Дети перестройки. Юмористическая проза

– Я и сейчас-то не сильно расстраиваюсь, – обреченно взмахнула рукой Маня.

– Понимаю, – ухмыльнулся Василий Митрофанович. – Тебя и сейчас ничего не огорчает. Ты и сейчас всё разметёшь, только дай. Ты, Маня, не в счёт. Ты – категория отдельная. Правильно люди говорят, что для таких экземпляров, как ты и тебе подобные, не существует понятие еда. Только закуска. Набить зоб плотнее и в спячку. Но есть же люди, желающие знать, что мы употребляем в пищу сегодня. Кому-то же хочется сохранить остатки здоровья, как ни странно.

– Уж не ты ли у нас такой гурман? – ехидно осведомилась Маня.

– Именно я. И не только я один проявляю озабоченность в этом вопросе. Приходилось мне слышать, что в Америке или где-нибудь в Европе таких проблем не встречается вообще. Оно и понятно: демократы что попало жрать не будут. Лейбористы, да и члены всех остальных их партий, кстати, тоже люди переборчивые. У них так не принято. Это, пожалуй, единственный вопрос, в котором всем забугорным политикам с различным мировоззрением удаётся находить полное взаимопонимание. Здесь их взгляды совпадают. Воспитание это или просто привычка такая, сразу не разобрать. Мы же, сколько себя помним, постоянно озабоченные строительством такого эфемерного сооружения как коммунизм, – продолжил он с сарказмом, – мы, совсем другое дело. Нас подобные мелкие вопросы всегда мало беспокоили и волновали. Нам, нищим романтикам, подавай глобальные проблемы или в худшем случае судьбоносные. А что оказалось на поверку? – пророкотал Василий Митрофанович, глыбой нависая над Маней и требовательно заглядывая ей в глаза.

– Что? – испуганно отодвинулась та от разъяренного сожителя.

– А вот, что. Оказалось, что этот массовый романтизм чем-то сродни несбыточной мечте импотента о публичном доме. Её, мечту эту, нельзя реализовать по понятным причинам. Хочется, а не можется. Вспомни, что волновало страну в дни нашей молодости? Целина. Попёрли романтики в степь, разогнали сусликов да нанесли удар по овцеводству, подсократив казахам пастбища. Вот и все выдающиеся достижения в сельском хозяйстве. Или, например, придумали повернуть реки вспять. Это сколько же выпить надо, чтобы до такой гениальной идеи додуматься? Даже у хроников, страдающих белой горячкой, не настолько отважные идеи. А построить развитой социализм в отдельно взятой стране? Каково? Потом раздвинуть его до размеров лагеря. Социалистического или строгого режима. По обстоятельствам. Плохо, плохо, что всё это решалось кулуарно. Не советуясь с народом – нужно ему это, нет? С той же перестройкой как вышло? Собрались тихонько. Покумекали. Ну что, будем строить? Будем. Начали. Строят. Построили. Посмотрели, что-то не так. Где-то не срослось или срослось, но неправильно. Да и народ беспокоится. Нервничает. А как же иначе? То это исчезло с прилавков, то другое с витрин пропало. Конечно же, ропот. Опять же, волнения и недовольство кругом. Народ наш, к слову сказать, если сильно припрет, может слегка возмутиться и пошуметь. Письма в ЦК партии от активных граждан посыпались. Мол, что ты там, Генеральный секретарь, так перевозбудился. Успокойся, ради Бога. А, вместо судьбоносных решений, таблетки прими. Опять же, меньше вреда будет для народа.

