Всеволод Бобров

Когда поднимался по лестнице в большом доме на Соколе, где он тогда жил, конечно, волновался. И вдруг это «Алик!», в котором все: память, дружба, верность.

Мы жадно обшаривали друг друга глазами, подмечая малейшие черточки, малейшие морщинки. Как здорово, как неузнаваемо он изменился с той последней нашей встречи на ступеньках Финляндского вокзала в сентябре 41-го! Красивый, крепкий, уверенный в себе. Мы пристально всматривались в глаза друг друга, пока из-под новых наслоений не стало проступать наше прежнее, неистребимо сидящее в нас «я». И только тогда пришло узнавание.

– Где ты? Чем занимаешься?

– Служу.

– Где?

– На Дальнем Востоке.

– Занесла же тебя нелегкая.

– А что делать? G сорок третьего года в десантных войсках.

– Чем занимаешься?

– Врач.

Всеволод вскочил со стула: – Так это же то, что нам нужно! Это же авиационная медицина. Она очень близка к спортивной. Слушай, ты нам вот как нужен. Понимаешь, в команде ВВС нет сейчас врача. Ты – это то, что надо. Врач. Да еще сам в футбол и в хоккей играл. Занимался авиационной медициной, а значит, имел касательство к спортивной медицине. Нет, я тебя живым не выпущу.

Я рассмеялся: – Чудак-человек, я же служу.

– Понимаю.

Сева на минуту задумался: – Подумаем, Алик. Я пожал плечами.

Это был зенит его славы. Он был кумиром и гордостью нашего спорта. Он мог многое. Он мог все…

Через несколько дней я вылетел с футболистами ВВС на первый в своей жизни спортивный сбор».

На первый взгляд в этой цитате обрисована реальная ситуация. Однако в ней много натяжек, а главное, полностью смещены акценты во взаимоотношениях Боброва и автора книги. Судя по цитате, Бобров прямо-таки уговорил Белаковского пойти врачом в команду ВВС. Между тем это не соответствует истине. Сохранились письма автора книги «Эти настоящие парни», отправленные в конце сороковых годов Всеволоду Боброву. Их содержание входит в вопиющее противоречие с тем, что написал Белаковский в своих мемуарах.

Оказывается, Белаковский неоднократно приезжал после войны к Боброву, а в письмах постоянно просил его о помощи.

«Ты извини меня, что я тебе надоедаю со своими просьбами, но было бы очень хорошо, если бы тебе удалось осуществить то, о чем мы с тобой говорили в Москве, вытащить меня отсюда… Крепко жму твою руку. С приветом, Алик. 4.3.1949 г.», – говорится в одном из писем.

Если теперь вновь перечитать вышеприведенную цитату из книги Белаковского, то она вызовет недоумение.

Бобров выполнил просьбу своего товарища по Сестрорецку, однако это не было для Всеволода Михайловича пустяковым делом: пришлось отстаивать, доказывать, многократно напоминать, тратить время, нервы. И фраза: «Он мог все…» – опять-таки неправильно, облегченно, поверхностно характеризует Всеволода Боброва, создавая в глазах потомков искаженный образ этого незаурядного человека.

К сожалению, такие попытки мемуаристов поднимать свой престиж за счет достоинств Боброва не так уже редки.

После сестрорецкой семилетки Всеволод Бобров, как уже говорилось, окончил военное училище, а после войны поступил в Монинскую военно-воздушную академию, которая ныне носит имя Юрия Гагарина. Таким образом, к концу своей спортивной карьеры он имел уже высшее образование. Некоторые усмехались: Бобер, мол, учился только за счет своей футбольно-хоккейной славы! Однако такие мнения были в коре неверными. В то время командовал академией генерал Пестов, известный своей строгостью и скептическим отношением к спорту. Он ни в коем случае не допустил бы, чтобы футбольная «звезда» получала поблажки, скорее наоборот, он мог требовать большей взыскательности к Боброву. Всеволод Михайлович учился в академии очень упорно. Павел Коротков, который в начале пятидесятых годов был председателем Федерации хоккея СССР, рассказывал: – Несколько раз я был на сборах вместе с Бобровым, причем каждый раз – по двадцать дней, срок немалый. А жили мы с ним все время в одном номере. Так вот, Севка часами, до часу, до двух часов ночи сидел с учебниками и занимался очень упорно. Он получил диплом и высшее военное образование совершенно заслуженно, своим трудом и умом. Без всяких поблажек, без скидок на спорт.

