Тремпиада. Эзотерическая притча

Действительно припоминаю, что обратил внимание на припаркованный «Нисан» в медицинских разводах.

– А что шеф? – вяло любопытствую.

– Кожинов ждет. Скучно ему без тебя летучку начинать.

– И главное, бессмысленно, – философски заключаю я.

Захожу в кабинет шефа, а у того руки трясутся. Одну сигарету загасил, другую прикуривает. И это при всеобщем-то дефиците табачных изделий!

– Категорически, – протягивает руку.

– Катастрофически, – отвечаю.

– Эт-точно. Ну что, поэт, дал просраться, как пишут в «Пионерской правде», Марковой? А сам что делать будешь? Упечет ведь, как пить дать упечёт в психушку. Говнюк… – шеф окидывает воспалённым взором кабинет.

– Все собрались? Ну и ладно. Открываем собрание при закрытых дверях, – шеф смотрит хитро, игриво, а у самого шея, пылает как автозажигалка и руки дрожат.

– Я, грешным делом, саму передачу не слушал, – хитрит он. – Читал в сценарии преамбулу, так сказать. Веремчук у тебя в записи был?

– Нет, – отвечаю, – прямой эфир.

– Он кем у нас числится?

– Консультант по вопросам права. Член коллегии Приморских адвокатов.

– Ну и… Расскажи вкратце, может, кто не знает, почему Маркова у тебя сейчас в кабинете сидит, а «Скорая помощь» под окнами дежурит.

– Ублюдки потому что, – вступает в разговор Димоша.

– Ну, Дмитрий Николаевич – известный экстремист, – брякает недоучка Машка и сама, испугавшись собственной глупости, прикрывает ладонью рот.

– Веремчук молодец, – улыбаясь, подмигивает мне Димоша. – Всадил ей по самую маму.

Димка, озорно согнув руку в локте, и сжав кулак, показал, как и насколько Веремчук всадил Марковой.

– Ой, а я всё пропустила, – вновь встревает Машка.

В тон Димке пытается шутить Коляка:

– Маринка, какие твои годы? Еще всадят. И не такое пропустишь…

– Борис Александрович, – официально вступает в разговор Светлана Шпилько, – здесь, между прочим, дамы. И если Дмитрий Николаевич, как старший редактор, а с ним заодно и Николай Михалыч этого не замечают, мы с Анфисой Демьяновной надеемся, что вы напомните им что это такое…

– И обо мне напомните им, Борис Александрович, – снова высовывается Машка.

– Светлана права, – Анфиса выпускает густую струю дыма, выказывая личное недовольство. – Мне, я чувствую, здесь вообще делать нечего. У меня завтра программа, а еще конь не валялся.

Анфиса затянулась дымом, сжала губы и тут её прорвало.

– Ты же знаешь, Борис, собкоры ленивы! плёнки перегоняются поздно! всегда об одном и том же… А что, собственно, мы здесь собрались?! Что мы собираемся обсуждать?! Кто-то что-то брякнул, кто-то на кого-то обиделся. Чушь… И, что сказал ваш хвалёный Веремчук?! Оскорбил людей, назвал их уголовниками и дал повод любому и каждому поносить всех, кто занимается делом. – Оноприенко в сердцах гасит сигарету о край стола.

– Хорошо! Очень даже хорошо! – она резко встает, одергивает густо посыпанную пеплом юбку и нервно сжимает кулаки. – Я давно хотела поднять этот вопрос. Да до каких же пор, в конце-то концов, мы будем лить грязь на головы слушателей? Чуть свет накручиваем народ, а затем удивляемся, что в городе так неспокойно! Безобразие какое-то!

– Анфиса! – взрывается Димка, – по-твоему, все должны закрыть на всё глаза и пусть фашисты калечат людей?! А ты, умиляясь, будешь взирать на всё это и дебильно сюсюкать в эфире: «Ах, солнышко, ах, полянка, садики-цветочки, клубничка-херничка, блин горелый!»

