скачать книгу бесплатно
– Вот думаю, Одетта я или Одиллия? – Ульяна ощупывает свои ребра как наиболее тонкое место.
Мы с Венерой тоже полны сомнений. Ульяна это чувствует:
– А что?! – разворачивается она к нам для укрепления своей позиции, грациозно упирая тонкие руки в бедра, как в края балетной пачки, и смахивая по ходу локтем верхнюю курсовую с моего стола (поза для неё весьма нехарактерная, это дополнительно настораживает нас). – Только балерина может выйти на пенсию в таком возрасте без ущерба для репутации девушки!
Да! Мы согласны, вот первый островок здравой мысли, мы одобрительно киваем и поддерживаем Ульяну в скользкий час её отчаянного безумия. Но пока молчим на всякий случай, информации для точного диагноза маловато.
– Кому? – терпеливо выясняет Венера. – Кому ты скажешь, что ты балерина?
Венера Малиновская хоть и не врач, но специалист весьма опытный: звание доктора наук, публикации, учебник тому бесспорные доказательства. Я сама, хоть и не столь титулованный переводчик, но имела великую честь две её книги по социологии перевести на немецкий и английский языки. Малиновская (а она любит, когда её называют по фамилии) точно знает, что такое кризис среднего возраста, и куда эта кривая может привести.
– Кому ты хочешь сказать, что балерина? – уточняет она симптомы со всей имеющейся у неё деликатностью (надо сказать значительно растраченной за жизнь в академической среде).
Ульяна знает, что броню профессорского опыта не пробить.
– А что?! – тем не менее дерзко настаивает она на своем. – Вдруг я познакомлюсь с молодым человеком? Как я ему скажу, что я на пенсии? Это положит мгновенный конец любому интересу, – запахивает она ажурную кофточку. – Надо говорить, что я балерина, у них такая же ранняя пенсия. Версия, на мой взгляд, правдоподобная!
Сказала и сердито отвернулась к зеркалу: оно-то доброе, не то, что мы. Оно, как старенькая бабушка (сама в молодости тоже балерина), трогательно, слезливо, практически на ощупь, любуется своей прелестной праправнучкой.
– У меня сыну три года, какая я пенсионерка? – доверчиво жалуется она зеркалу-бабушке.
– Младшему! А у старшего свадьба через месяц, – неделикатно напоминает ей Малиновская.
– Ты молодому человеку не говори про сына, вообще про детей ему не говори, ни про мужа, ни про детей… – участливо встреваю я, смягчая командорский голос Малиновской.
– Так! Настя! Опыт свой, светский, богатый, прибереги!
Осекает меня Малиновская каменным взглядом поверх очков: «Мы не будем эту тему развивать, даже ради хорошего стёба!». Малиновская сосредоточенно думает, глядя Ульяне в спину: логика размышлений у пациента не утрачена, степень помешательства ещё не ясна, и продолжает по-своему нащупывать наиболее тонкое место:
– Ты уже кому-нибудь об этом говорила? – мимикрируя под доброе зеркало, ласково спрашивает Малиновская.
Вопрос отнюдь не праздный: ещё бы, сейчас Ульяна – судья районного суда общей юрисдикции, а на пенсию выйдет балериной Большого, такую метаморфозу придется как-то объяснять людям.
Студенты, конечно, само собой разумеется, с восторгом примут эту новость, им она будет означать послабления по всем фронтам, Ульяна – препод вежливый, но беспощадный. Студентам хоть она балерина, хоть оперная певица – им всё пойдет, им лишь бы не учиться.
Ещё стоя к нам спиной, Ульяна выдыхает с легким стоном, она не понята и не принята нами и разочаровывается в нас. Как крылья, опускает Ульяна плечи. Вполоборота оглядывается на нас, смиряясь с нашим присутствием:
– Да, да. Вот и мой муж говорит, что не сойти с ума на пенсии – непростая задача.
– Ой, тьфу-тьфу, – Венера облегченно вздыхает.
– Ладно. – Взмахом ладони отгоняет сны наяву Ульяна. – Хочу пригласить вас в Большой, на балет, отпразднуем моё заявление об увольнении! Полгода и свобода!
Но при слове «свобода» она вдруг вновь вдыхает невидимые нам сладкие духи и взмахивает руками, как крыльями, и мы опять настораживаемся, опять переглядываемся, спрашиваем, на всякий случай, осторожно:
– Выступать будешь?
– Да!
Поворачивается и кидает в нас своим «да», как камнем, и мы наконец окончательно узнаем нашу Ульяну, которая всегда говорила: «Любовь – это про безделье». «Пробезделье», – так у нас и закрепилось.
– А вам куплю два билета в оркестровую яму!
– Уля, не покупай! У меня как раз два и как раз в оркестровую яму, – радостно сообщаю я.
– Но надо три места, – вопрошает Ульяна.
– Не надо. Меня завтра отправляют в командировку и как раз на три дня.
В дорогу!