Любопытно, что эти слова перекликаются с мнением другого очень авторитетного и хорошо известного в футбольно-хоккейном мире человека – Сергея Александровича Савина, который в тот период был начальником Отдела футбола Спорткомитета СССР, вице-президентом ФИФА. Савин руководил сборами советских футболистов перед Олимпийскими играми в Хельсинки в 1952 году. Более месяца вместе со спортсменами он жил в доме отдыха на подмосковной станции Челюскинская.

– Бобров был очень начитанным человеком, – говорит С. А. Савин. – На сборах в Челюскинской в то время не очень-то многих футболистов можно было увидеть с книгой в руках. А он, Бобров, всегда вечером был с книгой. Я, как руководитель, вечерами ходил по комнатам, без книги его не видел. Всегда с книгой.

Уже к началу пятидесятых годов Всеволод Бобров мало напоминал того простецкого увальня, каким появился в Москве. Домашнее воспитание (в семье Бобровых к отцу часто обращались на «вы») и природный такт помножились на высшее образование и на опыт общения со множеством интересных людей. Все это дало такой сплав человеческих качеств, который помог Всеволоду Боброву осознать свою истинную цену и в то же время уберег его от «звездной болезни», от заносчивости.

Его слава была сумасшедшей. Где бы он ни появлялся, на него всюду обращали внимание – и это в дотелевизионную эпоху! Но он со всеми умел вести себя мягко, спокойно, с юмором, не высокомерно. Он не терпел только одного – хамства. Причем, как ни странно, когда иные друзья детских или спортивных лет в отдельные, трудные для Боброва периоды несправедливо относились к нему, а порой даже переставали с ним здороваться, он не обижался на них и не помнил зла. Более того, потом продолжал помогать им. Но если в его присутствии пытались обидеть кого-то другого, он немедленно приходил на помощь.

Близкие друзья Боброва рассказывают два забавных эпизода, свидетельствующих о необычайной популярности Всеволода Михайловича и о том, что он никогда но оставался равнодушным, если видел несправедливость.

Однажды в конце сороковых годов Бобров на вечерней электричке ехал в Одинцово, где жил в то время его брат Владимир с женой и дочерью. Вдруг в вагоне возникла драка: несколько парней стали избивать одного из пассажиров. Конечно, Всеволод не мог в такой ситуации по-прежнему смотреть в вагонное окно. Он встал со скамейки, направился к дерущимся и просто, спокойно сказал: «Разве можно вчетвером на одного?» Его тут же узнали, и драка мгновенно прекратилась. Более того, парни принялись извиняться перед Всеволодом Михайловичем за свое недостойное поведение.

А второй случай произошел значительно позже, когда Бобров уже расстался с зеленым полем и со льдом. В одно из воскресений вместе со своими друзьями Вячеславом Бравиным, директором Сокольнического катка, и Леонидом Казарминским Всеволод Михайлович возвращался с футбольного матча в Лужниках. Один из знакомых подбросил их на машине до Арбатской площади, а там они встали в очередь на такси. В это время к стоянке подошли старичок со старушкой. Кто-то предложил им встать первыми, и вся очередь согласно закивала.

Подкатила очередная машина. Но неожиданно откуда ни возьмись появились два парня в кепочках и со словами: «Папаша отойдите! Мамаша подождите!» – отодвинули пожилых людей и нахально сами полезли в такси. Но успели только открыть дверцы: в мгновение ока Бобров сделал два резких движения и у обоих парней кепки оказались надвинутыми… ниже носа. Один, у которого кепка была, видимо, побольше, быстро сдернул ее, хотел было кинуться на Боброва, но вдруг узнал его. И тут произошло нечто поистине комическое. Парень буквально рухнул на колени и громко прошептал: – Бобер?! Прости…

А второй нахал в это время все еще никак не мог сдернуть со своего носа кепку и вслепую крутился на одном месте.

Всеволод Михайлович, уже не обращая никакого внимания на парней, открыл дверцы машины и сказал пожилой паре: – Пожалуйста, садитесь…

В очереди раздались аплодисменты.

