можете сделать со мной все, Антонио! Я день и ночь думаю, мечтаю о вашей любви, жажду ваших поцелуев! – Она крепко прижала меня к своей груди; губы ее горели, и поцелуй ее зажег во мне всю кровь… Матерь Божия! Со стены упало на меня в эту минуту Твое святое изображение! Да, это была не случайность! Нет, Ты сама дотронулась до моего чела, Ты не дала мне пасть в бездну пагубной страсти!

– Нет! Нет! – вскричал я и вскочил с кушетки. Кровь во мне горела, словно расплавленная лава.

– Антонио! – воскликнула она. – Убей меня, но не уходи! – Ее щеки, ее глаза, все лицо ее дышало страстью, и она была в эту минуту дивно хороша! Это было живое изображение красоты, набросанное пламенными чертами. Трепет пробежал у меня по телу, и я, не говоря ни слова, выбежал из комнаты и помчался вниз по лестнице, словно за мной гнался злой дух.

В воздухе было разлито такое же пламя, как и в моей крови. Везувий стоял весь в огне; извержение освещало и город, и все окрестности. «Воздуха! Воздуха!» Я просто задыхался, поспешил на набережную и спустился к самой воде. От прилива крови к голове у меня горели даже глаза. Я освежил свой лоб соленой водой, расстегнул жилет, чтобы было прохладнее, но самый воздух пылал от жара, а в море играл багровый отблеск огненной лавы, мощным, потоком струившейся из кратера. Предо мною же как живая все стояла Санта, смотревшая на меня умоляющим, пламенным взором. Слова ее: «Убей меня, но не уходи!» – не переставали звучать у меня в ушах. Я закрыл глаза и вознес мысли к Богу, но пламя греха словно опалило им крылья, и они бессильно опустились. Немудрено, что человек изнемогает под бременем дурной совести, если одна мысль о грехе так удручает и обессиливает его!

– Не желает ли Eccellenza переехать к Торре-дель-Аннунциата? – раздался возле меня чей-то голос, и имя Аннунциаты вновь взволновало мою душу.

– Лава протекает три аршина в минуту! – продолжал перевозчик, причаливая к берегу. – В полчаса мы будем на месте.

