Заветный стакан

– Ну вот, это и есть Ерофеич, – сказал мой сопровождающий и ласково так позвал:

– Эй, куманёк, смотри-ка, кого я в гости к тебе привел!

Ерофеич зарычал по-медвежьи, протер глаза огромными кулачищами, да как гаркнет:

– Да это никак Петюня Лоханкин, который тестя ящиками с гвоздями по кумполу метелит?! Да за ради такого гостя не грех и выпить по маленькой!

Сели за стол. Закуска как-то сразу откуда ни возьмись появилась. Лешаки поставили передо мной пустой стакан со щербинкой на верхней кромке и, видя мою растерянность, заржали.

– Что, рот-то раззявил? Смотри, муха залетит! Скажи стакану: «Ерофеич, наливай», он тебя и одарит.

Делать нечего – сказал. Смотрю – и правда, стакан наполнился водкой. Вот, думаю, чудо так чудо!

А нечистые меня подбадривают:

– Понравился наш заветный стаканчик? Так мы тебе его подарим на память. Нам ничего для тебя не жалко!

После пятого стакана моя голова загудела, как пустое корыто.

– Плохо мне, мужики, – говорю, – помилосердствуйте.

А они только смеются:

– Это ничего, сунь два пальца в рот – и всё пройдет!

– Не могу, – кричу, – помираю!

– Да, слаб ты, Петюня Лоханкин, – пробасил в ответ Ерофеич. – Только и можешь, что гвоздями с крыши кидаться. Ну да ладно, мы это поправим. Держись за нас – с нами не пропадешь!

Уж не знаю, сколько времени я у них гостил, а только под конец совсем мне худо стало среди пьянства проклятущего. Одна только трезвая мысль и осталась: надо, думаю, выбираться отсюда, а то хана. Из последних сил сотворил я тогда крестное знаменье и – уж совсем неведомо как – прочел «Отче наш», который вроде и не знал никогда. Помрачнели тут мои собутыльники.

– Ну ты и поганец! – говорят. – Мы ж тебя, как родного, водкой потчуем, а ты вон какие кренделя выделываешь, паразит.

А потом Ерофеич встал, размахнулся, да как даст мне со всей силы промеж глаз…

Очнулся я на поляне. Ни избушки, ни леших, а в руке стакан зажат, тот самый, заветный. Но главное, куда идти – не знаю. Долго плутал я по лесу, аукался – аж глотку сорвал. На следующий день на грибников вышел, ну а те уж меня на дорогу вывели.

Вернулся я домой, в село, а моя благоверная как раз хлеб в печь лопатой клала. Увидала меня в окно, да как заголосит:

– Ты где шлялся три дня, верблюд беременный?! Я всю общественность на ноги подняла, в милицию три раза бегала. А ты являешься как ни в чем ни бывало, да еще и лыка не вяжешь!

Я, конечно, обиделся такому «тёплому» приему.

– Тихо, женщина! Тут, такое дело… Я, ей-богу, не виноват. Меня леший в образе батяни твоего родного попутал.

Услыхала она это, да как сунет мне лопатой по морде, которой только что хлеб в печь совала. От такой «ласки» сомлел я на крылечке. Тут и тесть настоящий подскочил, бульдог косоглазый.

– Не потерплю, – кричит, – такого оскорбления, чтобы всякая вонь из-под портянок, меня, заслуженного ветерана, лешим обзывала!

Сгреб в охапку и к участковому понес, а рядом стерва моя законная бежит и всё норовит сухонькими своими костяшками по макушке заехать. Вдвоем они мне всё припомнили – и что было, и чего не было. На пятнадцать суток, кровососы доморощенные, наколдовали. Так что теперь вот еду в район на полезно-принудительные работы…

Мой собеседник закончил свой рассказ, и тут его окликнули. Он засуетился и, вплотную приблизившись ко мне, дохнул суровым сивушным перегаром лицо и зашептал:

– Я это вот к чему… на кичи мне это не спрятать, а ты сохранишь – тебя я более-менее знаю. Вернусь – отдашь.

Он сунул мне что-то в руку и резво побежал вдогонку за участковым Митричем, степенно шагавшим к служебному «воронку» с большим свертком под мышкой.