Таким же благородным, неравнодушным, доброжелательным и жаждущим справедливости Всеволод Михайлович с самых детских лет стремился воспитать своего сына. Миша, названный в честь деда, оказался поздним ребенком: Боброву было уже сорок шесть лет. И никогда друзья не видели Всеволода таким безмерно счастливым, как в тот день, когда он узнал о рождении сына. Миша, словно копия похожий на отца, был для Всеволода Михайловича самым обожаемым существом на свете, отец называл его «Мини-Боб». Когда сын еще не умел ходить, Бобров летом приезжал с семьей в Калужскую область, к Якову Охотникову, и мог с Мишей на руках часа полтора подряд вышагивать вокруг большого Скобейского луга на берегу Нары, нежно шепча всего лишь два слова: «Михей! Мой Михей!» Он страстно мечтал поставить сына на ноги, однако не успел этого сделать. Когда он умирал, медсестры услышали его последние слова: «Мне надо Мишку воспитать…» И было бы прекрасно, если бы родной для Всеволода Боброва армейский клуб позаботился об этом.

Хорошо ли играл Всеволод Бобров в сравнении с нынешними мастерами? Уже не раз писали, что сам по себе этот вопрос неправомерен: слишком уж изменились футбол и хоккей. И все-таки, не вдаваясь в глубокий сравнительный анализ, небезынтересно привести один любопытный факт. В семидесятых годах, когда Всеволоду Боброву было уже под пятьдесят, в составе команды ветеранов он отправился на товарищеские игры в Ижевск и в Глазов. В четырех матчах Бобров забил там десять шайб. А выступавший за эту же команду ветеранов один из самых знаменитых хоккеистов более позднего поколения, игрок, который всего лишь за два года до ижевского турне ушел из большого спорта, как ни старался, забил только четыре шайбы.

Конечно, на основании одного лишь этого факта нельзя делать категорических выводов. Однако же держать этот факт в уме все-таки следует.

С мячом и шайбой Бобров так и не расстался. И до последних дней сохранил ту ненасытную жадность к игре, которая отличала его в юности. Любопытно, что на склоне лет старые друзья решили подшутить над Всеволодом Михайловичем и договорились, что во время одной из тренировочных футбольных игр «старичков» абсолютно все мячи будут адресовать только Боброву. И что вы думаете? Целых полчаса уже справивший полувековой юбилей Всеволод Бобров азартно хватал каждый мяч, перепасованный ему. А потом свалился в радостном изнеможении.

У Всеволода Боброва были свои «суеверия» и приметы, хотя, конечно же, не такие истовые, как у бразильских футболистов, которые перед игрой молятся своим святым. Но известно, что Михалыч отправлялся на игры в своей «вечной» кепочке и с одним и тем же потрепанным чемоданчиком, куда складывал спортивную форму. Бутсы он обязательно смазывал лярдом – специальным жиром, чтобы они не промокали при игре в дождь. А на матч он выходил в тех же футболке и трусах, в которых ему удавалось забить предыдущий гол.

В 1956 году Владимир Бобров переехал в подмосковный поселок Косино, где, кстати, живет по сей день. Вместе с братом Всеволод построил там отличную голубятню – утепленную, с хорошим нагулом. В то время многие футболисты увлекались голубями. Голубятни создавали даже на подмосковных спортивных базах, пока один из футболистов не упал с крыши, сломав себе ногу. После того случая все голубятни на спортбазах, как водится, разом ликвидировали.

В пятидесятых годах славился своими голубями Иван Широков, известный футбольный арбитр. Держали птиц Петр Дементьев, Александр Виноградов и многие, многие другие спортсмены. Но самым-самым голубятником считался Константин Бесков; среди футболистов поговаривают, что даже в период подготовки к испанскому чемпионату мира но футболу старший тренер сборной все еще держал где-то за городом голубятню, куда порой и уезжал.

Всеволод Бобров почтовых голубей не любил. А вот декоративных обожал. Особенно ценил он николаевского – голубя-бабочку, летающего только вертикально – вверх и вниз. Откуда-то из-под Воронежа Всеволод однажды привез темно-красного, даже бордо, николаевского красавца, поил его со рта, выхаживал. Пускал редко, берег. Но однажды выпустил вечером, перед заходом солнца, чего нельзя было делать.

