Лабиринт. Поэма в прозе

Ушла Красная Шапочка, напевая: Хорошо идти по лесу, где не водятся волкИ, только зайчики-повесы вслед глядят из-под руки. Ждёт меня моя бабуля, станет ягодой кормить. Где ты, где ты, мой папуля? Оборвалась наша нить. А волк, скинув овечье руно, помчался напрямик, сквозь кусты и деревья, к дому бабушки.

Темно было в священной роще Эреса. Лишь одно дерево сияло, как маяк. Это сияло повешенное на нём золотое руно. Послюнив палец, Ясон определил направление ветра и стал подходить к дереву с наветренной стороны. Огнедышащий дракон поднялся ему навстречу. Как научила Медея, бросил Ясон в чудовище дурман-траву, растёртую в пыль. Поплыло облако пыли и окутало голову дракона. Тот вдохнул, остановился, а затем лёг и захрапел. Осталось только снять руно и сунуть его в мешок, чтобы не сияло и не привлекло внимание стражников.

Подбежал волк к дому, стучит в дверь. Пёс, лежащий в будке, хотел было залаять, да испугался обнаружить себя. Кто там? – спросила бабушка. Твоя внучка, сказал волк, подражая голосу Красной Шапочки, принесла тебе пирожков. Дёрни за верёвочку, чуть не сказала старушка, да подумала: как же так? Ведь внучка знает, как открывается дверь. Здесь что-то не то. И выпустила в форточку ворону, с прикреплённой к ней мини-камерой видеонаблюдения. Взлетела ворона и села на козырёк крыльца. Кыш, нечистая! – замахал лапами волк. А бабушка, увидев его на экране, подумала: вот это кто! Погоди, дорогой гость, сейчас я тебя встречу. Дверь открылась. Волк вбежал в дом и остановился посреди комнаты, ища взглядом свою жертву. Вдруг на него сверху упала сеть. Стал он её скидывать с себя, да ещё больше запутался. Упал, лежит, начинает выть от обиды. Но старушка даёт ему успокоительного отвара, и он замолкает. Тут входит настоящая Красная Шапочка.

Посмотри, внучка, говорит бабушка, на этого прохвоста. Тобой притворялся. И как только пронюхал, что ты несёшь мне пирожки. Ты никому не рассказывала? Рассказала овечке, которую встретила в лесу, отвечает Красная Шапочка. Ох, хитёр! – всплеснула руками старушка. – И овцой притворился. Прямо актёрский талант гибнет в ём. А не податься ли в самом деле в актёры? – думает волк. Не верь, внученька, обличию внешнему, присмотрись, что внутри у того, кто стоит перед тобой. Буду изображать других людей и, значит, выйду из себя, забуду себя, забуду своё разочарование. Играя добрых, и сам стану добрым. Вот и сейчас уже мне кажутся симпатичными эти бабушка и внучка.

Но вот что странно: почему волк идёт сложным путём? Ведь он мог напасть на старушку, когда та восходила на мансарду с корзинкой в руке, в корзине – трава, связанная пучками, пучки – парами. Или напасть на неё на мансарде. Или подождать, пока она начнёт спускаться по лестнице обратно. Ведь он мог и Красную Шапочку скушать. Зачем ему было прикидываться овечкой? Но посудите сами. Одно дело – увидеть и сожрать, как поступают примитивные натуры. А другое – помимо желудка, дать пищу и фантазии, развлечь себя, разыграв комбинацию, чтоб не было так скучно, чтоб не было так скучно. Быть для девочки овечкой, а для бабушки – внучкой, а для внучки – бабушкой, надев её чепец и очки и лёжа, накрывшись одеялом, в её кровати. И слушать милые детские вопросы: почему у тебя, бабушка, такие большие глаза? Почему у тебя, бабушка, такие большие уши? Почему у тебя, бабушка, такие большие зубы?.. Последний этап тройного притворства не удался. Провалился великий комбинатор. Но он нашёл нечто большее, чем разовый розыгрыш и разовое утоление голода. С помощью бабушки он увидел своё призвание, своё место в этом мире. И умилился.