Что делать? Надо как-то поправлять ситуацию. Снова собрались в своём политбюро. А кому там, собираться-то? Сплошной склероз. Не то, что головой думать, ногами еле шевелят. Снова напрягли остатки мысли. Стали соображать: «Что такое? Видно, промашку дали. Чего-то не досмотрели, впопыхах». Молодого пенсионера в свою компанию позвали. Свежую мысль с периферии привлекли: «Что скажешь, что посоветуешь, механизатор?» А тот, сгоряча, не подумав – «надо перестраивать, пока не поздно». «Надо перестраивать – будем! Без проблем! А что и как? Разъясни». А тот им, без тени сомнения: «Да что там долго думать! Пристроим к тому, что имеем рыночную экономику, и посмотрим, какой из этого геморройного скрещивания гибрид образуется». Вот это, Маня, по-нашему. Широко. С размахом. За границей так не умеют. Может быть, поэтому у них всё в порядке и без катастроф?

А у нас, где уж при таких великих делах и задумках качеством продукции заниматься. Вот и затерялись некоторые второстепенные вопросы среди судьбоносных, в том числе и этот. Ушли на второй план. Хорошо, что народ наш терпеливый и ко всему привычный. Удивительный, скажу я тебе, Маня, мы народ. Жизнестойкий. Остальные народы против нас недоразвитые какие-то. Умственные пигмеи. Скажу так: будь эти испорченные цивилизацией люди на нашем месте, вряд ли бы они выдержали такую напряжённую жизнь. Огорчились бы, растерялись, наверное. Стали бы пороть горячку – и конец их популяции. А мы нет. Нам с правительствами бороться – не привыкать. У нас вся история в смутах и волнениях проходила, с короткими перерывами на отдых и восполнение потрёпанного генофонда. И вновь возрождалась нация, укрепляясь и мужая на каждом витке колеса истории. Это только в последние годы борьба стала тихой и ненавязчивой.

Вспоминаю, как-то в прежней молодой жизни довелось мне бесплатную лекцию посетить. Ты знаешь, Маня, лекции иногда очень толковые бывают и поучительные. Лектор рассказывал о тех далёких советских временах, когда он бывал за границей в составе различных делегаций по обмену социалистического опыта на капиталистический. Как ни странно, но столь неравноценный обмен всё же произошёл, только капиталисты этого ещё до конца не поняли. Так вот, там ему приходилось принимать участие в различных полемиках и дебатах, поскольку говорун был замечательный и мог переспорить кого угодно и по любому вопросу. В ходе острой полемики, тамошние политики задали нашему специалисту каверзный вопрос. Вы, говорят, народ умный, толковый. Композиторов, писателей, художников и другого талантливого народа среди вас такое великое множество, что, может быть, даже столько и не надо для нормального развития нации. Зачем же, спрашивается, вы таких руководителей выбираете, что потом сами же и недовольны? Или что-то в этом роде, но смысл такой. Как там лектор вышел из столь щекотливого положения не помню, но если бы меня спросили, я бы так ответил. А разве это мы их выбирали? Где-то, может быть, иностранцы, и выбирают себе руководителей, а наши – они сами как-то выбирались. Обходились без помощи народа. Это сегодня мы – электорат! Это сегодня делают вид, что с нами советуются по разным пустякам. А раньше ничего подобного и не предвиделось. Как-то так получалось, что они сами по себе существовали, а мы сами по себе. И пошло-поехало. Они закон, а мы его обходим справа, они второй, а мы его слева, – Нищета азартно продемонстрировал сказанное руками. – Они третий, а мы его и не замечаем вроде. Как будто нет его совсем, закона этого. Не знаю, как в других странах, а у нас так национальное самосознание формируется.

Вскочив, он в волнении закружил по квартире.

