Огонь сильнее мрака

Репейник несколько раз медленно кивнул. Отпил из стакана. Крякнул и почесал щетину на шее.

– Я одного в толк не возьму, – сказал он. – Вы ее видели. Знаете ее повадки. Она куролесит в вашей деревне, если поймаете – выйдет, пожалуй, награда от губернатора. Да и местные спасибо скажут. Зачем я вам сдался в этом деле?

Староста открыл было рот, но Репейник деликатно поднял руку.

– Я ведь не убивец, – сказал он. – Я сыщик, знаете ли. Ну, может, слыхали, Гильдия Сыщиков – что-то вроде полицейских на вольных хлебах. По части, гм… сложных проблем.

Староста кивнул.

– Еду, куда начальство направит, – продолжал Репейник, – распутываю то, что не может распутать местная полиция. Здесь, гляжу, все уже распутано, осталось только выследить русалку да пристрелить. С этим и сами справитесь. У вас шериф есть, стражники вон – лбы здоровенные… Не понимаю, зачем нужен именно я.

Булькнула вода в батарее. Часы угрожающе захрипели, но бить не стали – передумали.

– Положение очень сложное, – сказал староста, помолчав. – Давайте-ка налью еще на два пальца и расскажу подробно. Идет?

Репейник пожал плечами и подставил стакан.

Плеснулся самогон, золотистый и пахучий; колыхнулись травяные стебли на дне бутылки. Гатс налил Репейнику, налил себе и посмотрел сквозь стакан на подсвечник. После гибели богов магические источники энергии оказались истощены, и яркие светильники, когда-то наполненные «светом божественным», теперь валялись на свалках, покрывались пылью на чердаках или попросту бесполезно висели под потолками, как украшения, которые забыли снять после шумного праздника. Им на смену пришли керосинки и свечи – так же, как паровозы и дирижабли заняли место изящных мобилей на магической тяге.

– Дело тут вот в чем, – сказал Гатс. – Местные почему-то наотрез отказываются убивать монстру. Она для них – вроде божества, понимаете? Верят, что, пока жива русалка, в реке не переведется рыба. А если с русалкой что-то случится, рыба пропадет. Такой вот бред. Я вам запросто все рассказываю, а сам это из них чуть не силой выуживал. Не хотели признаваться. Только глаза прятали да бубнили: нельзя, мол, да нельзя. Беда будет. А чтоб ее поймать, нужно всего-то стать цепью, поставить бредень и прочесать реку. Как попадется – застрелить. И дело с концом. Так нет же, и слышать о том не хотят. «Рыба пропадет, рыба». Пробовал с шерифом поговорить – шериф с ними заодно. Он ведь местный, здесь родился. Эх… – Староста залпом проглотил самогон, потянулся к бутылке, налил еще.

– Нечисто здесь, – сказал он, – нюхом чую. Деревенские – народ грубый, им не до сказок. Чтобы какую-то ублюдочную девку из-за дурного поверья не трогали? Не думаю. А думаю я другое. Есть в селе одна семейка, Гриднеры. Такие сволочи, хуже чирья на заднице. Каждый Гриднер – на свой лад засранец. Младший, Сэмиэм, – здоровый бугай, драчун. Если началась драка в кабаке, то без младшего Гриднера дело не обошлось. И такой подлый: все мужики дерутся как дерутся – ну, фингал кому поставят или зуб выбьют, – а этот норовит ухо отгрызть, рот разорвать, глаз выдавить. До смерти не бьет, нет. А вот покалечить кого – всегда готов. Самое гнусное, что на него никто сроду не жаловался. Слышно, бывало, крик в кабаке, прибегут разнимать – а там все уже кончилось, и виноватых не найти. Только на полу кто-нибудь валяется и челюсть набок свернута. Кто его так, спрашиваю? Молчат. Не было ни разу случая, чтобы кто-то на Сэма Гриднера сказал. А самого Сэма и след простыл.