Мне жаль его, сказала Красная Шапочка, давай его отпустим. А он не укусит? – сомнительно посмотрела старушка на волка. Ты ведь не будешь? – спросила его Красная Шапочка. Волк только помотал головой, ибо скажи он хоть слово, ему бы не сдержать слёз. Бабушка и внучка стали освобождать его из сети и вдруг видят: перед ними не волк, а юноша красивый двадцатидвухлетний. Вот тебе раз! – ахнула старушка. – Да кто ж ты на самом деле? Теперь я всамделишный, сказал тот, волком я сделался по злобе, но сейчас оттаял. Благодаря вам оттаял. Теперь в моей жизни есть цель – пойду поступать в актёры. Как думаете, возьмут? Отбрось сомнения, сказала бабушка, ты только басню подбери получше, да спой что-нибудь, да изобрази кого-нибудь, да хоть бы волка. А я, промолвила Красная Шапочка и покраснела, когда подрасту, выйду за тебя замуж. Я не хочу возвращаться к матери, у неё завёлся дяденька в галифе, он сочиняет страшные сказки. Бабушка погладила её по головке: а ты, внученька, у меня поживи, я научу тебя варить приворотные зелья. Юноша тоже погладил её по головке. Подрастай, готов подождать, сказал он. От его прикосновения Красную Шапочку словно осенило. Вспомнила, вспомнила, радостно запрыгала она. Что вспомнила? Вспомнила своё настоящее имя, меня зовут Козеттой. Ура! – сказал юноша. Слава богу! – сказала бабушка.

И они сели пить чай.

21

О чём писать? Не о чем. Пустота. Никто не знает, что это такое. Надо описать пустоту. Мы заполняли её чем могли, играли мыслями и словами (все играют словами, все хотят быть или казаться наполненными). Но вот, как мухи и бабочки осенью, мысли и слова заснули, умерли. Пустота. Однако если приглядеться, свято место – мозг – пусто не бывает. Даже и во сне там происходит какое-то движение, шмыганье каких-то теней.

Я уподобил язык лабиринту. Да, язык, отражающий сознание, – это лабиринт. Но в разговоре или письме мы всё упрощаем и выпрямляем, оставляя только главный ход мысли, отбрасывая все тупики, переходы и провалы. То есть мы не передаём саму суть лабиринта-сознания. Есть выражение «поток сознания»; литература, написанная в этой манере, конечно, чаще отвлекается на казалось бы ненужные частности, но и она идёт упрощённым путём. Сложность и ужас лабиринта передаёт в какой-то мере бред. Мне возразят, что бред непонятен, и его никто не станет читать. Но оппоненты забывают, что художник обращается не только к разуму читателя, но и его чувствам.

Художник ищет (не ищи) смысла. Во-первых, его нет в этом мире. Мир сложнее смысла. Во-вторых, твоё понимание не нужно читателю. Ему достаточно ритма. Заполняй пустоту любыми словами, обрывками фраз и, уверяю тебя, читатель пойдёт за тобой, главное – держи ритм, пойдёт за тобой, словно крысы за мальчиком, играющим на дудочке.

Был мальчик Ваня. Был ли он? Я и те, кто меня знает, знаем, что был. Теперь его нет. Куда делся? Умер? Нет, тут другое, метаморфозы. Мальчик Ваня – старичок Иоанн. Обычное дело. Осталось ли в Иоанне что-то от Вани? Наверно, осталось. Но и большие потери, страшные потери.

Старичку снятся сны. Часто на эту тему. Будто он забыл какую-то вещь, оставил, потерял. Ищет и не может найти. И (или) куда-то опаздывает. Поезд (пароход) уходит. Катастрофа. Катастрофа в старичке? В мире? Или в том и другом? Не спеши с выводами. Вещие сны.

Вот так. Отрывочно, непрямолинейно. Движение на три стороны: влево, возврат, вправо, возврат, прямо. И так далее. Словно крыса бежит, исследуя проход. Налево пойдёшь – коня потеряешь, направо – женишься, а прямо – смерть найдёшь. А проход всё одно ведёт, несёт прямо. Обычное дело.