– Я тебе вот, что, Маня, скажу. Такого мы достигли в этом вопросе совершенства, такого прогресса. Все остальные народы перед нами всё равно, что голые перед одетыми в шубу. У нас зрение обострено до орлиного, нюх – до собачьего, слух – до соседского. А они, глупышки, ещё и стену развалили, и занавес железный, сгоряча, пустили на металлолом, не подумав хорошенько. Гостеприимность проявляют. Заходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Радуются чему-то. Наверное, тому, что мы до коммунизма немного не дотянули. Хотят, видите ли, чтобы мы шустрее интегрировались в их экономику. Интересно, если всё-таки произойдёт этот несчастный случай с непредсказуемыми последствиями, и мы окончательно к ним интегрируемся, останется ли у них вообще какая-нибудь экономика? – засмеялся он своему предположению, хлопая в ладоши. – Представляешь, что это будет за совместное мероприятие? Мрак. Они напрягаются, схемы выхода из кризиса для нас нарабатывают, различные финансовые проекты строят. Думаю, напрасно они на какую-то перспективу надеются. Ведь об экономике мы только и знаем, что слово это не матерное, хотя и звучит неприятно. Политэкономию учили на политзанятиях, это было. А больше ничего нет и не предвидится в обозримом будущем. Так, что зря они всё это затеяли. Ни к чему нам их видение жизни. Мы с места прыгать не мастаки. Славянской душе разгон нужен. Простор. А у них все по мензуркам разлито и в каплях посчитано. Нам такая мелочность ни к чему. Она нас унижает. Но раз финансовая помощь от них поступает регулярно и без задержек, приходится делать вид, что нам все понятно и мы со всем согласны. И они этому верят. Жаль мне их, Маня, доверчивых. Прямо до слёз жаль. Неужели и мы когда-нибудь такими же станем? Будем верить слову устному и печатному? – дурачась, перекрестился он. – Сохрани Господь нас от подобного безобразия.

Увлекшись монологом, Василий Митрофанович не заметил, как, тихо скрипнув, отворилась входная дверь и в комнату вошла женщина лет пятидесяти. Надежда, старшая сестра хозяина квартиры, живущая отдельно от брата, иногда навещала его, но жизнь, которую он вел, не одобряла. Вид у неё был утомлённый и болезненный. Оставив тяжёлую сумку у входа, она остановилась в дверях, иронически ухмыляясь услышанному монологу. Наконец, дождавшись очередной паузы, прервала тихим трескучим голосом.

– Снова пьёте? Где вы только её добываете, без копейки в кармане? Это из-за тебя он таким стал, – набросилась она с упрёками на протрезвевшую от страха Маню. – Совсем ты его с пути сбила, кикимора, алкоголичка чертова. Да и ты хорош, – перевела она взгляд на Василия Митрофановича, – с кем связался. И что ты только в ней нашёл? Нос-то, нос посмотри фиолетовый с синими прожилками. Дельту реки Волги напоминает. Морда вся морщинистая, как перепаханное колхозное поле. И зубов совсем нет. Где корешки остались, а где одни воспоминания.

Нищета, обернувшись на голос, тупо уставился на вошедшую женщину. Маня, боясь поднять глаза от стола, принялась молча ковырять пальцем кусочек полировки. Слушая монолог сестры, Василий Митрофанович непроизвольно, но с явным интересом сравнивал словесный портрет любимой женщины с присутствующим здесь же оригиналом.

– Да, где-то ты права, – наконец неохотно признал он. – Перед нами – печальные следы с трудом прожитых лет. Ну и что? Никто же не утверждает, что Леонардо да Винчи писал Мону Лизу именно с Мани. Я тебе больше скажу, она никогда не принимала участия в конкурсе красоты, несмотря на то, что звание «Мисс трущоб» выиграла бы без особого напряга. С положительной стороны её, так же, характеризует и тот факт, что она никогда не состояла ни в одной из партий, не числилась в передовиках производства и вообще, вряд ли когда держала в руках что-либо тяжелее бутылки водки. Но пойми ты, сестрёнка, нравится мне этот партнёр по жизни. Да, не красавица – это очевидно. А никто твоих выводов по Мане и не оспаривает. Очевидно, что не фотомодель длинноногая. И возраст не нахальный. Сорок три годика. Внешний облик, как ты совершенно правильно заметила, соответствует жизненному кредо. Как говорится, что есть – того не отнять и, что самое скверное, не прибавить. Но в качестве боевой подруги она незаменима. Витает вокруг меня как спутник вокруг земного шара, попискивает о бытовых проблемах. Суету создаёт. Что же, и такая любовь случается, как ни странно. Не романтическая. Жизненная. Да и не понять тебе, – печально закончил он и, подойдя к сестре, вплотную принялся сверлить её тяжёлым колючим взглядом.

