Эхо потерянного времени

Анатолий Климешов

Эхо потерянного времени

За пределами правил

Раздался гулкий, как вздох железного зверя, сигнал, и Виктор, моргнув, погасил тусклый свет дисплея. Он поднялся, будто из сна, и двинулся к выходу. В тот самый миг из чрева шахты, откуда тянуло сыростью и угольной пылью, показались его товарищи.

– Ну что, не передумал? Сегодня вечером – с нами? «Немного огня тебе не помешает?» —спросил один, и в голосе его звучала усталость, скрытая под маской шутки.

– А почему бы и нет, – ответил Виктор.

– Мне ведь ещё долго дышать этим затхлым тюремным воздухом, а значит, пора узнать, что здесь есть, кроме гулких машин и серых стен.

– Верно говоришь, – кивнул другой.

– После вечерней раздачи пищи, когда объявят отбой, я зайду за тобой. Поверь, ты увидишь иной мир, совсем не тот, что у нас под ногами.

Виктор остался один, в своей тесной камере, где стены будто хранили чужие шёпоты и чьи-то забытые сны. Он смотрел на каменную серость, а по ней медленно, с упрямым блеском, скользила капля воды – как крохотный живой часовой механизм, отсчитывающий время, которое здесь не принадлежало людям.

– Ну что, готов? – голос, будто сорвавшийся с тёмной стены, коснулся его спины.

Виктор вздрогнул, поднялся рывком, словно из глубокой воды, и обернулся.

– Это ты сказал? – спросил он, уже спокойнее, как человек, который только что вспомнил, где находится.

– А ты ждешь кого-то ещё? – в ответ прозвучала усмешка, лёгкая, как искра.

– Нет, никого… просто мысли зазвучали громче, чем я ожидал, – пробормотал он.

– Так что, готов?

– Да, готов, – сказал Виктор и потянулся за курткой, лежавшей на холодном камне, накинув куртку на плече они вышли из камеры.

Дорога тянулась привычной петлёй: столб раздачи пищи с его вялым гулом голосов, холодное помещение, где ели молча, и, наконец, вход в выработку – черное горло земли.

У самого зева Дер замер, будто что-то услышал, и приложил ладонь к серой плите. Несколько раз постучал – легко, почти ласково, как по двери старого дома. Со стороны могло показаться: человек дразнит камень, говорит с ним по-своему. И вдруг скала отозвалась. Сначала – трещинка, тонкая, как линия на сухих губах. Потом хруст, вздох глубин, и гладь стены расползлась, открывая провал.

В провале вырос силуэт – плечистый парень, в чьём взгляде таился недобрый огонь.

– Что надо? – спросил он.

Дер наклонился к нему, и его шёпот прозвучал, как часть подземной тайны.

– А этот с тобой?

Дер наклонился к нему еще раз и сказал еще что-то шёпотом.

Сторож выслушал, нехотя отступил, и проход, будто втянув их в себя, раскрылся шире.

– Добро пожаловать в мир крошечной свободы, – сказал он так, словно открывал дверь в летнюю ночь, где пахнет нагретой пылью и дышат звёзды.

– Мы пришли вовремя: людей ещё мало, можно выбрать место получше. Пойдём, я покажу уголок, откуда видно всё, словно на ладони.

Зал медленно наполнялся, точно сосуд, в который капля за каплей лилась жизнь. Виктор всматривался: вот знакомые лица, как старые фотографии, выцветшие, но дорогие; а вот новые – свежие, ещё непривычные, будто страницы, ещё не тронутые чернилами.

– Сиди здесь, я ненадолго отойду, – сказал его спутник, и слова растворились в воздухе, как тёплый пар.

Виктор остался один и смотрел, как оживает помещение. Смех звенел, спор трепетал в воздухе, и всё вокруг будто забывало о стенах, караулах и распорядках. На миг люди переставали быть заключёнными: они смеялись так, как смеются свободные, дышали так, как дышат на воле. И Виктору казалось – это дороже золота, это то, что хранят, как редкий огонь, чтобы не погас.

И всё же где-то внутри его шевелился вопрос, тихий, как шорох бумаги:

«Но как это возможно здесь, где каждый шаг расписан? Что ещё скрывает эта тюрьма? Какие ещё тайные двери в ней существуют, и где ключи, которые могут их открыть?»

Размышления Виктора растворились, как дым, когда появился Дер. Он шагнул из полумрака, держа в руках нечто странное – извивающийся, словно живой, шнур и крошечный светящийся шар, мерцавший, как пойманная звезда.