Солнце опускалось за горизонт, а голубь-бабочка поднимался вертикально вверх – все выше и выше: такова уж эта порода, что ее завораживает солнце, не любит она тьмы. Земля погрузилась в сумерки, а ярко освещенная закатными лучами бордовая птица продолжала набирать высоту – все выше, выше, выше. И голубь поднялся так высоко, что уже не спустился к своей голубятне. Он растворился в бездонном небе, оставив неизгладимую память о своем гордом стремлении ввысь.

ЕДИНСТВО ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ

Историю советского хоккея с шайбой чередою блестящих побед писали и продолжают писать сотни прекрасных игроков и тренеров разных поколений: благодаря их коллективным усилиям наш хоккей прочно занял ведущее положение в мире. Но, пожалуй, особое место в этом популярнейшем виде спорта занимают два человека, чьи фамилии хорошо известны всему хоккейному миру, – Всеволод Бобров и Анатолий Тарасов. Их вклад в развитие хоккея не менее значителен, чем достижения других выдающихся советских хоккейных авторитетов. Но дело еще и в том, что такие яркие, незаурядные личности, как Бобров и Тарасов, в тесном, можно сказать, неразрывном переплетении своих спортивных судеб, подобно двум разноименным полюсам магнита, создавали вокруг молодого, только вставшего на ноги хоккея с шайбой сильнейшее поле притяжения.

Они не походили друг на друга. Кроме того, использовать расхожую спортивную терминологию и называть их «друзьями-соперниками» означало бы довольно далеко уйти от истины: в спорте они были просто соперниками, даже в те периоды, когда находились в составе одной команды, потому что каждый из них обладал ярко выраженными чертами лидера. Они нередко придерживались различных точек зрения, проповедовали разные игровые, тренерские и педагогические концепции. И все же эти два во многом противоположных человека составляли диалектическое единство – их вечный спортивный спор порой позволял нашему хоккею находить наиболее верные пути развития. Словно подчиняясь знаменитому принципу дополнительности, который сформулировал датский физик Нильс Бор и который распространяется за пределы точных наук, они взаимодополняли друг друга, вместе способствуя созданию целостного, полнокровного стиля советского хоккея, вобравшего в себя лучшие черты этой популярнейшей игры.

Да, у них были разные, очень разные характеры. И жили они по-разному. Даже в детстве.

Всеволод Бобров вырос в большой рабочей семье, в относительном достатке. В трудные двадцатые-тридцатые годы Бобровы не могли полностью обеспечить себя всем необходимым, жили скромно, однако и нужды они не знали. Кроме того, Сева, которого в дружной семье ласково называли «Всевочка», рос в лоне отцовской и материнской заботы, под покровительством старшего брата.

Иначе сложилось детство у Анатолия Тарасова. Он родился в семье бухгалтера в 1918 году в Москве, неподалеку от Петровского парка, где впоследствии был построен стадион «Динамо». Но отца Анатолий почти не помнил, потому что в девять лет он и его младший брат Юрий остались сиротами. Детство Тарасова прошло в трудах и заботах, в очередях за хлебом и за сметаной, из которой братья сами сбивали масле. Руки у маленького Юрки постоянно, даже в дни каникул, оставались в чернильных пятнах – эти кляксы были не следами школьного прилежания, а остатками чернильного карандаша, которым писали помер в очереди за продуктами. Старший брат посылал младшего занимать несколько очередей, поскольку нормы выдачи были маленькими.

Все эти хозяйственные обязанности, а также приготовление обеда полностью лежали на братьях, потому что мама, Екатерина Харитоновна, в полторы смены работала швеей-мотористкой и у нее не оставалось ни сил ни времени на домашние хлопоты. Много десятилетий спустя, когда Анатолий Владимирович Тарасов стал президентом клуба «Золотая шайба», он не уставал внушать своим юным воспитанникам: – Не умеешь кашку-малашку варить, не знаешь, что такое борщ сварить – это плохо!

Сам Анатолий Владимирович гордится тем, что девяти лет от роду уже умел варить щи, и, видимо, считает, что личный опыт – это высшая истина, вне зависимости от меняющихся условий жизни.