– Ты зачем пришла? – медленно чеканя каждое слово, спросил он. – Мораль нам читать? Не нравится, как мы живём?

– И это ты называешь жизнью? – возмутилась Надежда. – Вы не живете, а существуете. Таскаетесь по свалкам, собираете бутылки и всякий хлам. Конкурируете с бродячими кошками и собаками. Сами, уже бродячими стали. Посмотрите, что за гадость вы едите и пьёте?

– Ах, извините, извините, – юродствовал Нищета кланяясь. – Вас шокирует наш стол. Да, не деликатесы. Имеем то, что имеем. Как говорится, живём по средствам и в чужой карман не заглядываем. А средств, – разводит руками, – не густо. Что же нам, сирым, делать, если государственные структуры дали слабину в смысле контроля качества продуктов питания. Сегодня каждому из нас, чтобы выжить, приходится становиться экспертами – специалистами по выпивке и закуске. Всякое случается в жизни. Да, мы можем употребить и не совсем доброкачественный продукт. Но об этом пусть беспокоятся те, у кого организм не сильно выдающийся, в смысле здоровья. Слабенький, как марлевые трусики. А у нас, слава Богу, печень без признаков цирроза, желудок – доменная печь и мочевой пузырь, – беря в руки пузырёк и внимательно разглядывая его, констатирует он очевидный факт, – пока справляется с поставленными перед ним, я бы сказал, архисложными задачами. Мы ещё можем позволить себе, иногда, немного расслабиться. Пять – шесть отравлений для нас – чепуха. Это не болезнь, а так, небольшое недомогание, в то время, как для других прямая дорога к инвалидности.

– Что-что, а логично излагать мысли ты ещё не разучился, – презрительно глядя на брата, – процедила сквозь зубы Надежда. – Не весь ум пропил. Пока. Иногда даже думаешь, что имеешь дело с интеллигентным человеком. Но это в том случае, если тебя не видеть, а только слышать. А посмотришь – свинья свиньёй. Полная неразборчивость ни в еде, ни в питье, ни в чём. Вот, например, что вы сейчас лакаете?

– Тебя интересует, что мы пьём сейчас конкретно? – полюбопытствовал Нищета с напускным смирением. – В данный конкретный отрезок времени? Хочешь оценить букет? Извини, но о твоём визите заранее предупреждены не были, так что на посторонних не рассчитывали.

Надежда, стремительно и неожиданно для хозяев протянув руку, схватила ближайший к ней пузырёк.

– Стыдно признаться? Сохранились кое-какие крохи совести? Что это за голубая дрянь?

Нищета мягко отобрал ёмкость.

– Горячишься, сестричка, нервничаешь, – поглаживая женщину по плечу, доверительным тоном проворковал он. – Всё тебе в мрачных тонах видится. А ты остановись, оглянись вокруг себя. Задумайся, – патетически воскликнул он, с мольбой протягивая к сестре руки. – Задай себе вопрос, в какое время нам всем жить приходится? Да и какова она, жизнь эта? В процессе перестройки находимся, а это все равно, что капитальный ремонт в квартире. Никто толком не знает, как и с чего начать, и что куда лепить. А экспертов вокруг – тучи. И все советы советуют. Это туда поставь, это сюда пришпандорь. Поставишь, пришпандоришь. Такое получается – без слез смотреть невозможно на это уродство. Так как же должен чувствовать себя заложник перестройки? Ещё не ребёнок, но уже не эмбрион. Полный базар и неразбериха кругом. Хаос, из которого ещё не скоро образуется какая-либо цивилизованная система, – страдал Нищета, нежно прильнув к плечу Надежды. – А в чём причина? Не знаешь? Я тут на днях анализировал. Не поверишь, страна так шустро рванула в сторону демократии и рыночной экономики, если, конечно, направление не перепутала, что основная масса народа зазевалась. Не сориентировалась по ходу движения колеса истории. Расслабились люди в неподходящий момент. И вот результат. Конечно, не всем так крупно не повезло. Кое-кто успел за страной. Некоторые даже очень неплохо успели, поверь мне. А по слухам встречались и такие шустрые экземпляры, за которыми и страна-то не поспела. Пока то да се, смотришь, а они уже в другой стране. Но основная масса до сих пор болтается где-то в переходном периоде. Нам вот, с Маней, тоже не повезло. Мы остались с ущербным большинством.