– Положи руку сюда, – сказал он тихо, показывая на гладкую пластину, блестевшую, будто лёд.

– Что это? Зачем? – Виктор нахмурился: в этом было что-то от игры, что-то от обряда.

Ответ пришёл не сразу, а голосом другого. Винк возник неожиданно – он, ленивый и тяжёлый, плюхнулся на диван, как человек, которому всё известно.

– Это анализатор, – сказал он, лениво растягивая слова, будто курил воздух. – Не для еды. Для питья. Местные придумали. Он не вкус ищет, а то, что твоё тело сможет выдержать.

Виктор положил руку на пластину. Машина загудела, низко, как далекий рой. Потом – резкий укол, тонкий, холодный.

– Чёрт… – выдохнул он, глядя, как из ладони тонкой струйкой сбегает алая нитка. – Ты что, не мог предупредить, что оно проткнёт руку?

– Если бы предупредил, – сказал Дер спокойно, – ты бы напрягся. Дёрнулся. Сорвал бы результат. Так всё прошло правильно.

Держи, – он протянул кусок мягкой ткани, похожей на старый мох. – Прижми. Останови кровь на своём изнеженном теле. И не думай о плохом. Здесь точность важна. Ошибёшься в данных – выпьешь не то, что нужно, и тогда тело может забыть, как жить.

Дер усмехнулся, а глаза его на миг блеснули, как стёкла в сумерках.

– А сейчас, – сказал он, – мы узнаем, чем можно хорошенько поджечь твой организм.

– Поджечь? – Виктор поднял взгляд. – В каком смысле – поджечь?

– Сейчас поймёшь, – ответил Дер, и светящийся шар в его руке мигнул, как сердце чего-то живого.

Дер взял прибор в руки, осторожно, словно держал хрупкую солнечную искру, и стал пробираться между людьми. Он скользил меж спин, словно ветер по длинной улице ночного города, и вскоре растворился в темноте, оставив после себя лишь тихий звон, который почти никто не услышал.

– Винк, – заговорил Виктор, и голос его прозвучал слишком громко, будто нарушил покой всей комнаты. – Разве режим не запрещает собираться после отбоя?

Винк улыбнулся, но это была улыбка человека, который знает о скрытых течениях души больше, чем о внешнем мире.

– Запрещает, – сказал он медленно. – Но Бур закрывает глаза на то, что течёт под поверхностью. Он понимает: если не дать людям немного тепла, чтобы оно вырвалось наружу, они сожгут сами себя. Представь сосуд. Каждый день в него капает по капле – усталость, раздражение, злость. Капля за каплей, и вот он переполнен. Малейший толчок – и он лопается. И кто окажется рядом в этот момент? Друг? Прохожий? Или такой же, переполненный, как ты? Два сосуда трескаются одновременно, и мир заливается темными брызгами.

– А толпа? – спросил тихо Виктор, боясь, что стены подслушивают.

– Толпа – это река без берега, – сказал Винк. – Она течёт сама по себе. Ей нужен лишь шёпот, и вот появляется человек, который умеет шептать: умеет подлить масла там, где тлеет огонь, и дунуть туда, где слабо горит. И вдруг он уже не зритель, а дирижёр, управляющий оркестром безумия.

– Значит, и здесь пузырь может лопнуть?

– Здесь – особенно, – кивнул Винк. – Но Бур держит всё в своих руках. Он разрешает чуть больше, чем написано в правилах: ставки, драки, маленькие запреты. Он – как торговец сладостями, который открывает лавку лишь на закате и даёт попробовать лишь кусочек. Но стоит переступить черту, и лавка исчезнет, и сладкое, и сам торговец. Придёт другой – холодный, строгий, и мы останемся с пустыми руками.

Он взглянул в сторону коридора, где Дер недавно растворился в толпе.

– У нас осталось так мало от того, что было там, – произнёс Винк. – Так мало, чтобы рисковать. Пусть даже это малое – лишь тень прошлого. Ты сам увидишь, когда наступят циклы. Время здесь вязкое, словно густая ночь. Ты ощутишь, как тяжело хранить тишину, если ей не дать выхода, и как опасна тихая комната, если она вдруг задышит.

Дер вернулся с подносом. Три бокала покачивались на нём, как крошечные светлячки, дрожа в полумраке. Их стекло мерцало зелёными и янтарными отблесками, словно внутри заключены были целые миры, готовые проснуться.