Глава, в которой мы ощутим бодрый ритм и насыщенную атмосферу нашего знаменитого учреждения
Наш бухгалтер Тамара Александровна собирает меня в командировку, выдает, так сказать, все адреса и явки:
– Захотел именно нашего переводчика! Что это за блажь такая! Мы что – бюро переводов? Раньше нас все боялись, а теперь что? Всякая диппочта позволяет себе нагрузить наших ценных сотрудников целым чемоданом макулатуры! Повезешь в посольство бланки доверенностей, шофер поможет тебе в аэропорту. Обратно у тебя этот же чемодан с заявлениями на получения загранпаспортов.
На минуту она отвлекается на звонок, но, вернувшись к моей теме, продолжает еще более возмущенно:
– Нами пользуются все, кто захочет! Мы не министерство иностранных дел! Мы бюро добрых услуг! Этот врач, хоть он и доктор наук, он что себе думает, наши переводчики – это девочки по вызову? У него в министерстве своих переводчиков хватает! Вот подавай ему наших лучших синхронистов! И кого захотел! Нашу звезду! Нашу принцессу! Нашу Настю Андреевну! Губа не дура, – вещает она на прослушку, которая стоит у нас в каждом кабинете.
– Ты сопровождаешь известного врача на конференцию, Ренц его фамилия, – она говорит потише, наклоняясь в мою сторону. – Он, кстати, врач нашего министра, поосторожней там с ним.
Тамара Александровна заваривает чай в своем знаменитом гжельском чайнике на три литра, подарке министра на юбилей, сейчас сюда соберется половина министерства на «кофе-паузу» – пить чай.
– Вылет ночной, уж не сердись на меня, других рейсов не было в этот день, – объясняет мне Тамара Александровна, выдавая пакет полномочий на поездку. – Зато билеты в бизнес-класс, самолет большой, бизнес-класс в отдельном салоне, два места рядом взяла вам. Пользуйся, расскажи ему, где чего у тебя болит, он хирург уровня Бог, у него три строки послужных регалий, он многих тут оперировал.
Я ожидаю увидеть важного грузного господина, профессора, который начнет покровительственно и напоказ ухаживать за мной, так бывает обычно.
Но мне, честно говоря, не до него, во Франкфурте я встречусь с Хансом. Мы не виделись почти год, с тех пор многое изменилось, нам есть что обсудить. Я надеюсь, Ханс объяснит мне, почему не приехал ко мне, и я поверю его словам, и равновесие будет восстановлено. Я обрадовалась, когда мне предложили эту поездку.
– Пластырь для спины мне привезешь? Тут таких нет. – Обнимает меня сердечно и подталкивает к двери, у нашей Тамары Александровны жизнь интенсивная, интенсивнее, чем у нашего министра. – Вылет у тебя через восемь часов!
В коридоре подхватывает меня за локоток наш руководитель службы безопасности, Семён Михайлович, редкий зануда, челка топорщится почти на макушке, как щетка.
– Настенька! – сладостно, елейно. (Сейчас попросит привезти ему в ручной клади рояль, белый, антикварный, найти и купить за три копейки, там ведь на каждом углу такие продают). – Вот эта ваша переписка с Хансом… вы поосторожнее, всё-таки вас с Андреем готовят на большую должность… – он мнется и лицом, и телом, показывая мне всю деликатность момента. – Я, конечно, подтер всё, но…
– Спасибо. – Прямо из глубины души говорю я ему. И я знаю, что говорить дальше:
– Может, я могу вам что-нибудь привезти. Только маленькое! У меня диппочта, но, конечно же, Вы это знаете.
– Вот я тут написал, – шепчет мне и передает замусоленный клочок, впрочем, очень мелко исписанный, как шифровка.
Мы обмениваемся многозначительными взглядами… Я ухожу, а он, наверное, долго смотрит мне вслед.
Там, за облаками
Там, где Ренц оказывается вообще не тем, кем должен быть
Приходить в последнюю минуту – это моя фишка. Зная это, Юрий Иванович, нами горячо любимый начальник нашего отдела, назначает мне встречи на пятнадцать минут раньше.
Я буквально залетаю в самолет, конечно, Профессор уже нервничает, я успокою его сейчас, я это умею.
Никакого профессора нет. Оба места свободны, я сажусь и недоуменно оглядываюсь: я полечу одна? У входа появляется только какой-то спортсмен, волейболист-сноубордист, я отворачиваюсь, это точно не Ренц.
И зачем этот сноубордист сует свою сумку в мой отсек ручной клади? Давай ещё лыжи свои туда засунь!
– Это место профессора Ренца, – говорю я ему с обворожительной улыбкой, я долго такую обворожительную тренировала у зеркала.
– Профессор Ренц это я! – плюхается он рядом.
И всё, и выжидающе, даже победно, смотрит на меня.
Надо же, кто-то превосходит меня не только в навыке запрыгнуть в последний вагон, но и в искусстве победной улыбки. Мне ясно, что он не прост, совсем не прост.