– Что-то не пойму я, к чему ты клонишь? – окинула недоверчивым взглядом брата Надежда.

– А вот к чему. Ситуация на данный исторический отрезок времени образовалась настолько острая, что даже такая простая проблема, как выпить-закусить по напряжённости замысла и сложности исполнения можно сравнить с покорением космоса на воздушном шаре. А привычка-то осталась. Правильно я говорю, – обернулся он к Мане.

Та, не поднимая глаз от стола, усиленно закивала головой, соглашаясь.

– Условный рефлекс имени старика Павлова уберегся, несмотря ни на что, – продолжил Нищета, ободрённый поддержкой. – Я уже не говорю об организме в целом. Каждая клетка воет. Брось в рот хоть что-нибудь, – взгляд его задержался на пузырьках, – и дай запить, чем-нибудь покрепче. Причём, сволочь такая, не считается с экономическими трудностями и политической ситуацией в стране. Скандал! Организму глубоко безразлично, что нет. Что обстановка не соответствует. Природа желудка и прочих органов внутреннего сгорания пищи не терпит компромиссов, – вытирая потный лоб тыльной стороной ладони, трагически простонал он. – Вот и крутишься как заколдованный дурачок из русской народной сказки. Из той лужицы попьешь – козлом станешь, из другой – в осла превратишься, а вообще пить не будешь – единственным бараном в этом большом стаде останешься. А как же не пить, когда все пьют? Лужица маленькая. Раздумывать да прикидывать особенно некогда. Оттеснят. Не пустят. Вокруг одни хищники.

– Ты не ответил на мой вопрос, – невежливо перебила Надежда, проявляя настойчивость и не принимая аргументы брата. – Ты можешь чётко и ясно пояснить, что вы сейчас пьёте?

– Какая же ты всё-таки настырная, – Нищета в раздражении поморщился, отодвинув пузырьки на безопасное расстояние. – И всё тебе надо знать. Всё надо оценить и вымерять своими мерками. Я же тебе уже битый час толкую простые вещи, пытаюсь прояснить ситуацию. Видишь ли, дело в том, что передовая наука в последние годы совершила такой гигантский скачок в вопросах производства искусственных напитков и продуктов питания, такой в этом направлении бешеный прогресс наблюдается, что природа человеческого организма едва успевает за её семимильными шагами. Иногда, прямо затруднительно бывает сообразить – можно этот продукт в рот класть или не рекомендуется Минздравом? Я уже не говорю глотать. Так сказать, пускать пищу по длинному коридору. Это в самом крайнем случае, когда нет другого выхода. Вот мы с Маней и экспериментируем в этом перспективном направлении. Вносим свою посильную лепту в прикладную науку. Прикладываем всё, что нам кажется съедобным к своему организму, и таким образом пытаемся устранить нестыковки между этим самым организмом и передовыми открытиями отечественных и зарубежных учёных. Сейчас вот, осваиваем многофункциональный напиток, который в то же время можно использовать и как средство для обработки деревянных покрытий. Так складывается ситуация, что всё идёт к унификации продукции и к приданию ей многоцелевых функций…

– Ясно, – с настойчивостью молотка, вбивающего гвоздь в доску, резюмировала Надежда. – Денег, как я понимаю, уже не хватает даже на самое дешёвое человеческое пойло. Господи, ну разве уж так обязательно пить?

– Видишь ли, дорогая, – скромно потупил глаза Нищета, – дело в том, что по складу ума я холодный философ и, вероятно, исключительно только по этой причине нуждаюсь в постоянном подогреве.