Если реинкарнация, если буду коронован другой человеческой жизнью – стану музыкантом. Главное – держи ритм, и слушатель пойдёт за тобой. Стану музыкантом или художником. Художником, кажется, легче, хотя не умею рисовать. Но много видел картин, знаю примерно – как. Небрежно, не слишком естественно и точно. Для этого не надо быть (а в другой жизни, может, буду) хорошим рисовальщиком. Главное – держи ритм цветов и линий, и зритель пойдёт за тобой.

Финишная прямая. Стартовал мальчик, к финишу подбегает старичок. Метаморфоза. Целая жизнь, огромное время. А в памяти – провалы. Память не может содержать всё, тем более что в жизни много повторов, много повторов. Школа, дом, работа, дом; завтрак, обед, ужин, сон. Вещие сны. Память оставляет лишь значимые (незначимые) обрывки.

Одноклассники (какой класс – восьмой, девятый?) пошли попить берёзовый сок. Погожий, пригожий день. Кажется, конец апреля. Путь лежит через пруд. Это странно, ведь берёзы растут повсюду. «Я трогаю русые косы, ловлю твой задумчивый взгляд. Над нами весь вечер берёзы чуть слышно листвой шелестят». Зачем рисковать? Лёд рыхлый, под ногами – хлябь и вода. Бесшабашная юность. Лишь провалившись по щиколотку, ступаешь на достаточно твёрдую опору. В резиновых сапогах, в телогрейках, четыре юнца перешли на другой берег. Каждый выбрал берёзку. Ранил её топориком и вставил в рану берестяной желобок. Тонкая струя прозрачной крови – по желобку. Школьники курили и стреляли из поджигов. Медная или железная трубка, запаянная и согнутая с одного конца, крепится к деревянной рукояти. Сбоку трубки проделано напильником маленькое отверстие, чтобы вставлять одну-две обломанных спички. Заряд таков: в трубку, ствол поджига, засыпается немного пороху, сверху при помощи толстой проволоки – пыж из газеты, где пишется о строительстве коммунизма. Далее закатывается металлический шарик или крупная дробь, и снова забивается пыж. Прицеливаешься, чиркаешь коробком о вставленный обломок спички, порох воспламеняется и – ба-бах! А берёзовый сок кап-кап. Медленно, долго. Не дождёмся, домой не принесём. Ладно, выпьем что набралось и – обратно. Выпили, выбросили банки и бутылки, у кого что было, и обратно. А лёд рыхлый, под ногами хлябь и вода. Бесшабашная юность. Смотрит Ваня: шедший впереди исчез. Нет, не совсем: голова появилась на поверхности. К нему подбегает следующий приятель и тоже погружается. Надо найти твёрдую кромку и надо лечь, мелькнуло в голове Вани. Он подполз, лёд держал, но только до тех пор, пока он не стал вытаскивать тонущего. Чувствуя медленное погружение, Ваня отпустил и отполз в сторону. Попробуем здесь. Приятели барахтались в холодной воде, набухшие ватники тянули их на дно. Здесь лучше, гораздо лучше. Вот вытащен один, за ним – другой. Стоя на берегу, спасённый сказал: ну, Ванька, сказал он, теперь мы до конца жизни должны тебя поить. Чем поить? Понятно, не водой и не берёзовым соком. Вода с них стекала.

Истории? Не нужно историй: это моветон. Лови в пустоте, во тьме какие-то обрывки. Что это – фрагмент мысли, образа? Складывай (не складывай) их в одно целое, но не верь этому целому. Оно – иллюзия. Замок из песка.