– Борис! Как он со мной разговаривает! Я не желаю, чтобы со мной говорили в таком тоне! О чём он говорит?! Борис, я тебя спрашиваю, о каких фашистах здесь идет речь?!.

Пожар пытается загасить Коляка:

– Дмитрий Николаевич, ты зря, – оперным голосом заводит он, Анфиса Демьяновна уважаемый товарищ…

Оноприенко срывается с места и выбегает из кабинета.

– Ну вот. Обидели человека, засранцы, – главный сминает пустую сигаретную пачку, и тянется к моей.

– Ладно, вернемся к нашим баранам… А извиниться всё же придётся. Итак, насколько я понял, к нам пришла женщина и попросила помочь разобраться…

– Да не разбираться она пришла, а за помощью! Защиты просить. Умоляла защитить доброе имя своё. А заодно и всех тех, кто стали жертвами произвола отечественной психиатрии.

Я стараюсь говорить спокойно, но мысль о дежурящей в моем кабинете Марковой не покидает меня.

– Жена военного моряка, двое детей, семья обеспечена. В доме полный достаток. Женщина она не старая, не урод… (Машка хохочет), – на Марину похожа (Воплощение женского безобразия).

– Борис Александрович! Я сейчас тоже уйду!

– …следит за собой, одевается прилично…

– Ты давай без этого, как его? Без кренделёбелей, – шеф вновь тянется к моим сигаретам.

– Это я к тому, что оснований для беспокойства, когда муж ушёл в моря, у неё было более чем предостаточно. Несколько раз видела она у подъезда одни и те же незнакомые лица. А время сейчас, сами знаете какое. Правильно, Николай Михалыч?

Николай Просветов, он же Коллега, специалист по рэкету, репортер уголовной хроники, с важным видом согласно кивает, произнося лишь одно слово: «криминогенно».

– Вполне естественно, что женщина обратилась с просьбой, пусть несколько необычной, к приятелю мужа.

Все заулыбались двусмысленности фразы.

– Приятель, по-видимому, рассчитывал на нечто иное, но, получив отлуп, решил обратиться за разъяснением на станцию «Скорой помощи». Через неделю морячку выпустили, но на пятилетний учет в психдиспансере поставили.

С работы её уволили, дети боятся оставаться с нею одни, друзья отвернулись, муж требует развода. Она же, требует снятия с учёта. Её приглашают на комиссию за комиссией, где неизменно председательствует Маркова, в чьи нежные руки она сразу попала, и, вполне логично, что главврач психиатрической лечебницы диагноза просто так не изменит.

Однажды на комиссии, в сердцах, пациентка пригрозила вывести всех на чистую воду, созвав комиссию из Москвы. Пригрозила, хлопнула дверью и ушла. Сама ушла. Домой. Без посторонней помощи. А поздно вечером, санитары ворвались в квартиру и только благодаря отчаянному сопротивлению самой жертвы, подкреплённому пошедшим на примирение мужем и засидевшейся допоздна в гостях соседки, от бесправных действий представителей здравоохранения, подчиненных главврачу психиатрической клиники, коммунистке Марковой, им, всем народом, удалось отбиться.

Фраза далась с трудом и я, дабы перевести дух, попытался закурить, не поспевая за Кожиновым, выуживающим из моей пачки очередную сигарету. Шеф затянулся дымом, и, не выпуская его, вымолвил:

– А причем тут партийность?

– При-чем пар-тий-ность? – закипел Димка. – Борис, ты что это, серьёзно?! Эти же выродки защищены своей красной книжицей от всевозможных гнусностей! Нелюди, упыри, коммуняги!.. Какую страну изуродовали!

– Дима, ты не обобщай…

– Борис!

– И все же я дерзну продолжить, – я примирительно взираю на Димку и перевожу взгляд в сторону шефа. Кожинов обречённо машет рукой.