«На море прохладнее!» – подумал я и вскочил в лодку. Перевозчик отчалил, поднял парус, и мы понеслись по багровой воде на крыльях ветра. Прохладный ветерок обдувал мои щеки, я стал дышать свободнее и, когда мы пристали к противоположному берегу залива, уже чувствовал себя значительно лучше, спокойнее. «Никогда больше не пойду к Санте! – твердо решил я. – Я убегу от прекрасной змеи, показывающей мне плод познания добра и зла! Пусть смеются надо мною: мне легче перенести насмешки людские, нежели отчаянные вопли моего собственного сердца. Мадонна уронила со стены Свое святое изображение, чтобы помешать моему падению!» Я глубоко чувствовал Ее милость ко мне, и душа моя прониклась несказанной радостью – сердце мое воспевало победу добрых, благородных стремлений, я опять был чист душой и помыслами, как дитя! «Отец, устрой все к лучшему!» – прошептал я, и радостно, словно счастье мое уже было упрочено, побежал по улицам маленького городка, направляясь к большой дороге. Здесь царила страшная суматоха. Кареты и кабриолеты, переполненные людьми, безостановочно мчались мимо; слышались вопли отчаяния, восклицания восторга и пение; вся окрестность была как бы объята пламенем. Поток лавы уже достиг одного из маленьких городков, расположенных на склоне горы, и жители торопились спасти свою жизнь и имущество. Навстречу мне то и дело попадались женщины с грудными детьми на руках и с узелками под мышками. Все они плакали и вопили; я разделил между первыми же попавшимися мне навстречу бывшую при мне небольшую сумму денег. Затем я последовал за общим потоком народа, стремившимся к месту катастрофы, по дороге между двумя рядами виноградников. Вот между вулканом и нами остался лишь небольшой виноградник. Поток лавы, низвергавшийся с вершины горы, заливал строения и стены. Стоны и вопли беглецов, восторженные возгласы иностранцев, любовавшихся величественным зрелищем, крики кучеров и торговцев, толпы подвыпивших крестьян, толпившихся возле продавцов водки, всадники и экипажи – все это, освещенное огненным заревом, представляло картину, которую во всей ее целости и не описать, не передать словами. Можно было подойти почти к самому потоку лавы, текущему по одному определенному направлению. Многие обмакивали в нее палки или монеты и вытаскивали их обратно покрытыми лавой. Но что за грозно-прекрасное зрелище представлялось нашим глазам, когда от огненной массы, катившейся с высоты, отрывался словно морской вал! Оторвавшийся кусок сиял лучезарной звездой, затем, под влиянием воздуха, края его охлаждались и чернели, и огненная середина казалась куском золота в черной оправе. На одно из деревьев в винограднике повесили образ Мадонны в надежде, что пламя остановится пред святыней, но оно продолжало разливаться. Листья на высоких деревьях свертывались от жары в трубочки, а вершины пригибались к земле, словно прося пощады. Взоры толпы с упованием смотрели на святое изображение, но дерево склонялось к огненному потоку все ниже и ниже. Возле меня стоял капуцин; он воздел руки к небу и громко воскликнул: «Образ Мадонны сгорит! Спасите его, и Она спасет вас всех от огня и пламени!» Никто не трогался с места; все словно оцепенели от ужаса. Вдруг сквозь толпу пробилась женщина и, призывая Мадонну, хотела броситься навстречу огненной смерти. Но в ту же минуту возле нее очутился какой-то офицер верхом на лошади и преградил женщине дорогу своим обнаженным мечом.

– Безумная! – воскликнул он. – Мадонна не нуждается в твоей помощи! Она хочет, чтобы ее дурно написанное изображение, оскверненное руками грешников, сгорело в огне! – Это был Бернардо; я узнал его по голосу. Его находчивость спасла человеческую жизнь, не оскорбляя религиозного чувства народа. Я проникся уважением к нему и от души пожелал, чтобы ничто не разлучало нас с ним. Но как ни влекло меня к нему мое сердце, я не решился подойти.

Огненный поток уже покрыл и дерево, и образ Мадонны. Я стоял неподалеку от того места, прислонясь к стене, близ которой сидела за столом группа иностранцев.

– Антонио! Ты ли это? – услышал я вдруг позади себя чей-то голос. Я обернулся, думая, что это заговорил со мной Бернардо; в ту же минуту кто-то пожал мне руку; это был Фабиани, муж Франчески, знававший меня еще ребенком! А я-то, судя по письму Eccellenza, думал, что и он тоже сердится на меня! – Так вот где мы встретились! – продолжал он. – Франческа будет рада видеть тебя. Но с твоей стороны нехорошо, что ты до сих пор не отыскал нас здесь. Мы ведь уже целую неделю живем в Кастелламмаре.

– Я не знал! – ответил я. – А кроме того…

– Да, да, ты ведь вдруг стал другим человеком, влюбился даже, – прибавил он более серьезным тоном, – дрался на дуэли, потом бежал, чего уж я никак не могу одобрить. Мы были очень поражены, узнав обо всем этом от Eccellenza. Он, конечно, писал тебе и, вероятно, не особенно ласково!

Сердце мое сильно билось; я опять почувствовал себя опутанным цепью благодеяний и с прискорбием выразил сожаление о том, что благодетели мои отвернулись от меня.

– Полно, полно, Антонио! – сказал Фабиани. – Ничего такого нет! Садись со мной в карету; для Франчески твое появление будет приятным сюрпризом. Мы живо будем в Кастелламмаре, а в гостинице найдется место и для тебя. Ты должен рассказать мне обо всем. Глупо отчаиваться! Eccellenza горяч, ты его знаешь, но все еще обойдется!