Староста отпил из стакана, сморщился, выдохнул и продолжал:

– Все потому, что старший Гриднер, Майрон его имя, – глава рыбацкой общины. Сети новые купить? Только если папаша Гриднер разрешит. Бот с паровым мотором? Папаша Майрон не одобряет, потому – не будем. У Дэвиса сын подрос, берем в дело? Берем, Гриднер сказал: хоть толку от него и мало, но пусть делу поучится пацан. Старый Дотерс пьяный в воду полез, утонул, вдове помочь надо, по сколько скидываемся? Ни по сколько, папаша Майрон не велел, сказал, мол, не хрен за пьяницу выходить было, сама виновата, пусть теперь и выкручивается…

Репейник хмыкнул:

– Прямо как гильдейский шеф.

– То-то и оно! – с жаром сказал Гатс. – Только ведь деревенская община – не чета городской гильдии. Шеф вертит как хочет рабочими, да и мастерами, потому что владеет всем, что ни есть в цеху. Машины, сырье, уголь, даже вода в котлах – все его! Вот и решает, кого наградить, кого наказать, за кого заступиться или, наоборот, кого выпороть прилюдно. Ну, он в своем праве, это и в законе прописано. А Гриднер – такой же рыбак, как и остальные деревенские, разве что чуть побогаче их. В толк не возьму, отчего все так его боятся. Даже шериф не трогает Гриднеров.

Репейник поболтал остатки в стакане.

– Я понял, – сказал он. – Вы думаете, Гриднер не разрешает деревенским убить русалку. И хотите знать почему. Так?

Староста закряхтел.

– Вообще, я в любом случае изведу эту погань, – пообещал он. – На той неделе разослал письма окрестным егерям. Но, во-первых, они столько берут, что я без штанов останусь. А, во-вторых, меньше чем втроем идти не хотят. И тут как раз вы подвернулись. Сыщик. Очень прекрасно, потому что для меня важно не только прикончить монстру, но еще – понять, отчего все за нее заступаются.

Джон поднял брови.

– Боитесь их?

Староста сгорбился и кивнул.

– И правильно делаете, – заключил Репейник. – И не станете ее убивать, пока деревенские против. А убить ее вам ой как надо. Потому что хищная дрянь в поднадзорной деревне – это, как ни крути, пятно на всю карьеру. Вас ведь не местные выбирали?

Староста махнул рукой.

– Какое там… Назначили из метрополии. Вот… уже пятый месяц сижу в провинции. А что, так заметно?

Джон пожал плечами.

– Мне – заметно.

Они выпили.

– Вы ведь и сами того… нездешний, верно? – с хитрецой спросил Гатс. – Репейник – очень уж редкая для наших мест фамилия.

– В точку, – ответил Джон. – Фамилия от матери досталась. У меня мать родилась на Материке, под владычеством Ведлета. Там до сих пор принято брать материнскую фамилию. Меня даже не Джонован зовут, я, вообще-то, Ивван.

– У вас мать была из Твердыни Ведлета? Как же вы здесь очутились? – поднял брови староста.

– Известно как, – поморщился Джон. – Война, эмиграция… В общем, отец у меня местный, на свет я появился здесь, в Энландрии. А теперь и бога такого нет – Ведлета.

– Да-а, – глубокомысленно произнес Гатс. – Ну, за мир!

– За мир, – согласился Джон.

Они выпили еще. Помолчали.

– А больше всего, – сказал вдруг негромко Репейник, – вам хочется, чтобы приезжий сыщик пристрелил вашу «монстру». Сам. По-тихому. И так же по-тихому уехал. Верно?

Староста молчал, грызя ус. Джон усмехнулся. Читать мысли легко. Но еще легче – угадывать.

– И тогда вас, разумеется, простят, – сказал он. – Позлятся, поворчат, конечно. Но вы их сможете убедить, что и не думали убивать девчонку. Что я превысил полномочия, ослушался ваших указаний – в общем, сорвался. И вас простят. Народ в деревнях крутой, но отходчивый…

Гатс покрутил стакан в больших костистых руках.