Детство Всеволода Боброва прошло в маленьком Сестрорецке, в постоянном общении с природой. Он очень любил цветы и, особенно, птиц. Сам смастерил небольшую западню – клетку с палочкой-подставкой и летом на рассвете иногда исчезал из дому, отправлялся в лес ловить птиц – только певчих, в основном щеглов и клестов, чижей, чтобы затем приручить их. Птицы жили в квартире Бобровых на маленьком балкончике, в открытых клетках, а один чиж даже свил в клетке гнездо и сам прилетал в нее в течение нескольких лет. Эту любовь к певчим птицам, не говоря уже о страсти к голубям, Всеволод пронес через всю жизнь. В конце сороковых годов, когда он жил на Соколе один, по-холостяцки, холодильник в его квартире нередко бывал пустым. Но зато Бобров никогда не лепился съездить на птичий рынок за Рогожской заставой, чтобы купить корм для птиц, которых держал. Правда, в конце жизни Всеволода Михайловича певчие птицы уступили место говорящим: в квартире Боброва поселился большой и говорливый попугай какаду.

Анатолий Тарасов в детстве тоже ловил птиц. Вместе с младшим братом они зимой устраивали в районе Лианозова так называемые точки – маленькие полянки в лесу, посыпанные песком, который ребята старательно таскали еще с осени. На эти точки на приколе сажали какую-нибудь пойманную птицу – обычно снегиря, чижа, иволгу или чечетку, а рядом под большой сетью сыпали зерно.

В морозы, когда с лесным кормом было плохо, пернатые охотно слетались на точки поклевать – и тут их накрывали сетью.

Пойманных птиц выпускали прямо в комнату, где порой жили сразу до ста снегирей, чижей. Младший брат сачком периодически отлавливал нескольких птиц и отправлялся продавать их на птичий базар у Белорусского вокзала, в районе Палихи.

Впрочем, чаще братья ловили птиц на точке, устроенном вблизи дома, на том месте, где сейчас размещается Малое поле стадиона «Динамо». А в Лианозово ездили в тех случаях, когда хотели поймать птиц получше, в частности синиц. Правда, синицы были птицами неудобными: они отчаянно, в тщетной надежде вылететь на волю бились об оконные стекла и порой погибали.

Потом братья стали заниматься разведением кроликов. «Очень доходная статья, необыкновенно!» – вспоминает Анатолий Владимирович. Мясо шло в пищу, шкурки снимали, сушили, и Юра их продавал. Кроликов держали в маленьком квартирном чуланчике – сразу восемьдесят животных. Конечно, никаких металлических поддонов у Тарасовых не было, а потому со второго этажа все капало в чулан первого этажа, дом пропах кроликами. Однако никто из соседей не жаловался: все знали, что Тарасовы живут трудно, порой впроголодь, и сочувственно относились к стремлению сыновей помочь матери.

В раннем детстве Всеволод Бобров перенял у отца, работавшего разметчиком на сестрорецком заводе имени Воскова, любовь к мужскому рукоделию: он обожал сам что-то мастерить, прилаживать. Анатолий Тарасов тоже прошел школу трудового воспитания. Летом он постоянно посещал районные пионерские лагеря, которые открывали в дни каникул на московском стадионе Юных пионеров. Там девочек учили шить и вязать, а мальчиков обучали сколачивать скамейки, плести авоськи, шпагаты, хоккейные мячи. В дополнение к этому Анатолий научился плести очень хорошие, с волосяным окончанием пастушьи кнуты и хлысты.

Любопытно, что детское увлечение спортом и у Всеволода Боброва и у Анатолия Тарасова связано с… пирожными. Однако и в данном случае нетрудно обнаружить весьма заметную разницу в том, как протекали их ранние годы. Когда маленький Сева забивал голы на хоккейном поле, мама покупала ему пирожные – по числу забитых мячей. А у Тарасова все обстояло иначе. Он начал заниматься спортом в «Юном динамовце», где и получил путевку в большой хоккей. Однако одной из веских причин, побудивших Анатолия записаться в секцию, помимо любви к спорту было стремление… досыта поесть. Он знал, что после тренировки ему дадут талон в динамовский буфет и что на этот талон можно не только как следует покушать, но также купить для мамы два пирожных. Мама очень любила эклеры, и Анатолий Тарасов регулярно приносил их Екатерине Харитоновне. А вскоре после возвращения с работы мама уже обнаруживала на столе четыре эклера или наполеона – в «Юный динамовец» записался и Юра Тарасов.