– Нет, я не могу! – вполголоса ответил я, опять впадая в уныние.

– Можешь и должен! – сказал Фабиани твердо и повлек меня к карете. Я должен был рассказать ему все. – Надеюсь, что ты не импровизируешь? – спросил он с улыбкой, когда я дошел до приключения в разбойничьей пещере. – Все это до того романтично, что рассказ твой кажется скорее продиктованным фантазией, нежели памятью!.. Ну, это чересчур сурово! – отозвался он, узнав содержание письма Eccellenza. – Но видишь ли, он оттого так строго и отнесся к тебе, что любит тебя. Ты, однако, надеюсь, не выступал еще на театральных подмостках?

– Вчера вечером! – ответил я.

– Смело! Ну и что же?

– Я имел огромный успех! Меня вызвали два раза!

– Вот как! – В тоне его звучало сомнение, которое больно уязвило меня, но чувство благодарности, которой я был обязан его семье, сковало мои уста. Мне было неловко предстать перед Франческой; я ведь знал ее строгие принципы. Но Фабиани шутливо успокаивал меня, говоря, что на этот раз дело обойдется без грозной проповеди, маленькой же головомойки я заслуживал.

Мы подъехали к гостинице.

– А, Фабиани! – воскликнул молодой, щегольски одетый и завитой господин, бросаясь ему навстречу. – Хорошо, что ты приехал! Твоя синьора ждет тебя не дождется. А! – прибавил он, увидев меня. – Ты привез с собой молодого импровизатора!.. Ченчи, не так ли?

– Ченчи? – повторил Фабиани, удивленно глядя на меня.

– Я выставил это имя на афише! – ответил я.

– Вот как! – сказал он. – Что же, это умно!

– Вот кто мастерски воспевает любовь! – продолжал незнакомец. – Жаль, что тебя не было вчера в Сан-Карло! Это такой талант! – Тут он любезно протянул мне руку и выразил свое удовольствие познакомиться со мною. – Я ужинаю с вами! – обратился он затем к Фабиани. – Я сам напрашиваюсь, чтобы иметь удовольствие насладиться обществом нашего превосходного певца! Ты и твоя супруга, надеюсь, не закроете передо мною дверей?..

– Ты всегда желанный гость! Сам знаешь! – ответил Фабиани.

– Ну, так представь же меня господину импровизатору!

– Что за церемонии! – сказал Фабиани. – Мы с ним так близко знакомы, что моим друзьям нет надобности представляться ему. Он, конечно, за честь почтет познакомиться с тобой. – Я поклонился, хотя и не особенно был доволен тоном и выражениями Фабиани.

– Ну, так я представлюсь сам! – сказал незнакомец. – Вас я уже имею честь знать, меня же зовут Дженаро. Я офицер королевской гвардии и из хорошей, многие говорят даже – первой, неаполитанской фамилии! Может статься, это и правда! Особенно любят утверждать это мои тетушки!.. Но я несказанно рад познакомиться с таким даровитым молодым человеком, который…

– Довольно, довольно! – перебил Фабиани. – Он не привык к подобному обращению. Ну, теперь вы знаете друг друга. Франческа ждет нас. Предстоит сцена примирения между нею и твоим импровизатором. Может быть, тогда тебе и выпадет случай вновь блеснуть своим красноречием.

Последняя фраза тоже была мне не по сердцу, но Фабиани и Дженаро были ведь друзьями, да и как мог Фабиани войти в мое положение? Он ввел нас к Франческе; я невольно отступил на несколько шагов назад.

– Наконец-то, милый мой Фабиани! – сказала она.

– Наконец! – повторил он. – Да и не один, а с двумя гостями!

– Антонио! – громко вырвалось у нее, но затем она понизила голос: – Синьор Антонио! – И она устремила на нас с Фабиани строгий, серьезный взгляд. Я поклонился, хотел было поцеловать ее руку, но она как будто не заметила этого и протянула руку Дженаро, выражая свое удовольствие видеть его у себя за ужином. – Расскажи же мне об извержении! – обратилась она затем к мужу. – Что, поток лавы переменил направление?