– Все верно, – буркнул он. – Была у меня такая мысль. Что скажете? Беретесь?

Репейник задумался. Положение складывалось затруднительное. Он не любил, когда его принимали за наемного головореза. Сыщик – это специалист, который может поймать преступника, используя только свой мозг. Ну, может, еще немного руки, ноги и револьвер. Дело сыщика – ловить людей и отдавать их под суд. А сейчас ему предлагали выследить и убить несчастную девчонку-ублюдка. Проклятье, да и сам Репейник был ублюдком!

Зачем нужны принципы?

Чтобы выходить из затруднительных положений. Когда не можешь решить, что делать, посоветуйся с принципами. Это такие маленькие правила, которые ты сам для себя устанавливаешь и обещаешь никогда не нарушать.

У Джона принципы были. Не причиняй добра без нужды. Не помогай, если не просят. Не лезь с советами. Не торопись поднять упавшего – может, ему хорошо там, внизу… Проще говоря: мир – сам по себе, ты – сам по себе. Но если все же вступил с миром в сговор, если стал должен кому-то или если тебе сделали добро, не дожидаясь добра от тебя, – долги надо платить.

Джон осушил стакан и стукнул им по столу. Что сделал староста для Джона? Приютил на ночь, накрыл ужин, налил выпить. Если бы не Гатс, лежать бы сейчас сыщику под кустом на земле, фонящей от старой магии, и ждать, что из темноты полезет какая-нибудь мутировавшая пакость. Да хоть та же русалка.

– Посмотрю, что можно сделать, – сказал Репейник.

В книжках пишут, что хорошему следователю нужен острый ум, меткий глаз и исключительная наблюдательность. В действительности хорошему следователю надобна прежде всего железная задница – чтобы сидеть в библиотечном архиве с рассвета до заката, или сидеть в кустах перед чужим домом с заката до рассвета, или сидеть в кабаке с заката до заката, ожидая, что подкупленный бармен мигнет: вот он, тот, кого ищешь, пришел, бери…

Еще сыщику надо иметь крепкие кулаки.

И, конечно, обаяние, море обаяния, иначе никто с тобой не станет разговаривать.

– Утро доброе, госпожа!

– Ага.

– Не уделите минутку?

– Некогда мне. Спешу.

– Давайте тогда провожу. По дороге и поговорить можно.

– Ишь чего удумал, провожаться. А люди что скажут? Что спуталась с городским?

– Да отчего сразу спуталась? Неужто и пройтись рядом нельзя?

– От вас одного только и жди. Раз пройдетеся, другой пройдетеся, а потом баба с пузом, а его поминай как звали.

– Ну хоть ведра дайте. Нести помогу.

– А ну, не трожь… Оставь, сказала!

Ленни узнает вздует как тогда вздул кровь на полу кровь на столе трешь трешь не оттереть не увидал бы кто а этот тоже хорош все хороши валят подол задирают потом в живот ногами не скажу ни слова не скажу ни про стариков ни про что шериф страшный запретил

– Прощайте, сударыня.

В Гильдии Репейник стоял на хорошем счету. Чтобы узнать правду, ему не надо было часами допрашивать подозреваемых и свидетелей. Хватало легкого, секундного касания. С этим связывались всего три небольших трудности. Во-первых, на службе часто болела голова. Во-вторых, дикая мешанина в чужих мыслях позволяла узнать правду, но далеко не всегда ту, что нужно, и никогда – всю целиком. А в-третьих, приходилось скрывать свои умения не только от тех, кого допрашивал, но и от начальства, и от коллег. Ублюдкам место в цирке или в виварии, а уж никак не в Островной Гильдии Сыщиков.

– Покой тебе, дедуля! Утро-то погожее нынче, а?

– Ступай, куда шел…

– Может, перекинемся словечком?