Голова на поверхности. А туловище где? Под водой? Зарыто в земле, в песке? Или нет совсем туловища? Отрубленная голова. Дивизия «Мёртвая голова». Умели же немцы давать названия. А вдруг да не мёртвая!? Как в той сказке. Лежит среди поля и как-то живёт. Голову профессора Доуэля питали специальным раствором. А здесь какой раствор? Одна земля. Да и далеко не профессор перед нами. Судя по надетому шлему – богатырь. А богатыри, как известно, набираются сил от родной землицы. Тогда понятно. Землю жрать буду! Как не понять. Лежит среди поля и, заметьте, правильно лежит. Не на щеке, не на макушке, а как бы стоит на шее. Но шеи нет. И вроде бы должна под углом 45 градусов смотреть в небо. Как зенитка. Отплёвываться от воронов, которые норовят выклевать очи. Однако смотрит прямо. Сказка, обычное дело… Кстати, если ты выпил водки, ты смотришь на мир под углом 40 градусов, если – вина, то градус понизится до 10-12-ти. Вопрос: какой взгляд (градус) точнее в познании мира? Многие ответят: безградусный, прямой. Могет быть, могет быть, но не уверен. Всё время тянет взглянуть на мир косо: уж очень он подозрительный… Так вот, лежит (стоит) голова. Зачем она это делает? Должно быть, ждёт другого богатыря, безголового (для симметрии), чтобы сразиться. Жизнь – борьба. Голова против туловища. Бывает. Про таких говорят: сам себе враг. Но тут другое. Кто ищет, даже не сходя с места, тот дождётся. Видит голова: приближается к ней желанный недруг. На коне, с копьём, при полной амуниции. Хотя и с головой, но поскольку ум во лбу не блещет, будем считать её номинальной. Что подтверждается и тем, что всадник сразу кидается в бой. Жизнь – борьба. Чтобы как-то уровнять силы, господь сделал отрубленную голову огромной, типа от великана. Но всё же, без рук, без ног – чем сражаться? Можно бы мыслью. Убить противника мыслью. Однако всадник, как мы заметили, не способен ни принимать, ни посылать подобные стрелы. Да и великан (часть его) не блещет. Иначе бы думал не о битвах, а о том, как спасать планету, которая, голова головой, без рук, без ног, летит во мраке и терпит грязь и набеги от вшей-людей… Чем сражаться? Остаётся дуть. И он (она) дует, хотя лёгких нет. Сказка, обычное дело. Поднялся сильный ветер, ураган. Конь уже не скачет, а едва движется супротив. Но всё же движется. И вот, приблизившись, всадник наносит удар. Не в бровь, а в глаз. Ну, вы знаете. Великан (часть его) повержен. Хотя не падает (ибо итак лежит), хотя остаётся как есть. А ведь исход битвы мог оказаться иным. Был бы иным, догадайся голова плюнуть. Собери она во рту побольше слюны, да не простой, а зеленоватой; проще говоря, плюнь она соплёй (постоянное соприкосновение с землёй чревато хроническим насморком) – тут бы богатырю конец! Липкая, тяжеловесная масса – это вам не ветер, пусть ураган. Но не догадалась голова… А вы догадываетесь, что хотел сказать Александр Сергеевич этой сценой? Ежу же понятно, голова – это власть, тулово – народ. Вечное противостояние. Рыба гниёт с головы, любил повторять мой отец, который из народа. Он вышел родом из народа. Одного только не учёл Александр Сергеевич: голова имеет свойство регенерировать. Не успеет богатырь срубить-заколоть одну, глядь – в чистом поле опять грязно: появляется другая. И вечный бой. Попробуй тут, доскачи до своей любви (читай: Людмилы)… Нам же, в отличие от Пушкина, представляется обратное. Лежит народ в виде головы, без рук, без ног, а на него власть при полной амуниции, то есть армии и полиции, наскакивает. Одним словом, сплошная уголовщина. И не догадывается голова плюнуть.

Истории. Толпа любит истории. Толпа, рифма – тупа. Не потакать низким вкусам. Пусть будут картины. Они, смею думать, были. Но финишный отрезок лучше всего пробежать мыслями. Не прямо пробежать с помощью нити Ариадны – основной идеи. Не научный трактат. А исследование ходов лабиринта. Движение на три стороны: влево, возврат, вправо, возврат, прямо. И так далее. Словно крыса снуёт, исследуя проход.