Фабиани удовлетворил ее любопытство, а затем рассказал о нашей встрече и прибавил, что я теперь у нее в гостях и что она поэтому должна сменить гнев на милость.

– Да, да, хоть я и не знаю, в чем он провинился! – подхватил Дженаро. – Но гению прощается все!

– Вы сегодня в превосходном расположении духа! – сказала ему Франческа и, милостиво кивнув мне, стала уверять Дженаро, что ей не за что прощать меня. – Ну, что у вас нового сегодня? – спросила она его затем. – Что говорят французские газеты? Как вы провели вчерашний вечер?

На первые вопросы он ответил вскользь, последний же, видимо, интересовал его, и он пустился в подробности.

– Я был в театре, слушал последний акт «Цирюльника». Жозефина пела, как ангел, но после Аннунциаты никто ведь не может удовлетворить. Я, впрочем, зашел главным образом ради дебюта нового импровизатора.

– Что же, остались довольны? – спросила Франческа.

– Он превзошел мои ожидания, да и не мои одни! Я не желаю льстить ему, да он и не нуждается в моей ничтожной критике, но скажу я вам, вот это так импровизатор! Он увлек нас всех! Сколько чувства, какая богатая фантазия. Он пел и о Тассо, и о Сафо, и о катакомбах! Стоило бы записать и сохранить все эти стихи!

– Да, такому счастливому таланту нельзя не удивляться! – сказала Франческа. – Хотелось бы мне быть там вчера!

– Да ведь импровизатор-то здесь налицо! – сказал Дженаро, указывая на меня.

– Антонио?! – вопросительно протянула она. – Разве он импровизировал?

– И еще как! Мастерски! – ответил Дженаро. – Но ведь вы же знаете синьора и должны были слышать его раньше?

– Слышали, слышали, и даже часто! – сказала она, смеясь. – Он еще мальчиком удивлял нас.

– Я даже увенчал его в первый раз лаврами! – так же шутливо прибавил Фабиани. – Он воспел мою жену – тогда еще невесту. Вот я как влюбленный и почтил ее в лице ее певца. Но теперь за стол! Ты поведешь Франческу, а так как дам больше нет, то мы пойдем с импровизатором. Синьор Антонио! Предлагаю вам свою руку! – И он ввел меня вслед за другими в столовую.

– Но почему ты никогда не говорил мне о Ченчи, или как там настоящее имя нашего молодого импровизатора? – спросил Дженаро, обращаясь к Фабиани.

– Мы зовем его Антонио! – сказал Фабиани. – И мы даже не знали, что он выступил в качестве импровизатора. Вот отчего я и говорил о примирении. Надо сказать тебе, что он как бы член нашей семьи. Не правда ли, Антонио? – Я поклонился и поблагодарил его взглядом. – Он отличный малый, про характер его тоже нельзя сказать ничего дурного; одно – серьезно учиться не хочет!

– Ну, если он предпочитает учиться всему из великой книги природы, так беды еще нет!

– Вы не должны захваливать его! – шутливо прервала его Франческа. – Мы-то думали, что он весь ушел в своих классиков, в физику и математику, а он себе сгорал в это время от любви к молодой певице!

– Значит, в нем заговорило чувство! – сказал Дженаро. – А она красива? Как ее зовут?

– Аннунциата! – ответила Франческа. – Дивный талант! Удивительная женщина!

– О, в нее я и сам был влюблен! У него есть вкус! За здоровье Аннунциаты, господин импровизатор! – Он чокнулся со мной. Я не мог вымолвить ни слова. Мне было больно, что Фабиани так легко относился к моему чувству и бередил мою рану в присутствии постороннего. Но ведь он смотрел на все совсем иными глазами, нежели я.