– Ступай, говорят.

– Вот у меня тоже дедуля был, все, помню, со мной, мальцом, побалакать любил.

– Сту-пай! Кхе-кхе… Кха! Кх-х-ха!!

– Вот и закашлялись уже. Дайте-ка по спине постучу.

стоит тут солнышко загородил как раз спину разломило как танцевал молодой был теперь старый помирать скоро всем помирать все помрут и ты помрешь и старики те помрут как я может пораньше еще а я жить буду только шериф бы не пришел боюсь родители старики про стариков не говорить да пошли вы всех переживу

– Ладно, дед, будь здоров. Не кашляй.

После войны, которая едва не привела мир к гибели, собранные наспех правительства раз и навсегда постановили: «новая жизнь – без богов и волшебства». Потом, разумеется, издали сотню указов, закреплявших право на боевую магию за армиями, право на магию связи – за высшими чиновниками; стали выдавать лицензии на врачебную магию… Словом, власти поделили скудное наследие богов между самыми богатыми и сильными, а простому люду достались лишь законы да налоги. Пользоваться магией в любом виде было запрещено. За это полагалась тюрьма или рудники.

Так что обычному сыщику не стоило признаваться, что с помощью собственных природных чар он вытягивает из людей сокровенные мысли.

– День добрый, человече! Покой тебе.

– И тебе, что ли.

– Время найдется для разговора?

– Время – деньги.

– Ишь ты. И сколько твое время стоит?

– Десять форинов.

– Пять.

– Десять.

– Шесть.

– Десять.

– Семь. Да что ж такого расскажешь ценного?

– Увижу форины – узнаешь. Десять.

– Восемь. Ладно, девять. Девять! Больше нет с собой, веришь?

– Не-а. Десять.

– Да ты здоров торговаться, я гляжу. Ладно, на вот.

– Давай. Эх!

– Ох! Держи!

– Уй-й!

жмот гад жмот гад

– Вот я неуклюжий. Лбами стукнулись, это надо же! Извиняй, братец. Не болит?

жмот гад жмот что рассказать шериф предупреждал глаза вылупил не болтать с городским узнает убьет наплету самый хитрый самый умный старики нет стариков не знаю из ума выжили наплету

– Не болит, не болит. Пусти руку-то… Э! А деньги?

– Да я, знаешь, передумал. Дорогое уж очень время твое. Бывай.

– Ну и пошел ты.

– Чего сказал-то?

– Ничего, ничего…

Люди всегда любили деньги, ведь деньги в том виде, в котором они есть, людям дали сами боги. Каждый серебряный форин, что ходил до войны по рукам в Энландрии, когда-то родился в ладонях Владычицы Островов, Прекрасной Хальдер. Теперь Хальдер была мертва, но остались ею созданные монеты. Остался в тех монетах и слабый, но прочно державшийся магический фон – об этом помнили немногие, а умели таким фоном пользоваться и вовсе единицы. Сам Репейник знал всего пару приемов, вроде трюка, который помог ему выбраться к башне вчерашним вечером. Увы, старинных монет оставалось все меньше и меньше. В голодные годы большую часть денег переплавили, добавив олова, цинка и свинца. Плавка и примеси вытравили божественную магию напрочь.

– Покой, добрый человек! Ну и жара нынче, верно? Я говорю – жарко сегодня, сил нет. А? Нет? Оглох, что ли? Эй, дружище…

– Руку, на хрен, убрал.

все оторву растерзаю не скажу про стариков не скажу пусть хоть трижды родители не скажу убью шериф не велел щас в клочья мясо мухи

– РУКУ, НА ХРЕН, УБРАЛ!!!

– Ухожу-ухожу. Ушел. Все.