– Мы не обсуждали с Веремчуком правильность поставленного Марковой диагноза. Мы задали лишь два вопроса. Если, как утверждают представители здравоохранения, пациентка социально опасна, то почему этот вывод был сделан после прекращения работы комиссии и кем он был сделан конкретно. И второй вопрос. Правомерны ли действия санитаров, вламывающихся ночью в жилище, без каких бы то ни было на то причин…

Дверь кабинета открывается и на пороге предстает Маркова с опухшим гневным лицом.

– Лернер уже пришел? – властно вопрошает она.

– Закройте дверь, пожалуйста, у нас летучка, – вежливо, спокойно и весьма настойчиво выпроваживает её главный.

– Ваша летучка идет уже больше часа, а подчинённые вовремя на работу не являются.

– Мне думается, что вы, уважаемая, простите, не помню имени-отчества, сейчас находитесь далеко от своего рабочего места. Но если у вас много свободного рабочего времени, соблаговолите обождать ещё немного в холле.

– Я до вас ещё доберусь, вы меня не знаете! Мать вашу… – удаляется Маркова.

– Похоже, пошла к председателю, на телевидение, – догадывается Светлана.

– Ну-ка узнай, – просит Димка.

Светлана набирает номер председателя телерадиокомитета:

– Василий Борисович? Добрый день. Светлана Шпилько. Только один вопрос, касающийся распределения профсоюзом путевок в Японию… Я думаю, мы не станем торопиться с выводами, это невыгодно скажется… Вы же понимаете… Если угодно – сейчас. Немедленно! (Светлана прикрывает ладонью трубку и заговорщицки кивает нам: Маркова действительно у председателя).

– Нет, вы видели эту рожу? – Димка никак не остынет. – Нелюди, упыри, ублюдки…

Шеф перебивает Димку: – Значит так, председатель вызовет меня минут через десять… Столько же на обмен рукопожатиями…

Ладно, оставляй свои сигареты, скандалист, бери редакционную машину и дуй в буй. После обеда возвращайся. Будешь меня со стенки соскребать.

– Шеф, никак не могу. Я после обеда собирался отпрашиваться. Так что вы там не очень-то на стенку налегайте.

– Исчезни, неблагодарный… Куда?! – он протягивает руку, и я послушно отдаю ему пачку с остатками сигарет.

– Правильно разумеешь. Но если разобраться, дача ответственному лицу при исполнении служебных обязанностей, да ещё при свидетелях… Всё. Исчезни из моей жизни! До завтра.

Димка подмигивает: – Разберёмся. Видишь, с Борисом, ноу проблем. Я ему битый час всё втолковывал.

– Спасибо, Димоша.

– Будь.

8

Ах, как хочется курить. Но время не ждет. Машина у подъезда, а в мастерской, знаю, на столешнице в пепельнице рубль лежит железный, а под ним – заначка, две сигареты.

Врываюсь в мастерскую, как санитары к несчастным психам, и сразу к пепельнице. И что? Рубль железный лежит, а сигареты – две штуки! – исчезли. Мелковато, но всё же, как вы думаете, чья это работа? Съесть лакомый кусочек чёрного хлеба с икрой минтая, столкнуть лбами с репрессивными органами в лице Марковой, а на десерт – стащить последние сигареты в конце месяца, когда даже на чёрном рынке за пятерку вонючих вьетнамских не купишь?

Не трудите зря голову. Это ни к чему. Ответ очевиден. Они это. Они – весельчаки, обжоры, путаники. Так что, уважаемый профессор белой магии, ничего, увы, нового для меня вы не сообщили. Но вот вопрос: кто настроил приёмник на эту волну? Я чётко помнил, что свет отключился посреди программы «Час письма» радиостанции «Тихий океан», оборвав на полуслове Наташку Гурулеву. Значит, когда врубили энергию, приёмник должен был оставаться на прежней волне.