– Твой прозрачный напиток слаб по местным меркам, – сказал Дер тихо, и его голос был как шелест листвы в пустом саду. – Но для тебя – в самый раз.

Виктор взял бокал. Он был холоден и гладок, словно ледяной камень на дне лесного ручья. Цвет – прозрачный, почти невидимый, запах едва касался ноздрей, но в этой прозрачности жидкости таилась сила, словно вода ждала когда ей позволят ожить.

– Ну что, зажжём? – сказал Дер, поднимая бокал.

Внезапно зелёная жидкость вспыхнула, и её дым медленно поднялся, обвивая руку Дера, словно змеи, играя с воздухом. Он опрокинул её в себя, и произнес все как всегда мгновенно – тепло разливается по всему телу – сначала лёгкое, почти игривое, а потом всё более густое и яркое, как солнце, падающее сквозь осенние листья.

Винк выпил свою тёмную жидкость, и произнес вокруг меня повисла ночь – густая, бархатная, с ароматом земли после дождя и запахом горящих трав.

Виктор наблюдал, как два огненных потока оживают, сливаясь с комнатой, превращая её в место, где воздух вибрирует и светится, а время будто замедлилось.

Виктор держал бокал, чувствуя, как жидкость тихо манит его, зовёт, обещает тепло и опасность одновременно. Он понимал: шагнуть – значит оставить прежний мир позади, раствориться в этом пламени.

– Ну а ты чего ждёшь? – спросил Дер, его слова скользнули по комнате, как ветер по старым коридорам.

«Да… давайте, за вас», – сказал Виктор. Глоток жидкости коснулся горла – и мгновенно в груди вспыхнуло пламя. Оно проникло в каждую клетку, разлилось по спине, обдало лицо теплом, вытеснило дыхание.

– Это… спирт! – вырвалось у него, когда он охладил рот воздухом, который теперь казался ледяным против внутреннего огня.

– У нас это называется 1709 – номер твоего рецепта, – сказал Винк, словно произнося древнее заклинание, открывающее дверь в другой мир.

– Почему не допиваешь?

– Если выпью сразу – сгорю слишком быстро. Мой вид любит смаковать, закусывать или разбавлять его водой. А как вы помните завтра работа, а я не хочу, чтобы меня подымали охранники, потому что если я сгорю, то ни один гудок не подымит меня на работу, я буду спать как убитый.

– А кто сказал, что нужно доводить себя до пепла? – вмешался Дер. – Посидим, поговорим, потом выпьешь стабилизатор.

– Стабилизатор? – переспросил Виктор, и тревога прошибла его, как холодный ветер сквозь трещину в стене.

– Это жидкость, которая гасит огонь внутри, расщепляет ферменты, выводит продукты распада. Пять минут – и ни следа. Можно напиться до отвала, а потом – словно ничего и не было. Здесь за этим внимательно следят. Если сам не выпьешь, парни зальют тебе в рот.

Виктор посмотрел на бокал. Стекло светилось как маленькая вселенная, в которой каждое движение отражалось, как солнце в тихой воде. Он услышал почти невнятный шёпот – будто сама жидкость говорила с ним, обещая тепло, огонь, свободу и опасность одновременно.

Комната стала живой. Стены, тени, воздух – всё мерцало, дыхало, играло с огнём. Виктор почувствовал, что каждый его вдох теперь соединён с этим пламенем, что границы между ним и миром исчезли. И тогда он понял: шагнуть – значит войти в страну, где огонь внутри становится другом, где магия реальна, а время течёт медленно, словно густая медовая река. Мир уже никогда не будет прежним.

Виктор стоял среди новых лиц, а вокруг него воздух дрожал, словно наполненный скрытыми шепотами. Каждый смех, каждый взгляд был как шаг по тонкому льду – и с каждым глотком он чувствовал, как покой утекает сквозь пальцы, растворяясь в тени. Он искал знакомые очертания, но что-то в этом месте шевелилось, что-то опасное и невидимое, напоминая о том, что стены видят и слышат больше, чем кажется. Взгляд Винка встретился с его взглядом – и в нём вспыхнула тревога, как вспышка света в тёмном подземелье.

– Я пойду, – сказал Виктор, встав, и его голос прозвучал слишком тихо для этого места. – Спасибо за компанию.

– Сдуваешься? – рассмеялся Винк, но в смехе проскользнула сталь. – Ладно, как хочешь. Только не заблудись там, где тени длиннее, чем кажутся.

Виктор стиснул зубы и вышел, оставляя за спиной смех, который казался наполненным шипением, как старая машина, что вот-вот развалится.