«Старики, – думал Джон, вышагивая под палящим солнцем. – Родители. Шериф не велел. Ну и суров же у них шериф. Но что это за родители такие? Чьи?» Боль, тягучая и липкая, ворочалась в затылке, мысли путались. За утро Репейник две дюжины раз затевал разговор с деревенскими, и никто не хотел ему отвечать. Не было толку и от касаний. Все, казалось, что-то знали, что-то важное, но запретное, причем настолько был силен запрет, что даже думали о нем украдкой.

«Родители, – думал Джон. – Старики». Не мог же, в самом деле, этот шериф так всех запугать. Нет, дело тут крылось не в страхе. Джон чувствовал эмоции деревенских, и страха в них не было, во всяком случае, не больше, чем в обычном человеке. Зато вдоволь было чего-то еще: не то стыда, не то сожаления. Словно вся деревня делила общий грех, и об этом грехе было мучительно вспоминать.

Что ж, в таком случае стоило искать человека, лишенного стыда, глухого к сожалению и не помнившего своих грехов.

Если верить словам старосты, такой человек в деревне имелся.

3

Ворота Гриднера были сделаны из листового железа и выкрашены в бледно-зеленый цвет. На металле не виднелось ни заклепочных узоров, которыми так любят украшать свои поделки деревенские мастера, ни легкомысленных прорезных окошек в форме сердец, ромбиков или крестов. Только зеленая краска, чтобы не ржавело железо. Весьма практично.

– Хозяин! – крикнул Джон в десятый раз. – Эй, хозяин!

Из-за забора глухо и лениво гавкнула собака. Так продолжалось уже четверть часа: Джон звал хозяина, собака гавкала в ответ, и потревоженная тишина вновь утверждалась в своих правах.

Солнце стояло высоко. Было жарко.

Джон вытащил револьвер и постучал рукоятью по воротам, отчего получился громкий, звонкий и наглый звук. Но все равно никто не отозвался. Только собака бухнула еще пару раз, словно для порядка, и затихла.

– Холера, – пробурчал Джон. Он спрятал револьвер и смерил взглядом забор. Забор был высокий, на локоть выше Джона, но при желании можно было ухватиться за край, подтянуться и перепрыгнуть на ту сторону. Однако такое действие однозначно стало бы нарушением закона. А закон тут, в глуши, каждый понимал хоть и по-своему, но очень просто и всегда в свою пользу. Особенно это касалось таких людей, как Гриднер.

– Хозяин! – крикнул Джон уже без всякой надежды. В этот раз не отозвалась даже собака.

Репейник вытер лоб. Он не особо надеялся, что Гриднер выйдет на зов и с разгона поведет доверительную беседу, но попробовать стоило. Впрочем, могло статься, что хозяин пошел на реку и сейчас, например, конопатит лодку. Или чинит сеть. Или просто ловит рыбу на удочку…

Джон вдруг почувствовал, что сзади кто-то есть. Не близко, но и не далеко, шагах в семи. Когда подошел – неизвестно. Репейник проклял жару, собственную беспечность, вчерашний самогон и как можно спокойней повернулся.

Он верно оценил расстояние: в семи-восьми ре от него стоял, расставив ноги и скрестив руки на груди, невысокий полноватый мужчина лет сорока с виду. На нем были поношенные сапоги, штаны из воловьей кожи и черная рубашка, пропотевшая подмышками. Грудь мужчины украшал шерифский значок: скрещенные дубинки под весами. На поясе болталась кобура с тяжелым револьвером. Словом, незнакомец выглядел так, как положено выглядеть настоящему шерифу, сторожевому псу закона.

Джон таких людей не любил.

Судя по взгляду мужчины, это было взаимно.

– Покой вам, господин шериф, – сказал Джон.

Шериф кивнул. Седые волосы его топорщились ежиком, над ремнем нависало солидного размера брюшко.

– Островной Гильдии сыщик Джонован Репейник, – представился Джон.

– Знаю, – сказал шериф. Голос у него оказался взгляду под стать, колючий и полный отвращения ко всему миру. – Доложили.