Был у нас правитель такой. Усатый и трубку курил. Вождь. А мы, выходит, племя. Куда вёл этот вождь? Говорил: к счастью. Они все так говорят… Трубка мира? Нет, скорее, крематориальная. Любил живое переводить в мёртвое. Тиран. Построив огромный тир, ежедневно отстреливал людей, простых и придворных. Нет человека – нет проблемы, говорил. Не любил проблем. Лучше нету того свету, напевал. И – наповал! Лесоповал. Рубил человеческий лес (железный дровосек) так что летели щепки – руки, ноги, головы. Дивизия «Мёртвая голова». Для прикрытия-оправдания своего садизма придумал ярлык, жупел – «враг народа». Врагом народа мог стать каждый, кроме самого вождя. Кромешник вне подозрения. Он – друг демоса. А тот, выходит, сам себе падла? Выходит, ибо пел дифирамбы минотавру, его пожирающему. Толпа, рифма – тупа. Дурдом… Вот и сейчас некоторые товарищи, знающие о том времени понаслышке, востосковали о железной руке. А властям только это и надо. Какой президент не хочет стать шахом!? Закручивать гайки, откручивать бошки. Мне возразят: мол, есть же власть с человеческим лицом. Возможно, хотя и редко, на трон садится лицо. Но быстро начинает каменеть, мертветь. Мёртвая голова. Потому и любит переводить живое. Люди, не троньте трон, опасное место. Но не слушают, летят, как на мёд. Один, достигший, становится истуканом, другие молятся на него… Так вот, для товарищей, востосковавших по железной руке, предлагаю построить лагеря того, усатого, типа. Приклеить всем усы, заставить петь гимны трубке, и, конечно, – труд от темна до темна во благо отчизны. А то ведь они, дурашки, думают: тиран будет гноить плохих, а их, хороших, не тронет. О, святая простота!

«Я сижу в одиночке и плюю в потолочек. Пред народом виновен, перед богом я чист. Предо мной, как икона, вся запретная зона. И по вышке всё бродит старый дядька чекист». Сидеть, конечно, плохо. Лучше ходить, бегать, лежать. Но уж если сидеть, то в одиночке. Думать никто не мешает. И можно надумать целую концепцию, вроде теории этногенеза, или целую космогонию, вроде «Розы мира». Правда, сидели (сидят) многие, а вот концепций и космогоний рождается в темницах мало. Путь наш во мраке. И исправительные колонии не исправляют людей. В лучшем случае сочинит зэк песню. «Мы бежали с тобою зеленеющим маем, когда тундра надела свой цветущий наряд. Дождь нам капал в ладони. Опасаясь погони, мы услышали сзади пистолетный разряд». Но чаще думы зэка не поднимаются над насущным: о том, как выжить, совершить побег, совершить ограбление. Не о трактатах, а о тракте и трактире думает он. Впрочем, тут дело, видимо, ещё в генах. Ведь кто были папы Льва Гумилёва и Даниила Андреева? Известные люди, литераторы. Какие отцы, такие и сыновья. Хотя не всегда… С другой стороны, какой уголовник согласится сидеть в одиночке? Уголовники – люди коллективные, стайные, партийные. Им бы в картишки перекинуться, погонять чифир, побазарить за жизнь. Не до роз им и не до этноса. Путь наш во мраке.