Найти ответ на этот вопрос профессор мне не позволил. Заметив, что съеденные лакомства, спрятанные вещи или неприятности на работе – это не самое страшное, на что способны домовые, но если их проделки от безобидных чудачеств переходят в некое агрессивно-наступательное качество, нужно от домовых избавляться. И чем скорее, тем лучше. Лучше и для личного комфорта и для душевного равновесия окружающих.

В связи с этим, он предложил всем заинтересованным набрать банку воды и он, как было обещано в начале передачи, зарядит её, а поскольку времени в эфире осталось не так уж и много, то и расскажет саму инструкцию по применению заряженной им воды в целях избавления от «нечистой силы».

И опять меня бес попутал. Кинулся я в кромешной темноте банку с водой искать. То и дело, натыкаясь на пустые бутылки, я, должно быть, создал у спящих соседей мнение, что ночами осваиваю новую профессию приёмщика стеклотары и возможно скоро открою кооператив по приёму пустой посуды у населения.

Но бутылки – не банки, потому, не мудрствуя лукаво… Нет, это выражение, очевидно не подходит… Короче, долго не размышляя – так будет поточней – я схватил электрический чайник, едва не опрокинув консервную банку с размокшими в ней окурками, и поставил его прямо на тумбочку с безумствующим приёмником.

Из эфира доносился то ли свист, то ли стон, то ли фон, только мне от этого после сеансов Чумака и Кашпировского было чуточку смешно.

Однако моё игривое настроение тут же улетучилось, лишь только прозвучала рекомендация по применению этой, теперь уже заряженной, воды. А следовало проделать следующее.

Веником или кисточкой разбрызгать воду по всем углам в доме, начиная с правого верхнего у входной двери, заканчивая левым. Остаток воды следует вылить далеко за пределами жилища, а сосуд (нет, вы только послушайте!) – сосуд уничтожить и захоронить в безлюдном месте.

И тут я понял, что влип, и что это серьёзно. Что шутить можно было до того, как чайник с водой облучились магической энергией. А теперь я исходил холодным потом, и не мыслил, что предпринять.

Во-первых, жалко чайник. Новый. Электрический. К тому же, мой подарок Саньке. Отбросив мистику, вернёмся к общечеловеческим отношениям. Что бы вы подумали на Санькином месте, не обнаружив в доме чайника? Вот именно. Не объяснять же его исчезновение рекомендацией мистического профессора из безумствующего приёмника. В психах я числился пока только в личном списке Марковой. Ну, а во-вторых, где мне использовать эту морилку?

Здесь, в бывшей моей мастерской? Так она уже не моя и никогда, если разобраться, моей не была и быть не могла. Стало быть, и домовые не мои – чужие, и не моя это забота изводить их. Это показалось мне логичным и слегка успокоило. А как быть теперь уже с моими, наверняка рассевшимися по углам, пенатами? Или вдруг ополчатся на меня ларвы – эти неугомонные безутешные в собственной вине и нанесённых им оскорблениях бродяги, тени злодеев, убийц и насильников? Души неотомщенных жертв?..

Как-то, прекрасный эстонский поэт и актер Юхан Вийдинг, тогда ещё, более известный читателю, как Юри Юди, рассказал мне историю, подтверждающую догадку, что тень отца Гамлета – не художественная выдумка блистательного Шекспира, основанная на примитивно анимистических представлениях его современников, а реальный образ, зримый натурами возвышенными, утончёнными, с изношенной, на грани разрыва, нервной организацией. Тень отца Вийдинга являлась сыну в дни предзапойные и выводила его из состояния депрессии. В результате Юхан бросил пить, но угощать любил и умел.

Однако вернемся к своим пенатам. Вернемся к нашим ларвам и лемурам. Как отделить своих от чужих? Зачем взваливать себе на плечи свинцовую ношу их совести?