Возникла пауза, которую ни один из собеседников не спешил прерывать. Джон испытывал знакомое многим чувство, похожее на зуд, когда затянувшееся молчание хочется нарушить фразой вроде «погода нынче хорошая», или «давеча видел на Главной площади лимузин с золотым котлом», или «наши-то вчера продули, паршивцы». Но он молчал, потому что не хотел выглядеть дураком.

Что чувствовал в это время шериф, оставалось неизвестным, но он тоже не раскрывал рта.

Так прошла минута или около того.

«Ну и хрен с тобой», – решил Джон. Он нарочито медленно полез в карман, достал портсигар и извлек самокрутку. Шериф пристально следил за его руками, словно ждал, что портсигар может выстрелить. Чиркнув спичкой о ноготь, Джон закурил, пыхнул дымом и посмотрел шерифу в глаза.

Цыкнув зубом, толстяк сплюнул на землю. Некоторое время он изучал плевок, затем растер сапогом и произнес, не поднимая взгляда:

– Ты лучше уезжай. Сразу уезжай, пока живой. Никто с тобой разговаривать не будет, ничего не узнаешь. Полезешь к монстре – она тебя задерет, и поминай, как звали. Уезжай.

– Простите, – сказал Репейник, – как вас зовут?

– Бернард моя фамилия, – ответил толстяк. – Мэттел Бернард, понял? Теперь доволен? Все, можешь валить.

– Спасибо за совет, господин Бернард, – вежливо сказал Джон, – но я, пожалуй, останусь. Осмотрюсь, порыбачу.

Бернард кивнул и опять сплюнул.

– Порыбачь, – сказал он. – Мешать не буду.

Он развернулся и пошел прочь.

– Богам на том свете привет передавай, – бросил он через плечо, – после рыбалки-то.

Репейник глубоко затянулся, так, что затрещал влажный табак в самокрутке. Вот как. Никто разговаривать, значит, не будет. Он затянулся еще раз (уже больше для куража, чем для удовольствия), выпустил дым и бросил сигарету.

Шерифа удалось догнать в три прыжка. У того, несмотря на брюхо и возраст, оказалась неплохая реакция: успел крутануться вокруг оси и выставить левую руку, одновременно правой нашаривая у пояса рукоять оружия. Джон в последний миг изменил траекторию, уклонился влево и выбросил ладонь в сторону, загребая широким движением шерифское горло. Ногой он сделал подсечку. Бернард тяжело грохнулся оземь, стукнувшись при падении затылком.

Репейник навалился, придавив коленом грудь противника. Шериф замахал было кулаками, но стих, когда ему под нижнюю челюсть уперся ствол револьвера.

– Слушай сюда, мудила, – сказал Джон. – Я уеду, когда надо будет, ясно? И тварюге вашей башку оторву. А если ты со мной еще раз так заговоришь, то я и твою голову прихвачу. И ни хрена мне за это не сделают. Потому что я – гильдейский сыщик, а тут у вас – деревня убогая. Понял?

Шериф судорожно заперхал.

– Говори, почему Гриднер русалку убить не дает, – велел Репейник.

Бернард молчал, кривился и делал слабые попытки выбраться. Джону, в общем, не так важен был ответ: свободной от револьвера рукой он держал шерифа за волосы. Пальцы касались грязной кожи Бернарда, а под кожей, совсем рядом, были мысли.

Обычно в человеческой голове уживаются одновременно несколько мыслей. Они перетекают друг в друга, сливаются, исчезают и возникают снова, уже неуловимо изменившись. Это похоже на реку, в которой нет раздельных потоков, а есть только одно общее течение.

Но так бывает, когда человек спокоен. От страха или другого сильного переживания мысли делятся на несколько слоев. Верхний, самый активный, – сплошь эмоции вперемешку с инстинктами. Остальные слои гораздо полезней, потому что эмоций лишены напрочь и оттого являют собой очень логичные, подчас блестящие построения. Иногда приходится слышать что-то вроде: «Когда гребаную дверь заклинило, я от страха чуть в штаны не наложил, думал, все, конец пришел, и тут словно озарило: да ведь сверху воздуховод есть, по нему проползти – минутное дело…» Все эти счастливые озарения – результат чистой работы мозга, освобожденной от эмоций. Нижние мыслительные слои.