Я взглянул на нежданный подарок и… обомлел. Это был граненый стакан со щербинкой на верхней кромке… Потерев стакан и так, и этак, я поставил его на край стола и, стыдясь самого себя, прошептал:

– Ерофеич, наливай!

И вот стакан – тот самый, заветный – стоит передо мной до краев полный самой настоящей водкой, чистой, как слеза. И как после этого говорить о предрассудках? Стакан-то работает!

А к чему я все это начал, спро́сите? Так ведь уже две недели прошло, как стакан у меня. Скоро и хозяин его вернется. Что делать – просто ума не приложу. Отдавать этакое чудо жалко, а не отдавать – совесть замучает.

Может, присоветуете чего, а?!

Лакунарная амнезия или рассказы штабной крысы

От автора (созерцательное):

Криво висящие на стене, облезлые часы «ходики» стучали молоточками по мозгам уныло и больно. Известный московский писатель Лёха Паровозкин открыл глаза и мрачно оглядел пространство вокруг себя.

– Если сейчас из этой ерунды вылезет кукушка, я убью ее, а потом сам сдохну…– подумал он без эмоций и напряжения, ибо и то и другое доставляло адские муки.

Он еще раз огляделся. Совершенно незнакомая комната, грязная и захламленная никому не нужным барахлом. Удивлял только фонарь эскалатора метро станции Курская, который бесцельно стоял прислоненный к пустой стене лишённой даже старых обоев. Из мебели – рассохшийся, кособокий шкаф с оторванной дверцей, зиявший проплешинами пустых полок, да скрипучая панцирная кровать, судя по размеру, позаимствованная из какого-то детского сада. Но самое удивительное было то, что в кровати, помимо Лёхи лежало довольно крупное лицо кавказской национальности, на котором из всей одежды были только рыжие волосы, стыдливо покрывавшие всё тело, но никоим образом не превращавшие традиционную одежду в излишнюю и пустую формальность!

– Это… чего такое? Не понял?! – возмутился писатель и выпучил глаза на соседа по кровати:

– Да, не-е-ет… ну, на хер…?! – высказал он свои сомнения вслух, но на всякий случай осмотрел себя. Он был одет и, судя по всему, вообще не раздевался, даже сапоги не снимал, так в них и спал.

– Ну, надо же…а?! – облегченно выдохнул он, резко соскочив с кровати, и с остервенением пнул ее ногой. Хлипкая конструкция, скрипя, зашаталась из стороны в сторону, но крепкий кавказец только прорычал, что-то невразумительно-ласковое, вожделенно обнимая подушку.

Лёха сплюнул досадливо и, выходя в коридор, завопил во всю свою луженую глотку:

– Эй, кто живой?

Коридор представлял собой узкое, длинное пространство между дюжины дверей, заставленное столами, тумбочками и шкафами, увешенное велосипедами без колес и колесами без велосипедов, корытами и тазами кишащими тараканами, пауками, мокрицами и прочей коммунальной прелестью.

Стая котов и кошек всех мастей и размеров, рванула из-под его ног врассыпную. Но один рыжий, почему-то вцепился в писательскую брючину и стал рвать ее когтями.

– Ах, ты-ы…паскуда! – оскорбился едва живой Лёха и свободной ногой отвесил зарвавшемуся коту увесистый поджопник, инерции которого вполне хватило, чтобы наглое животное пролетело половину коридора, дико визжа, и скрылось где-то между сервантом без ножек, стоящим на кирпичах и грязной железной дверью, прислоненной к стене. В полете, впрочем, подлая животина опрокинула пару вязанок старых книг и газет, сорвала тазик с гвоздика и скинула на пол с тумбочки чей-то ночной горшок со всем содержимым. В общем, шумно получилось! А на шум, конечно, стали подтягиваться люди. Но интересно, что, ни одного знакомого лица, среди них, Паровозкин так и не увидел.

– Где, я? – с тоской подумал он, в изнеможении присаживаясь на чей-то мешок картошки, а тут еще какая-то девяностолетняя бабка, с хоккейной клюшкой в руке, шамкая беззубым ртом, подступила к нему с претензией:

– Ты зачем, короед еловый, котика обидел?