Первое, что предстояло немедленно решать – это вопрос электрочайника и воды, превращенной в морилку. Пока мысли толкались поросятами у кормушки, передача закончилась и приёмник, не успев отпищать сигналы точного времени, снова отключился. Я судорожно схватил старинный шандал с единственной в нём свечой и непослушными пальцами зажёг спичку. Тени веселенькой компанией бросились врассыпную.

Из отступившего мрака прямо мне под ноги выехала стеклянная банка. Ни о чём не размышляя, я слил в неё содержимое чайника, а сам чайник, протопав босыми ногами перед плотно запертой дверью кухни, не дожидаясь пока там стихнет полночная возня, зашвырнул на крысиный остров.

Бегом, точно за мной гнались внезапно атаковавшие крысы, я ворвался в спальный отсек мастерской и, рискуя опрокинуть шандал или загасить свечу, рывком накрыл себя с головой одеялом.

Прислушиваясь к скачкам перешедшего в галоп сердца, не мыслью, но лишь тенью её, я оседлал на полном скаку жеребца страха…

Сердце больно ударило копытом в грудь… и замерло…

Издав стон, я уже знал, кто подсунул мне эту стеклянную банку. Языческий демон ужаса Дэйм сразил меня.

9

Спиной к морю, по пояс в остывающей от ласк лета воде, я пошатывался от легкого головокружения. Высоко запрокинув подбородок, и слегка сощурившись, отдавался истоме грядущих ощущений.

Казалось, море не хотело меня отпускать и, лепеча неразборчивые глупости, одурманивало сознание запахом йода, щекочущего непривычные к приморскому воздуху ноздри.

Чувство счастья, внезапного и такого неотвратимого, как беда, переполняло меня. «Всклень» – неожиданно для себя обронил я вслух, прислушиваясь к переливу хрусталика в ушах, и от удовольствия затаив дыхание.

Благодарная сопричастность к этому вот морю, сопкам, к причудливо изогнутым тайфунами деревцам, к истощённым любовью и потерями, мудрым, как облака, чайкам, да и к самим облакам, таким родным и отстранённым, – обрушилась на меня разрушительным накатом.

Ошеломлённый взор, с жадной ненасытностью неофита, в недоумённом восхищении поглощал осенний дальневосточный пейзаж, который, казалось, чья-то дерзкая рука, со смелостью дилетанта, переместила сюда с ирреальных полотен фламандцев.

Туман, по-старчески облокотившись о сопки, со скупостью ревнивого настоятеля нехотя выставлял напоказ то одну, то другую реликвии. Но, наконец, разуверившись в способности новообращенного знатока оценить по достоинству все реликты, облегченно вздохнув и, как бы, махнув рукой, покрыл нерукотворные, а потому воистину бесценные творения ветхой, едва приметной кисеей.

Вздрогнув и мотнув головой, стряхивая с себя вечерние чары моря, я взобрался по голышам на бетонную дорожку, ведущую к лодочным гаражам. Гаражи плясали змейкой вдоль всего побережья Хасанского залива. Один из них радушно распахнул нам свои ворота, и теперь от окошек его кубрика вкусно попахивало скоблянкой из трепангов.

Герман, мой собкор, старожил этих мест и хозяин упомянутого гаража, заполучил в собеседники покорившего его душу художника. Теперь он, что называется, вешал лапшу на уши своему кумиру. Художник же, снисходительно улыбаясь, прощал ему эту слабость. Ну, а я, предоставив талант его поклоннику, отстраненно сосуществовал в плоскостном измерении, мыслями находясь в иных пространствах, изредка ловя на себе близорукий, полный благодарности взгляд хозяина гаража.

Заманив Севку в этот провинциальный приморский поселок, я наобещал ему, со слов Германа, ненавязчивое общество, полное подводное снаряжение, горы трепангов и невиданную охоту на осьминога.