Главное – успеть их услышать до того, как будет поздно.

У шерифа в голове было три слоя.

плохо больно опасно плохо больно опасно убьет убьет

сказать придется не скажу придется не скажу без штанов пустят обсмеют не скажу Сэмми убьет городской страшней а Сэмми убьет

только бы к родителям не пошел только бы не к родителям все из-за них все они виноваты

Джон потерял терпение и решил идти ва-банк.

– Где родители? – рявкнул он. Шериф выпучил глаза, но ничего не сказал. Джон крепче вдавил револьвер ему в шею и повторил: – Родители где? Какой дом, какая улица? Сам ведь узнаю…

– Восьмой номер, в начале Главной! – прохрипел Бернард, со страхом глядя на Джона. – Восьмой дом! Отпусти ты!

откуда узнал откуда неважно вот пусть сами и расскажут паскуды Сэмми вас придавит тварь в реке давно пора пусть сами расколются я скажу ничего не знал ничего не говорил

Репейник отпустил его волосы, убрал револьвер и встал. Шериф, кряхтя, поднялся и стал отряхиваться.

– Премного благодарен за сотрудничество, – сказал Джон. – С вами приятно иметь дело.

– Пошел ты, – буркнул шериф. Он похлопал по карману: там, где до драки был значок, теперь зияла прореха. Бернард подобрал с земли пыльную железку и, по-детски выпятив нижнюю губу, пристроил значок на место. Затем он потер грудь в том месте, куда упиралось Джоново колено, и пошел прочь. На ходу он прихрамывал.

Репейник огляделся. Вокруг никого не было. Все-таки в этих провинциальных командировках есть свои плюсы. Вздумай Джон где-нибудь в Дуббинге напасть посреди улицы на констебля – валялся бы уже на нарах, закованный в наручники. А тут – тишь да гладь. Впрочем, в тихом омуте демоны водятся.

– И русалки, – пробормотал Репейник. У него болела голова.

До восьмого номера в начале Главной он дошел без приключений. Дом окружала живая изгородь – сплошная колючая стена дикой ежевики. В изгороди притаилась незаметная маленькая калитка меж двух давно не крашенных столбов. На обоих столбах было скупо вырезано какое-то древнее существо с клешнями и хвостом, такое же, как на главных деревенских воротах. Калитка была не заперта, и Джон, толкнув ее, очутился в зеленом ежевичном коридоре. Сверху нависали шпалеры, колючие плети заползали на них, образуя сводчатый потолок. Репейник проследовал до конца этого коридора и вышел во двор.

Первым делом он обнаружил подле себя покосившуюся будку, из которой, потягиваясь, вылез здоровенный лохматый пес без цепи. Он подошел к Репейнику и со слабой надеждой на угощение вильнул хвостом. Джон потрепал пса по лобастой башке, почесал за ухом, огладил свалявшуюся шерсть на боках. От непривычной ласки пес разнежился было, замахал шибче хвостом, но вспомнил, что он при исполнении, и с деланым равнодушием отстранился.

Джон пожалел, что в кармане не завалялось сухаря. Он любил животных. Их мысли и эмоции были закрыты для сыщика, он мог читать только в людских головах. Потому и не чувствовал боли, когда гладил обидчивых недотрог-кошек или валял по земле добродушных псов, разметавших по воздуху лапы. За любое же прикосновение к человеку приходилось расплачиваться мигренью. От этого могла немного помочь привычка носить, не снимая, перчатки. От этого неплохо спасала профессия сыщика – любой человек инстинктивно старается держаться от сыщика подальше. Но лучше всего от мигреней помогало одиночество…