– Да! – продолжал между тем Фабиани. – Он даже дрался из-за нее на дуэли, прострелил своему сопернику, племяннику сенатора, бок, ну и должен был бежать из Рима. Бог знает, как он перебрался через границу. А вот теперь взял да выступил в Сан-Карло. Право, я и не ожидал от него такой прыти!

– Племяннику сенатора? – повторил Дженаро. – Вот интересно! А он как раз прибыл сюда на днях и поступил на королевскую службу. Я провел с ним вечер. Красивый, интересный молодой человек… А! Теперь я понял все! Аннунциата скоро приедет сюда, и возлюбленный поспешил вперед. Скоро, вероятно, мы прочтем на афише, что певица поет в последний раз!

– Вы думаете, он женится на ней? – спросила Франческа. – Но ведь это вызвало бы семейный скандал!

– Бывали примеры, – сказал я дрожащим голосом, – что люди благородного звания считали за честь для себя и за счастье получить руку артистки!

– За счастье, может быть, но за честь – никогда! – сказала она.

– И за честь, синьора! – вмешался Дженаро. – Я бы сам почел за честь, если бы она остановила свой выбор на мне! Думаю, что и другие тоже. – И они долго, долго еще говорили об Аннунциате и Бернардо, забывая, какой тяжестью ложилось мне на сердце каждое их слово – Но вы должны доставить нам удовольствие своей импровизацией! Синьора задаст вам тему! – вдруг сказал Дженаро.

– Хорошо! – сказала, улыбаясь, Франческа. – Воспой нам любовь. Это самая интересная тема для Дженаро, да и твоему сердцу она очень близка.

– Да, да, любовь и Аннунциату! – повторил Дженаро.

– В другой раз я готов на все, чего вы потребуете! – сказал я. – Но сегодня я не могу – я не совсем здоров. Я без плаща проехался по морю, от потоков лавы разливался такой жар, а потом я опять ехал по вечернему холоду…

Дженаро продолжал настаивать, но я не мог принудить себя петь в этом месте и на эту тему.

– Он уже усвоил себе замашки артистов! – сказала Франческа. – Он хочет, чтобы его упрашивали. Ты, пожалуй, не захочешь и поехать с нами завтра в Пестум? А там ты мог бы запастись впечатлениями для своих импровизаций! Но, конечно, надо заставить просить себя, хоть и вряд ли что может задерживать тебя в Неаполе. – Я смущенно поклонился, не находя предлога для отказа.

– Да, да, он должен ехать с нами! – воскликнул Дженаро. – Там, в греческих храмах, на него снизойдет вдохновение, и он запоет, как сам Пиндар.

– Мы едем завтра! – сказал Фабиани. – Вся поездка займет четыре дня. На обратном пути мы посетим Амальфи и Капри. Так ты с нами?

Скажи я «нет», это, как видно из последствий, может быть, изменило бы все мое будущее. Эта короткая четырехдневная поездка стоила мне шести лет жизни. И еще говорят, что человек свободен в своих поступках! Да, мы свободны ухватиться за нити, которые лежат перед нами, но мы не видим, к чему они прикреплены. Я поблагодарил за приглашение и согласился – схватился за нить и плотнее затянул завесой свое будущее.

– Завтра мы еще поговорим! – сказала Франческа, прощаясь со мною после ужина и протягивая мне для поцелуя руку.

– Я сегодня же напишу Eccellenza! – сказал Фабиани. – Я хочу подготовить примирение.

– А я постараюсь увидеть во сне Аннунциату! – сказал Дженаро. – Вы ведь не вызовете меня за это на дуэль! – прибавил он, смеясь и пожимая мне руку.

Я написал несколько слов Федериго, сообщая ему о встрече с родственниками Eccellenza и о моем отъезде на несколько дней. Окончив письмо, я отдался волновавшим меня чувствам. Сколько принес мне с собою сегодняшний вечер! Какое неожиданное стечение обстоятельств! Я вспоминал Санту, Бернардо перед пылавшим образом Мадонны и эти последние часы, обновившие для меня прежние отношения. Вчера совсем чужая для меня публика восторженно рукоплескала мне, еще сегодня вечером прекрасная женщина молила меня об одном ласковом взгляде, а час спустя я сидел среди друзей, которым был обязан всем, и опять превратился в бедняка, первым долгом которого была благодарность!