Сейчас же Севка слушал байку Германа, почему осьминог ушёл из этих мест. Впрочем, трепанги и гребешки с трубачом, не говоря уже о мидии, были. Был даже один, огромного размера краб, рядом с которым пытались сфотографироваться двое подвыпивших «афганцев». Затеянная ими возня, едва не приняла трагического оборота, по крайней мере, для краба, но Герман оказался на высоте и отвадил бравых вояк своей напускной отвагой. Так что, конец дня можно было считать вполне удачным. Все были довольны, слегка уставшие и глубоко лиричны.

Время шло к ночи. «Буржуйка», обжираясь поленьями, искрилась и урчала по-кошачьи. Герман преобразился в Омара Хаяма, и теперь щедро выплёскивал драгоценное вино пленительных «рубаи» в бокалы ненасытного вечера.

Постигнув мудрости созвучий, мы рассупонили свои рюкзаки и на столе, в мгновение ока, оказались три бутылки сухого вина и литровая фляга нержавеющей стали с чистейшим пшеничным самогоном. Выпивка, как и предполагалось, произвела фурор.

Затем на столе стали возникать консервные банки с икрой минтая, кое-что из овощей, хлеб и, что совсем покоробило Германа, картошка.

– Ну вы охренели! – орал он благим матом. – Мы же сидим на этой самой картошке.

При этом он подскакивал с табурета, запустив руку между ног, и огромной пятерней массажиста обхватывал свое хозяйство. Складывалось впечатление, что в штанах у него картофельные клубни.

Продолжая отчитывать нас, Герман не сводил взгляда с выпивки:

– Я дурак старый собирался вам по мешку с собой выделить, а вы, придурки, тягаете эту тяжесть аж из самого Владивостока!

Ну-ка, дайте посмотрю на ваш товар. Тьфу, зараза! Разве ж это картошка? Это смиття. Загляните ко мне в подполье, и вы увидите, что такое настоящая картошка!

Он без промедления отворил лаз в погреб, откуда дыхнуло затхлой сыростью и пыльным запахом картошки. Успокоился Герман лишь, когда Севка оценив преимущества «своей» картошки от «привозной», пообещал взять с собой полмешка.

От картошки вновь перешли к разговорам о выпивке. Обсуждались рецепты и способы приготовления самогона. И неизменно все приходили к выводу, что лучше, чище и крепче «Лернёровки», как называл её Мечковский, никто ничего не пивал.

Эти похвалы относились не только к старому Лернеру, но и ко мне, его преемнику в искусстве самогоноварения – Лернеру-Младшему. Я всегда чтил и соблюдал семейную традицию и никогда не гнал самогон в промышленных масштабах. «Лернёровка» приготовлялась для внутреннего пользования, строго по рецепту и особое внимание уделялось её очистке от сивушных масел. Эффект достигался при помощи марганцовокислого калия, активированного угля, дубовой коры и прочих маленьких хитростей, которые, впрочем, уже составляют семейную тайну.

Замечу без ложной скромности, что слава «Лернёровки» была вполне заслуженной. По крайней мере, на Дальнем Востоке. Её предпочитали «казёнке» многие мои друзья и приятели из журналистско-писательской братии. Не оставались к ней безучастными художники и актеры. А уж этот народ толк в спиртном знает.

Сколько раз в застольях выручала нас «Лернёровка», не давая угаснуть нити накала творческого горения. Не прерывала она плавных бесед «за жизнь», раскрепощала и излечивала от любых недугов и пресекала любую крамольную попытку «добавить» чего-то не того… Ну, скажем, растирки от гнуса, или… одеколона «Лаванда».