Я вернулся с каникул на учёбу. Из дома в общежитие. Занятия начнутся завтра, сегодня можно расслабиться. Выпили с однокурсником Ованесяном бутылку водки. Заходит комендант общежития (дама) и приказывает освободить пространство у стен. Что они? Ремонт ещё не сделали? Обои собрались клеить? Сдвигаем пустые железные койки в центр. Чтобы подход был шире, ставим койки одна на другую. Подъезжают другие сокурсники. Вот Шило. Ему недалеко, и он всегда появляется одним из последних, уверен, что его место никто не займёт. Кстати, а у меня есть место? Или опять не дали? Нет, есть, ведь я перешёл на пятый. Вот Ухов с женой Лорой. В чёрном свитере, он сделался на удивление стройным. А был полноватым, с брюшком. Метаморфозы. Я с Лорой покатился по обледеневшему Комсомольскому проспекту, который вдруг стал крутым, как ледяная горка. Потом пошли обратно. Меня смущала чужая жена. Но я вдруг понял, что сплю. А во сне всё можно. И повлёк её в укромное место. Но картина сменилась. Ованесян бежит вниз по лестнице общаги. За ним его жена. За окном темно. Пошли со мной! – кричит он мне, стоящему на площадке. Нет! – кричит жена. Я понимаю, что у него наступило похмелье, и он спешит в магазин. Мне тоже хочется выпить, но завтра на учёбу, и лучше не надо. Тем более что похмелье не сильное. Я остаюсь… Утром я просыпаюсь на кушетке под подоконником. Подоконник так далеко отходит от стены, что образует нишу. Это и есть моё место? Что ж, нормально. Было бы где спать. До начала занятий мало времени, но я решаю сделать физзарядку. В виде плавания. Благо вода находится прямо за окном, как в Венеции. Я ныряю и плыву. Но вот я уже лечу непонятно на чём. Лечу не быстро и тяну по воде за тонкую верёвочку пластмассовый плоскодонный кораблик. Вот к кораблику кто-то цепляется. Я чувствую, как он потяжелел, и вижу в воде около него что-то тёмное. Рыба или другое существо? Я поднимаю кораблик над водой. Кто-то его отпускает или срывается. Теперь я стою на площадке возле многоэтажного дома. Я почему-то одет, и в руке моей портфель. Чтобы вернуться в общежитие посуху, мне надо пройти сквозь ряд таких домов, сплошной стеной нависших над каналом. Как в Венеции. Я уверен: здания имеют сквозной проход. Уже войдя в дом, я вспомнил, что забыл кораблик. Смотрю, а им играет какой-то мальчик. Рядом с ним – женщина, наверно, бабушка. А, говорю, пусть играет. Потом оставьте его здесь. Я заберу. Нет-нет, испуганно говорит женщина и, взяв у ребёнка игрушку, отдаёт её мне. Если бы мальчик заплакал, я бы возразил. А так… Я несу портфель и кораблик в одной руке. Последний болтается на верёвке. Пройдя сквозь дом или два, я неожиданно попадаю на пригорок. Желтоватая, видимо, песчаная дорожка и маленькие, как нарисованные, ёлочки по бокам. Вся местность страшно накренена, почти вертикально, но я уверен, что не улечу (вспоминается даже, что я уже пробегал здесь), и смело бегу по дорожке. Потом я подхожу к лифту. Какая-то девушка, видимо, не дождавшись, начинает подниматься по лестнице. Но лифт открывает дверь. Пришёл! – кричу я и заскакиваю внутрь. Стоя у стены, вижу, что пол около двери лифта провалился и образует ямку. Девушка заскакивает следом и становится в эту ямку. Мы едем вниз. Лифт выпускает нас прямо во двор. Это же университетский городок! Да, говорит женщина (девушка превратилась в солидную женщину), это Шведский университет. Какой к чёрту Шведский, когда я учусь в Пермском! Вот и на табличке на здании написано имя Букарева. Подойдя к корпусу, где уже началась моя первая в этом году пара, я остановился в раздумье. Что же делать? Спешить ли на пару? Но у меня нет с собой приготовленной для данного предмета тетради. Может, сначала сходить за ней в общежитие? Или записать лекцию пока в другую тетрадь? Что же делать?