– Принял стабилизатор? – спросил охранник, и голос его звучал не просто устало – он был как эхо подземного туннеля.

– Стабили что, еле проговаривая произнес Виктор.

– Ох уж эти новички… – пробормотал он, – как будто не могут прожить день без проблем.

– Стабилизатор, придурок, – сказал охранник, схватив за челюсть и надавив на нее что было силы. – Открой рот, проглоти, и не ропщи. Сегодня я щедр, а иначе помимо стабилизатора получил бы ещё и люлей.

Жидкость скатилась по горлу, и вдруг мир вспыхнул чистотой, прозрачной, как ледяная река. Трезвость пришла мгновенно, и память об алкоголе растаяла, как туман на рассвете. Но удовлетворения не было – вместо этого в груди затеплилась тревога. Дорога к камере казалась куда ближе, чем путь в этот шумный, полузаброшенный бар, полный тёмных глаз и шепотов.

Сделав шаг, он обернулся. Пролом за спиной затворился, и за ним остался мир смеха и света, мир, где вещи казались живыми, дышащими, готовыми обмануть и заманить. Виктор пошёл к камере. Настроение было пустым, как сухой коллектор под землёй, но его ноги несли его не просто к отдыху.

Коридоры, знакомые и узкие, казались теперь огромными, полными шепчущих секретов. Каждая трещина в стене, каждый дёргающийся светлячок – как знак, что где-то спрятана истина. Виктор знал: если не сегодня, то завтра, если будет достаточно терпения и осторожности, он сможет прикоснуться к этим тайнам. И в этом предчувствии – в холодном, почти живом дыхании коридоров – он чувствовал, что мир вот-вот изменится. Туннели были тёмными и скользкими, их стены блестели от влаги. Виктор шёл осторожно, прислушиваясь к эху своих шагов в пустоте. Проход был узким, и с каждым шагом он двигался всё медленнее. Время от времени он останавливался, прислушиваясь. Вдали слышался приглушённый гул, возможно, от какой-то работы. Это добавляло атмосфере уединения и изоляции, которая казалась всё более захватывающей.

Внезапно Виктор заметил что-то, что заставило его сердце замереть. На одной из стен проступала едва заметная тень – как будто сама поверхность дышала и хранила секрет. Он подошёл ближе, и глаза его остановились на металлическом крюке, вбитом в стену с такой точностью, будто кто-то оставил его специально для того, кто умеет видеть невидимое. Рука Виктора дрогнула, когда он осторожно потянул за крюк.

Стена тихо вздохнула и сдвинулась, открывая узкий, темный проход. Влажный запах плесени и ржавчины мгновенно обвил его ноздри, холодный и густой, как дыхание подземного мира. Сердце билось всё быстрее: он нашёл то, что искал. Потайной коллектор – тайник, скрытый от глаз обычных людей, где прошлое шептало свои старые сказки. Виктор протиснулся в щель, и скользкая стена будто обняла его, мягко толкая внутрь.

Внутри было темно и влажно, словно сам воздух пропитан был временем. Стены блестели влажной плесенью, а пол скользил под ногами, предательски гладкий, как зеркало дождя. Каждый шаг отзывался тихим шёпотом – шёпотом, который казался голосом давно забытого места. Виктор шёл медленно, стараясь не спугнуть тьму, не нарушить её осторожное дыхание.

Вдруг среди мрака его взгляд упал на маленькую металлическую дверцу, стоявшую слегка приоткрытой, как затаившийся рот. Виктор подошёл, и пальцы его дрогнули, когда он осторожно толкнул дверь. Скрипнула ржавая петля, и комната раскрылась перед ним, наполненная старыми аппаратами, трубами и часами, что давно перестали тикать. Всё здесь дышало забвением, и одновременно – ожиданием.

В углу стоял шкаф с металлическими дверцами. Когда Виктор подошёл ближе, его взгляд приковали странные сигнальные огни на одном из приборов, тихо мигающие в темноте, словно маленькие огоньки забытого времени. Этот аппарат не был из мира обычного. Он жил своей собственной жизнью, напоминая, что здесь, среди плесени и ржавчины, притаилась тайна, готовая раскрыться только перед тем, кто осмелится войти.