Справедливость этого лирического отступления, я надеюсь, могут подтвердить Толя Матвиенко, Боря Кожинов, Виталик Солдатов… Будете проездом во Владивостоке, справьтесь о делах минувших у Андрюши Островского, если он, конечно, поганец эдакий, не где-нибудь в Сиднее. А то разыщите Димошу Брюзгина человека большой души с вшитым в сердце искусственным клапаном. Уж он-то помнит. И уж, коль занесёт вас нелёгкая, любопытство или, не дай Бог, нужда во Владик, передайте мой привет и цветы лучшей, женской половине нашего спаянного коллектива: Наташке Гурулевой (если у неё хватило любимого мною в ней сумасшествия, вернуться из Австралии), Маринке Лободе, Танечке Батовой, Раиске Николаевой…

Выражаясь терминологией юдофобов, умело извлекая понятные исключительно мне и Сионским мудрецам выгоды, спаивал исконно русский Дальневосточный народ. Ведь ничем иным не объяснишь то, что на Лернеровку, как мошкара на свечку залетал прозаик Борис Мисюк; с этой отравой я объявлялся в Чугуевке на «писательской ферме» Витюши Пожидаева, где в спорах с молодым романистом Вовкой Илюшиным о «плохих» и «хороших» евреях, побеждала, опять же, «Лернёровка»…

А сколько мы её перепробовали с Санечкой Лобычевым! С нашим строгим и непреклонным литературным арбитром, ревнителем поэзии, доморощенным философом и книжником. И, напоследок, нельзя не сказать о литературном переводчике Лёве Дымове, ну, а если запросто, по-семейному и без псевдонимов – Льве Брехмане, сыне легендарного профессора Израиля Брехмана, знаменитого уже только тем, что по его рецепту выпускалась превосходная водка, настоянная на элеутерококке с изумительным названием бухты Владивостока «Золотой Рог». Поговаривали, что Лёвин папа изобрел и запатентовал более двух десятков сортов водки, настоянной на травах, ягодах, кореньях, произрастающих на Дальнем Востоке. Но, как бы там ни было, сам Лёва предпочитал «Лернёровку» папиным патентам и ставил её выше моих стихов.

10

– И никакого похмельного синдрома! – восхищался Герман.

– А уж градусов, эдак, семьдесят будет, – скорее констатировал, нежели спрашивал у меня Севка.

– Да меньше-то и заводиться не стоит. По градусу на каждый год Новейшей эры, – под общий смех резюмировал Герман. И вдруг наставнически заверил:

– Больше пить не дам. Завтра опять под воду.

Он перехватил мою руку с флягой, и самогон исчез где-то в одном из многочисленных закутков кубрика. Мы с Севкой сделали вид, что жутко обиделись, но хозяин гаража был неумолим.

В обиженном тягостном молчании были извлечены спальники и простланы на лежанках, раскочегарена «буржуйка», захлопнут и умощён тряпьём лаз в погреб. А на столе – по-прежнему сплошное изобилие морепродуктов. И даже красная икра Германовского посола.

Никто не заметил, как в сумраке кубрика растаяла первая бутылка вина. Настал черёд второй, и тут обнаружилась недостача. Вместе с флягой исчезла и она.

– Герман, ты что, охренел? – запричитал Севка. – Мы к тебе на вонючем пароме, без малого четыре часа жизни собаке под хвост, а ты лишаешь нас последней радости?! И это в то время, когда весь расейский народ, снабженный талонами вместо искомого продукта, готов родину, партию и правительство обменять, как заложников на бутылку какой-то там болгарской «Мастики»?! От этой дряни разит бинтами, сорванными с кровоточащих ран наших бойцов за градус!.. Западня! Измена! Куда заманили?! Полундра!!! – орал Севка дурным голосом.

– Всё – подлог, враньё и сплошное надувательство. Где обещанный осьминог?! Где гидрокостюм для Лернера?! Где мой кисленький «Сухомлинский»?! – Севка уставился на меня, – Пуритане, говоришь? Ты, Герман, часом не из пуритан будешь? А то мы тут одного пока к тебе ехали, чуть с парома не скинули. Хотели с Лернером слегка подразмяться «сухариком», так он, падла, так на нас посмотрел, словно мы по бесстыдству превзошли самого Калигулу. Одна бутылка точно прокисла под его взглядом. Ну-ка… – Севка отхлебнул из горлышка.