Маститый писатель терпеливо выслушал упреки старой бабушки, а потом вежливо ответил:

– Бабулька, добрая ты душа…иди ты на хер со своей клюшкой, в хоккей играй, без тебя голова гудит…

Надо ли говорить, что неспокойные и малокультурные обитатели коммунальной квартиры, дружно повыскакивавшие из своих комнат на шум в коридоре, не оценили тонкой иронии и благородного посыла в голосе Паровозкина? Они взашей выкинули писателя за дверь при этом довольно грубо прервав его возражения двумя увесистыми зуботычинами и подлейшим щипком сзади за мягкое место.

Стремительно выскочив из подъезда Лёха обескураженно осмотрелся и неуклюже плюхнулся на скамейку одиноко торчавшую посередине двора. У скамейки отсутствовала половина досок и сидеть на ней было неудобно, но Паровозкин решил собраться с мыслями, и сломанная скамейка казалась вполне подходящим для этого местом.

Что он помнил из вчерашнего дня? Откровенно говоря, немного. Фуршет в баре Центрального Дома Литераторов на Поварской по случаю презентации какого-то нового литературного альманаха такого же бессмысленного и пустого, как и все остальные. Что пили? Безымянное красное вино больше напоминающее деревенскую бражку. Виски с запахом ядреной сивухи, паленую водку и что-то еще, чей вкус и запах он уже не очень ясно запечатлел в своей памяти. Потом был какой-то грузинский ресторан с узбекскими официантами. Там тоже гуляли. Пили кислятину типа Мукузани, пили грузинский коньяк Гугули больше похожий на астраханскую самогонку и чачу, которая сама по себе и есть самогонка. Что еще? Смутно помнил, что была еще чебуречная на Сухаревке. Там он конечно тоже что-то пил, а дальше как отрубило! Полный провал в памяти.

Легко признав поражение в борьбе со своим быстро прогрессирующим рассеянным склерозом Лёха обратился за помощью к прохожим. Не желая хитрить и выкручиваться он прямо так и спросил у них:

– Где я?

– В Нахабино, на улице Панфилова – охотно ответили ему.

– А зачем я здесь? – задал Паровозкин свой второй животрепещущий вопрос.

На это сердобольные жители Нахабино ответить уже не могли. Впрочем, некоторые особенно интеллигентные представители местного населения пытались весьма эмоционально указать направление его предполагаемого движения, но бывалый и всё понимающий мастер живого человеческого слова, на них за это даже не обиделся.

– Чудит народ! – подумалось ему.

Однако, вне зависимости от того помнил он вчерашний день или нет, а выбираться из Нахабино все равно было необходимо. Кто-то указал путь до железнодорожной станции. Она, к счастью оказалась совсем недалеко. Удачей было и то что в нагрудном кармане пиджака лежал целым и невредимым портмоне, в котором отыскалось достаточно денежных средств чтобы купить пару банок клинского светлого и билет до Москвы, но на этом везение и закончилось. В кассе вокзала симпатичная белобрысая девушка участливо улыбаясь сообщила что ближайшая электричка пойдет только через полтора часа. Технический перерыв. Расстроенный этим обстоятельством Лёха в сердцах хлопнул себя по бокам и с удивлением нащупал в правом кармане что-то квадратное и твердое. Квадратным и твердым оказалась общая тетрадь на спиральке с ядовито зеленой обложкой. Тетрадь от первой до последней страницы была исписана раздражающе красивым «канцелярским» подчерком, удерживающим от желания выкинуть ее сразу, не читая под благовидным предлогом невозможности разбирать чужие каракули.

Паровозкин досадливо крякнул. Видимо вчера он опять рассказывал всем желающим о своем непреходящем вкладе в современную мировую литературу! Принимал толпы осаждавшие его наивных графоманов в Союз писателей и обещал напечатать их произведения в самых толстых московских журналах! У Лёхи не было и тени сомнения что безымянная тетрадь в его руках являлась следствием вчерашних похождений.

Было ему конечно немного стыдно за свое поведение, но он точно знал, что через пару дней забудет не только то что вспомнилось сегодня, но и само сегодня исчезнет из его памяти безвозвратно. Не долго Паровозкин размышлял и над тем что делать с рукописью, оказавшейся в его руках. В конце концов до электрички было еще полтора часа которые надо было заполнить чем-то осмысленным. Леха сел на скользкую металлическую скамейку под большим информационным табло, открыл банку пива, блаженно улыбаясь отхлебнул добрую половину банки и раскрыл рукопись…