Виктор протянул руку к панели управления, и на мгновение комната будто затаила дыхание. Металл под пальцами был холоден, как дыхание зимнего утра, и вдруг прибор зазвучал низким гулом, словно старый организм пробудился от долгого сна. Пыль, которой была покрыта столешница, закружилась в золотых вихрях, и среди неё блеснул предмет – карта или ключ, забытый кем-то много лет назад, но теперь требующий внимания. углу стола мерцал маленький прямоугольник, как глаз старого мудреца, и Виктор приложил карту. Темнота дрогнула, и мир вокруг него изменился: невидимые прежде механизмы зашевелились, закрутились, загудели и замерли. Они были бессмысленны и странны, но одновременно говорили: «Здесь спрятана истина. Смотри внимательнее».

«Что здесь произошло?» – шептал он сам себе, ощущая, что коснулся чего-то огромного и таинственного, чего разум ещё не мог вместить. Проём открылся, и перед ним раскинулся туннель – или заброшенный коллектор, покрытый липкой, тёмной слизею, которая пахла сыростью и древностью. Он сунул ключ в карман, собрал волю и шагнул в неизвестность.

Каждый шаг был приключением: под ногами скользко, холодная жижа вползала под одежду, слегка жгла кожу, оставляя ощущение того, что он входит в чужое, живое пространство. Шум воды, слабый запах плесени, скрип металла – всё сливалось в тихий хор тайн, подсказывающий, что это место не просто забытое, а живое.

Пройдя тридцать метров, Виктор упёрся в решётку. И на мгновение всё замерло: решётка в ладонях, вязкая тьма вокруг, шёпот капающей воды – мир держал дыхание. Здесь, в этой темноте, время перестало быть линейным, а тайна словно сама дышала, приглашая Виктора сделать следующий шаг.

– Да и стоило ли ради этого тащиться сквозь полутьму, чтобы упереться в тупик? – пробормотал Виктор, толкая ржавую решётку, которая цеплялась за него своими холодными зубьями, будто сама труба дразнила его. Всё это – опыт, подумал он, но ноги его уже уставали, колени дрожали, а пол под ногами скользил, словно мокрый лист на осеннем ветру.

Он под скользнулся. Рука вспорхнула вперёд, и тело с хрустом обрушилось на свод трубы. тело снова охватило жжение Виктор ударил кулаком по холодной стали, отчаянно пытаясь подняться. Но зелёная, липкая жижа обвила его ноги, словно живой мох, смеясь и скользя между пальцев. Он качнулся, упал снова, плечо с глухим стуком столкнулось с сводом трубы.

«Вот и посмотрел, что тут и как…» – подумал он, стиснув зубы. Медленно, как ребёнок, впервые пробующий шагать по льду, он приподнялся на четвереньки. Каждый шаг отдавался в мышцах огненной болью, судорога сжимала ноги, как холодные тиски. ««Привал»», —сказал он себе, и пальцы инстинктивно схватились за торчащий крюк. Он подтянулся… и крюк с издевкой выскользнул, бросив его на холодный пол.

– Да сколько же можно?! – выдохнул он, и голос звучал пустым эхом в трубе. – Почему всё против меня? Почему меня сюда занесло?

Он прислонился спиной к трубе, руки скользили по мокрому металлу. И тут зазвенело что-то странное, тихое, как дыхание жука в тёмной щели. Вода в трубе медленно отступала, оставляя зелёные, скользкие наросты, липкие и холодные, словно сама труба помнила старую болото́вую тьму. Вибрации усилились, и металлическая оболочка задрожала, как будто труба хотела проглотить его.

– Это ещё что? – выдохнул Виктор, но слова его растворились в глухой тьме. И прежде чем он успел крикнуть, прежде чем успел сделать хоть шаг, пол провалился под ним. Черная пасть проёма раскрылась, и Виктор сорвался вниз, в холод и жужжание, в зияющее дыхание трубы, которая словно ждала его…

Он падал. Или ему казалось, что падал. Пространство вокруг не было ни вверх, ни вниз – только бесконечная вязкая субстанция, похожая на слизь, которая липла к коже, жгла, но не оставляла ожогов. Словно сам воздух стал судебным протоколом, который кто-то когда-то составил, но никто никогда не подписал.

Стало казаться, что он падал уже давно, возможно, всегда. Падение не имело начала, как и конца. С каждой секундой, которая не была секундой, его тело казалось легче, но мысль – тяжелее. Мысль была стрелой, летящей к нему откуда-то из детства, из игры, которой не было. И эта мысль звучала, как обвинительный акт, прочитанный шёпотом:

Почему он должен быть тем, кого, возможно, не вспомнят? Почему его имя должно жить в чужих устах, как приказ, давно утративший смысл, но всё ещё выполняемый?