Но ведь Франческа и Фабиани были любезны со мною! Они приняли блудного сына, посадили меня с собою за стол, пригласили участвовать в их поездке – благодеяние за благодеянием, они любили меня!.. Но небрежно швыряемый дар богача тяжелым камнем ложится на сердце бедняка!

Глава VI

Поездка в Пестум. Греческие храмы. Слепая

Красот Италии нечего искать в Кампанье или в Риме; я насладился ими мельком только в поездку на озеро Неми да на пути в Неаполь. Поэтому красоты, открывшиеся мне во время четырехдневного путешествия с Фабиани и Франческой, подействовали на меня еще сильнее, нежели на туристов-иностранцев, знакомых с красотами других стран и, таким образом, имеющих возможность сравнивать. В памяти моей эта поездка представляется мне путешествием в волшебное царство, в мир фантазии, но как передать, как описать картины, которыми упивались тогда мой взор, вся моя душа! Красот природы нельзя передать словами. Слова примыкают к словам, как кусочки мозаики, и вся картина создается лишь по частям, постепенно, а не предстает взору сразу во всей своей величавой целости, как в действительности. Рассказчик рисует отдельные ее части, и слушатель уже сам должен составить из них целое; но скольким бы лицам ее ни описывали, все представят ее себе различно. Одним словом, в данном случае происходит то же, что бывает, если говорят о каком-нибудь красивом лице: описывая отдельные черты его, вы все-таки не дадите о нем настоящего цельного представления; только посредством сравнения с другими, известными вашему собеседнику предметами, да еще подробно перечислив все мельчайшие уклонения от этого сходства, можете вы дать ему о данном лице мало-мальски удовлетворительное представление.

Если бы меня заставили импровизировать на тему «Красоты Гесперийского царства», я бы только нарисовал верную картину того, что видел в это краткое путешествие. Тот же, кто никогда не бывал в Южной Италии, не может и создать себе о ней верного понятия, как ни напрягай он свою фантазию! Природа богаче всякой человеческой фантазии!

Мы выехали из Кастелламмаре ранним утром. Погода была чудная. Я теперь еще вижу перед собой дымящийся Везувий, прекрасную долину, покрытую густыми виноградниками, стены гордых замков, белеющие на открытых зеленых скалах или выглядывающие из темных оливковых рощ, и древний храм Весты с его мраморными колоннами и куполом – ныне церковь Санта-Мария Маджоре. Часть стены обрушилась, отверстие заткнуто человеческими черепами и костями, но их обвивают зеленые лозы дикого винограда, словно желающие скрыть силу и могущество смерти. Вижу я еще и причудливые очертания гор, и одинокие башни, на которых были развешаны сети для ловли морских птиц. Глубоко под нами лежал Салерно, раскинувшийся на берегу темно-голубого моря. Нам попалась навстречу телега, запряженная двумя белыми длиннорогими быками; в ней лежали четверо скованных разбойников; злые глаза их так и сверкали, из уст вырывались безобразные насмешки. Черноглазые красивые калабрийцы с ружьями на плечах конвоировали телегу. Благодаря этой встрече только что описанная картина еще сильнее врезалась в мою память.

Салерно – средоточие науки в средние века, был первой целью моего путешествия.

– Фолианты рассыпаются в прах! – сказал Дженаро. – Позолота учености сходит с Салерно, но книга природы ежегодно выходит новым изданием, и Антонио, как и я, думает, что из нее можно научиться большему, нежели из прочего ученого хлама!

– Нельзя пренебрегать ни тем, ни другим; это – как хлеб и вино; одно не заменяет другого! – возразил я. Франческа нашла, что я прав.