Жизненные линии Всеволода Боброва и Анатолия Тарасова стали сближаться, пожалуй, лишь в отроческом возрасте, когда оба они начали работать учениками слесарей на заводах.

В юношеской команде московского «Динамо» по хоккею с мячом Анатолий Тарасов почти сразу же стал капитаном. Он обладал истинно спортивным характером – был очень инициативным, самолюбивым и честолюбивым, с ярко выраженными чертами лидера. Кроме того, Тарасов с юных лет отличался склонностью к творческому, а не формальному восприятию тренерских наставлений, и это тоже выделяло его среди товарищей, неизменно выдвигало на первые места. Не случайно именно Анатолий Тарасов стал капитаном юношеской сборной команды Москвы по хоккею, в которой играли такие сильные и впоследствии известные спортсмены, как Ченлинский, Артемьев, Розов, Вениамин Александров (отец Вениамина Вениаминовича Александрова, прославленного хоккеиста шестидесятых годов, многократного чемпиона мира и олимпийских игр).

Эти лидерские качества в сочетании с творческим подходом к спортивным занятиям вполне логично привели Анатолия Тарасова к тому, что он уже в двадцать семь лет, раньше, чем кто бы то ни было из его сверстников, стал тренером команды мастеров.

Однако здесь следует напомнить о том, какой была роль тренера в то, уже не близкое, время и как спортсмены переходили в «тренерскую категорию».

До 1935—1936 годов, до создания команд мастеров, в советских футбольно-хоккейных коллективах тренеров не было вообще. Каждую неделю, обычно по пятницам, во всех клубах собиралось бюро секции, в которое входили старожилы клуба, наиболее авторитетные игроки и, конечно, болельщики. Те бескорыстные болельщики-энтузиасты, которые по воскресеньям, в игровой день, брали с собой небольшие сверточки с бутербродами и отправлялись на стадион, чтобы наблюдать за матчами всех пяти клубных команд – с девяти часов утра и до девяти часов вечера. Они поименно знали всех футболистов и хоккеистов, славились своей объективностью и помогали вовремя замечать молодых способных спортсменов, передвигая их из пятой команды в четвертую, из четвертой в третью и так далее. Кстати говоря, именно таким путем попали в ворота первых клубных команд, а затем и в большой спорт Анатолий Акимов и Владимир Веневцев.

На заседании бюро секции определяли составы команд – от первой до пятой. А все игроки томительно ждали за дверьми «священной комнаты», где заседало бюро, за какую команду их поставят играть в очередном туре. Такой порядок существовал во всех клубах, и в частности в «Металлурге», за который рядовыми игроками выступали Борис и Виталий Аркадьевы. Они, правда, входили в бюро секции, однако решающую роль там играли вовсе не Аркадьевы, а старший брат Всеволода Блинкова авторитетнейший Константин Блинков, главный бухгалтер завода «Серп и молот», а также знаменитый Федор Селин, закончивший Московское Высшее техническое училище имени Баумана и работавший на «Серпе» начальником фасонно-литейного цеха.

Бюро секции пользовалось во всех клубах огромным, непререкаемым авторитетом, и поэтому вопрос о тренерах практически не вставал. А непосредственно во время матчей тренерские функции поручали выполнять капитану.

Но когда было принято решение о создании команд мастеров и проведении чемпионатов страны, вполне естественно возникла необходимость в тренерах – на первых порах не только и не столько в целях руководства тренировками, сколько для того, чтобы представлять команды в вышестоящих спортивных организациях. Но профессиональных тренеров в то время в СССР не было. И закономерпо, что тренеры были не назначены, а… выбраны. В каждом коллективе ими стали наиболее уважаемые, грамотные игроки, такие, как Борис Аркадьев, Аркадий Чернышев, Михаил Якушин, Константин Квашнин, Виктор Дубинин, и другие известные футболисты и хоккеисты того времени. Но став тренерами в весьма молодом возрасте, подавляющее большинство из них не прекратили выступать за свои команды – так возник своеобразный и очень широко распространенный в тридцатые-сороковые годы институт играющих тренеров. Исчезнувший впоследствии, он напоминает нам о романтическом периоде становления советского спорта, когда превыше всего ценились не жесткие тренерские установки, а инициатива каждого игрока.