Мальчик Ваня – старичок Иоанн. Превращение. Не такое, как у Кафки, но всё же. Главным образом, интерес к жизни пропадает (пропал). Обычное дело. То, что жизнь скучна и однообразна, Иван допетрил довольно рано, годам к 20-ти. Работа (часто не творческая), быт, забота о хлебе насущном – вертишься в этом круговороте, как проклятый, до самой смерти. Но всё же тогда, в молодости, волновало кино, волновала литература. Бывало, посмотришь фильм, прочитаешь книгу – до лёгкого головокружения, ходишь некоторое время под впечатлением. Опять же – вино, стихи, любовь. И цель была в жизни – стать писателем… Ну, стал – и хули!? Ничто уже почти не волнует. Всё известно заранее. Можно, конечно, любить детей, внуков, берёзки. Только этого мало. А восхищаться миром и людьми не получается. Вот летит симпатичная зелёная муха, но на лапках её – страшные, убийственные микробы. Вот порхает красавица бабочка, но вжик – и её проглотил воробей. Или хлеще того – приколол иголкой к своему гербарию какой-нибудь инженер человеческих душ, какой-нибудь Боков… Главным образом, разочаровывает человек. Хищник в природе лишь утоляет голод. Людская же алчность беспредельна. И что он такой предсказуемый, такой скучный, этот человек!? Нахапать, пожить в своё удовольствие (да и удовольствия-то его примитивны, лучше бы, блядь, картины и стихи писал), а дальше – хоть трава не расти! Она и не будет расти, ибо ходим по краю экологической и ядерной пропасти. Хищники, временщики. Даже о своих потомках не думают. Или надеются, что те проскочат? Улетят на Луну? И что особенно раздражает – их глупая наглая ложь. Попы лгут о спасении души, фармацевты – о помощи больным, выпуская между тем бесполезные лекарства или даже изобретая новые вирусы. Чиновники лгут, политики лгут. Все хотят казаться не тем, чем являются на самом деле. Сплошной маскарад мелюзги. В густом тумане лжи ничему нельзя верить. Всё – мираж. «И одно лишь помню я, и одно лишь знаю я, и в одно лишь верю я, что путь нелёгок наш». Путь наш во мраке… Но их ложь глупа, потому что действует только на простаков. Нас же, старичков, умудрённых житейским опытом, на мякине не проведёшь! Я вас, бояре, насквозь вижу! Хотите опричнины? Будет вам опричнина!.. Мне возразят: мол, не все же такие. Есть добрые, честные люди. Есть, и даже рискну предположить – большинство. Но вот в чём странность – они не делают погоды. А ветер и волны гонит всякое безнравственное дерьмо. Кафкианство и достоевщина какая-то!

Брюзжи, старичок, брюзжи. Старичкам надо ворчать. Однако ворчание ворчанию рознь. Одно дело – сетовать на тапочки, которые всё время от тебя куда-то прячутся. И другое – ехать в трамвае и вдруг крикнуть во всю матушку: Граждане! У льва в зоопарке мясо воруют! Тут уж не мелочь, не тапочки, а глубокое знание жизни и вопль о попранной справедливости.

Глинистая, не сплошь поросшая травой почва, размытая дождём, скользила под ногами. Я кое-как спустился под горку. Глядь, а впереди такой же подъём! Я оказался в ложбине, в распадке, из которого, пожалуй, не выберешься. Смотрю, жена моя сидит на скутере. Давай, говорю, я сяду за руль, ты позади, и попытаемся выехать из этой ложбины. Скутер, говорит, не выдержит двоих, он рассчитан на одного человека. Брось, он рассчитан на 100 килограмм, а наш общий вес под 100 и будет. Сели, поехали. И знаете, так разогнались, с ветерком. Километров, думаю, 70. Почва местами прекрасная: белый твёрдый песок, просохший на солнце. Но всё равно подходящего подъёма не нашли. В конце ложбины остановились. Я попытался, толкая скутер, идти вверх. Нет, невозможно. Ботинки скользят. Грязно и довольно круто. Тут вижу двух знакомых молодцев из барака. Не знаете, спрашиваю, как выбраться отсюда? Идите за нами, говорят. Идём в обратном направлении. Я толкаю скутер, жена – за мной. Через некоторое время показалась узкая тропка, уходящая наискосок в гору. Вслед за парнями мы – по ней. Но тропка, немного не достигнув верха, упёрлась в глухой деревянный забор. Тогда один парень высоко поднимает ногу и где-то на уровне живота делает в сырой глине боковой след. Переносит своё тело на эту «ступеньку» и выше вминает следующий след. Так он выбрался из ложбины. И остальные за ним. Я оказался (стою) между высоких городских домов, а жена со скутером куда-то пропала… Вещие сны.