– Да-а-а, – обречённо махнула рукой Надежда. – Как говорится, финиш уже виден.

– Ну, зачем так мрачно, – голос Василия Митрофановича звучал смиренно. – Абсолютно никакого повода для пессимизма.

– У тебя же было всё, чтобы стать нормальным человеком, – с горечью в голосе продолжила Надежда. – Неплохая специальность, престижная работа. А ты кем стал? Человеком, отверженным обществом.

– Отверженным, говоришь? – криво ухмыльнулся Нищета, теряя терпение. – А может быть невостребованным? А ты вообще задумывалась над тем, кто вообще этому обществу нужен, и что это за общество такое образовалось? – утвердительно, словно лишний раз, убеждаясь в собственной правоте, тряс он головой. – Сейчас никто никому не нужен. В прежние-то времена всеобщего равенства шагу ступить не давали. Чуть, что не так, то на комсомольском собрании пропесочат, то на партийном или профсоюзном нагоняй дадут. На поруки возьмут, перевоспитывать станут, если не совсем в ногу идёшь. А что сегодня? Каждый сам по себе. Посмотри, что делается. Зарплату людям выдают реже, чем Нобелевскую премию лауреатам. Если ты не забыла политэкономию, то должна помнить, что каждый труд должен быть непременно оплачен. Теперь конкретно о тебе, критик Белинский. У тебя, помнится мне, специальность химик-технолог. А ты кем трудишься на пользу общества? Реализатор на рынке. «Спасибо за покупку. Приходите ещё», – кривлялся он. – Химики-технологи нынче не востребованы. Господи! Что это за профессия-то такая – «реализатор»? Не продавец, не работник прилавка. Сейчас не поймешь, кто кем работает. Дилеры, киллеры, брокеры. С ума можно сойти.

– Бесполезно. Бесполезно и ненужно, – устало сказала Надежда. – Тебя уже из этой пропасти не вытащить. Спасти можно того, кто хочет быть спасённым. А ты не хочешь. Пожалуй, я напрасно трачу на тебя время и нервы.

Она медленно повернулась и тяжело ступая, направилась к выходу. У двери, наклонившись, подняла сумку и вышла из квартиры. После ухода Надежды возникла неприятная пауза. Нищета, потупив взгляд, нервно барабанил пальцами по столу, что свидетельствовало о сильном раздражении.

– Ушла, слава Богу. На этот раз, кажись, пронесло, – выдохнула с облегчением Маня. – Боюсь я её, Вась, как я её боюсь! Чего она к нам пристала-то? Что мы ей? Живём тихо, никого не тревожим.

– Она вся в мамашу покойную, – грустно промолвил Нищета, не отводя отсутствующего взгляда от входной двери. – Говорит в ней и обида, и злость на себя да на жизнь свою нескладную. Ведь ни мужа, ни детей. Жизнь не сложилась. Жалко мне её. Неустроенная она какая-то не приспособленная. Слишком, Маня, правильные у нас с нею были родители. Воспитывали, как в песне поётся: «Раньше думай о Родине, а потом о себе…». Так-то. О себе подумать как раз и не получилось.

– А кто нынче приспособленный-то? – сердито сопя, возразила Маня. – Те, которые к кормушке поближе подобраться смогли. А корма на всех не хватает. Мало его, корма-то. Какие-то крохи перепадают, вот и всё пропитание. Живут же в других странах люди. И почему-то всем всего хватает. И одежды, и жратвы. Ещё и наших дармоедов, сколько туда понаехало. Тьма-тьмущая. И всё равно – изобилие.