Он представлял: если умрёт – кто-то, где-то, будет плакать. Но как они узнают? И если узнают, то зачем? Эти слёзы ведь не его. Они принадлежат им, как протоколы принадлежат суду, а не обвиняемому.

«А что, если я не живу ради кого-то? Что, если моя смерть – всего лишь тень на стене, пятно, которое завтра вытрут?» – думал Виктор, хватаясь за эти слова, как за перила, которых не было.

Он пытался бросить этот вопрос в пустоту, но пустота возвращала ему только отзвуки собственного дыхания, перемешанные с глухим гулом, напоминающим шорох бумаг и шепот невидимых клерков.

Он видел: исчезнет он, но мир не исчезнет. Мир продолжит вращаться, как гигантский бюрократический механизм, который никто не понимает, но который продолжает штамповать бумаги. Люди будут говорить, какой он был нужный, светлый. И что с того? Эти слова – бумажные искры, погасшие звёзды на рассвете. Плакать можно бесконечно, но это не вернёт его, не согреет его холодных рук.

Это их боль, не его. Их ночи без сна, их тяжёлое дыхание, их отчётность. А он уже не будет рядом, чтобы услышать их вздохи. Всё это исчезнет, как дым, как архив, который сожгли.

«Почему я должен жить ради чужих чувств? Почему я должен строить жизнь из чужих ожиданий?» – шептал Виктор, падая в глубину, где даже время казалось застывшей канцелярией, мягкой, как пепел.

И в этой сжавшейся вокруг него тишине он понял: он не обязан быть чужим утешением. Но вместе с этим пониманием пришло странное чувство – что освобождение само по себе часть наказания. Что его падение – это не бегство, а приговор, который никогда не огласили, но всегда исполняли.

Падение остановилось также неожиданно, как и началось. Вибрации, что дрожали в костях, стихли, и тишина опустилась на него, густая и липкая, как ночной туман, что крадётся сквозь деревья. Перед ним стояла дверь – тёмная, непроницаемая, словно сама ночь спряталась за её спиной. Он толкнул её плечом, но она не поддалась. Толкнул снова, в отчаянии, в надежде, что сила его рук преодолеет эту непроходимую стену, но ничего не произошло.

Страх полз по венам ледяными пальцами, сжимая сердце в кулак, и в нём разлилось пламя тревоги, горячее и горькое. Что делать? Куда идти? Что это за место, где время застыло, а грязь, липкая и тяжёлая, приковывает ноги к земле, словно сама тьма решила удержать его? Бессилие нависало над ним, как тяжёлое облако, готовое раздавить грудь. Но паника была роскошью, которую он не мог себе позволить. Нужно было думать. Нужно было искать. Нужно было жить.

Если это дверь – значит, она откроется. Нужно искать. Неважно, что именно, – искать, трогать, биться, не сдаваться.

Виктор провёл руками по выступам, по трещинам, по каждому изгибу, ощущая шероховатость, холод и потёртую текстуру, словно сама дверь пыталась шептать ему свои секреты. Ничего. Ни одного намёка, ни единого обещания. Отчаяние уже собиралось вжиматься в грудь, готовое задушить, когда рука, бессознательно смахнувшая слой липкой грязи, наткнулась на что-то острое. Ноготь хрустнул и сломался, а боль пронзила пальцы, как электрический разряд.

– Блин! – проревел Виктор, и его голос, полный злости, страха и бессилия, разорвал глухую тьму, как молния. Кулак ударил по двери, и дрожь от удара побежала по двери, по земле, по костям.

Когда немного пришёл в себя, взгляд остановился на маленькой продолговатой щели, теряющейся в глубине двери. Может быть, это и было тем, что он искал. Что делать дальше – поддеть, подсветить, проникнуть?

Стоп. Ключ. В кармане. Ключ.

Он достал его, приложил к замку. Дверь тихо застонала, словно старик, тяжело вздохнувший после долгого сна, и медленно отворилась. За ней был свет, странный и тихий, и воздух, пахнущий чем-то диким и неизведанным. Но то, что скрывалось за дверью, превосходило всё, что он мог вообразить, всё, что пряталось в тёмных уголках его страхов и мечтаний, и мир замер в ожидании его следующего шага.

На полу, под тяжёлой каменной глыбой, лежал Дер.

Он выглядел так, будто оказался там не случайно, а в рамках тщательно спланированного отпуска.

– Что ты тут делаешь? – изумлённо спросил Виктор.