– Тут, Маня, вопрос намного серьёзнее, чем тебе видится. Много я над этим феноменом размышлял. И знаешь, не перестаю удивляться, почему именно нашему многонациональному народу так «повезло»? Почему именно нас семьдесят лет изо дня в день, не жалея сил и эфирного времени, убеждали в том, как хорошо мы живём и в каком нужном направлении развиваемся? С какого перепуга мы оказались крайними. Почему провидение не остановило свой взор на каких-нибудь других народах? Датчанах, бельгийцах, австрийцах, на худой конец? Господи, – с мольбою поднимая руки к потолку, возопил он, – что же ты на нас-то всё время экспериментируешь. Чем мы тебя так прогневали? За какие грехи испытания посылаешь? Наверное, те народы труднее убедить не верить глазам своим. А нас запросто. Убедили настолько качественно, что подавляющая масса наших сограждан жила и умирала в полной уверенности, как сильно им со страной повезло. И что же мы, доверчивые дети своей страны, имеем сегодня, так сказать, в качестве заслуженной награды? Мы ничего. Как не имели, так и не имеем. Даже страны, что одна на всех была и той уже не имеем, – принимая первоначальную позу, констатировал он очевидный факт.

– Нет, Вась, не гневи Бога. Какая-то всё-таки страна осталась, – рассудительно возразила Маня. – Не спорю, отсекли прилично. Много отрезали, но живём-то мы не где-нибудь, а в государстве. В жизни не поверю, что наше родное государство таких вот убогих, как мы, под забором помирать оставит. Пользы от нас, может быть, и немного, я согласна, но ведь мы свои, родные.

– А я разве говорю, что оно нас, детей своих, оставит один на один с трудностями и без поддержки. Нет! Оно непременно протянет руку помощи. Только, видишь ли, в чём вся беда, – продолжил Нищета грустно, – государство наше – это как семья. Если оно богатое, хватает всем и любимым детям, и нелюбимым, и даже приёмным. А если хронически не хватает средств, тут уж извини. С нелюбимыми да приёмными никто особо церемониться не станет. Не до них. А кто у нас нелюбимые да приемные? Учителя, врачи и приравненные к ним. Вот на них-то, да еще на нас с тобой, у бедного государства денег и не выкристаллизовывается. Потому, если всю государственную помощь принять за сто процентов, – он провел указательным пальцем правой руки по вытянутой левой, от плеча до кисти, – то, учитывая финансовые затруднения, на которых я остановился выше, нам останется лишь пятьдесят процентов, – согнул он руку в локте.

– Что-то мне это напоминает, – в раздумье произнесла Маня, наблюдая за сгибающейся и разгибающейся рукой сожителя. – Что-то знакомое. Это все, что мы получим? Пятьдесят процентов от ничего?

– Где-то в пределах этого плюс-минус один процент.

– Да что же это ты такое говоришь? – обиделась Маня. – Да неужели хуже нас на земле никого и нет? Неужели мы самые распоследние на этом круглом шарике? Нет. Это в тебе злоба кипит.

– Не обо мне речь. Система, Маня, не любит потрясений. А государство – это система. Сложно организованная система отношений, которую нельзя трясти, как грушу. Порвёшь одну цепочку, вторую.… Вроде бы и незаметно, а проходит время, и на собственной шкуре начинаешь ощущать, что и то не так, и это наперекосяк. Беда наша в том, что живём мы не так, как все цивилизованные страны. И развиваемся не плавно и последовательно, а скачками да рывками. Слишком много наша земля рождает революционеров и новаторов. А им ждать невтерпеж. Свербит у них в одном месте. Все им кажется, что и то не так устроено, и это не так быть должно. Каких-то перемен жаждут, а каких и сами не знают по слабости ума и суетливости характера. Вот возьмём, к примеру, тех же большевиков. К чему они в своё время призывали? Из феодализма прямиком в социализм. Станцию «капитализм» их паровоз пролетел не останавливаясь. В коммуне у них была остановка запланирована. А чем всё закончилось? Только-только движение революционного паровоза замедлилось, застопорилось, сразу же эти принудительно прицепленные вагоны оторвались и покатились назад к себе домой. Туда, откуда их взяли. А почему? Да потому, что там, по крайней мере, всё понятно. Свои традиции, свой уклад жизни. Всё своё, а не навязанное со стороны разными советчиками да реформаторами.