– Я заставил вас ждать? – констатирует он свою молниеносную победу.
Тщательно щурясь, всматриваемся друг в друга. Он ловит мой взгляд, смотрит мне точно в глаза и непонятным образом практически сразу лишает меня дара речи: он говорит нарочито низким голосом, медленно, подробно, толково объясняет про конференцию. Он всё время смотрит в глаза, в ответ я засыпаю, но силюсь держать глаза откры- тыми. Описывая процесс, жестикулирует рукой, которая ближе ко мне, и продолжением этого жеста гладит сиденье между нами, я понимаю, он опытный игрок, я понимаю, подвинься я сейчас к нему, он не удивится. Он ждет этого. Я оцениваю пространство между нами, я как будто реально собираюсь к нему подвинуться, хочу отвести глаза, но они прилипли к нему, боковым зрением вижу его руку, еле заметно потирающую сиденье всё ближе ко мне, уже под моей ногой, он смотрит на меня, прищурившись, хищные всполохи в его глазах, тщательно маскируемые. О, это опасная игра, это тонкий лед.
Самолет включает турбины, собирает всю свою мощь и берет резкий старт, он полон решимости.
У меня в руках ветровка, я не успела убрать её наверх. Его рука уползает под неё и, не тратя время, гладко, как по шелку, заползает мне в брюки.
– Ты Настя, – ставит он точку.
Мы на ты, его рука лежит на моём теплом животе, благодаря прохладе его руки я ощущаю тепло своей кожи, указательный палец как на курке – на лобке, он может продолжить, но, очевидно, из гуманных побуждений пассивен.
Мы знакомы с ним пять минут. Пять минут назад его здесь не было. Почему он так уверен, а он уверен, он абсолютно спокоен, даже флегматичен, почему он уверен, что я не закричу, не отброшу его возмущенно? Я-то почему ошарашенно смотрю на него? А есть такое идиотское слово «млеть». Так вот я млею. Что он сейчас мне скажет? И что я буду это делать? Он что думает, он Джеймс Бонд? Джеймс Бонд наклоняется ко мне, он приближает свои глаза к моим так, что они гипнотически двоятся, а мой ум от этого зависает на паузе:
– До отеля потерпишь? – звучит это так тихо, что на расстоянии десяти сантиметров никто уже не услышит. Он давит мне на живот. Его палец на самом краю. Если я откажусь, он соскользнет.
Он серьезен, я серьезна, в отеле, действительно, лучше, чем в самолете, я соглашаюсь автоматическим кивком. Я молчу, рассматривая его лицо, и ловлю себя на том, что всё это время смотрю ему в глаза, безотрывно. Я всё время смотрю ему в глаза. Он – мне.
– Мне нужно дописать статью, – тем же тоном говорит он, – она же и моё выступление на конференции.
Говорит, смотрит мне прямо в глаза, при этом плавно вытягивает руку из моих брюк под ветровкой, другой рукой одновременно вытягивает ноутбук из чехла, зажатого у него между ногами, моей высвобожденной рукой опускает столик, другой открывает на нем ноутбук. Он одинаково хорошо действует обеими руками одновременно, это множит нереальность происходящего.
– Я хотел попросить вас проверить мой корявый английский и перевести весь текст на немецкий для журнала, – и плавно кивает, этим подсказывая мне опять ответ «да». Я понимаю, что я под гипнозом. Он вдруг больно сдавливает мне колено, оцепенение вмиг сбрасывается, и скорость воспроизведения реальности становится снова «обычная».
– Ну, так переведете? – совершенно обычным голосом говорит он, и я не понимаю: вот это всё, что было сейчас, мне привиделось?
Он усмехается. Он смеётся надо мною.
Стюардесса отвлекает его, она принесла воду, и он, слава богам, переводит взгляд на неё. Отпущенная им я смотрю в иллюминатор, там восходит жаркое солнце. Я раб этой лампы? Вернее, этого солнца. Поглощением называется эта схема захвата?
– Пить будешь? – спрашивает он меня и совершенно прозаически тычет в бок.
Всё-таки мы на ты, значит это всё было. Я не то, что возражать ему не могу, я не могу ему попросту ответить. Я послушно выпиваю воду под его взглядом, и он становится ещё и этой водой, которая лежит теперь внутри, и я её явственно ощущаю.
– Делом давай займемся, – строго говорит он мне. Он передает мне свой ноутбук. Я его беру. Молча. За весь полет я не говорю ни слова. Я работаю. Ренц мирно спит рядом. Навалившись плечом и даже по- хозяйски на мне похрапывая.
Три дня не в Москве
Да неважно где, это могло бы быть и на другой планете. Хотя было это во Франкфурте
– Не одевайся, – говорит он мне в отеле. – Не холодно, останься голой.
В номере действительно не холодно, но и не жарко, я кутаюсь в одеяло, он смотрит на меня. Не улыбается, не рассматривает, а смотрит. Как будто он один в комнате, как будто я кошка и на меня можно смотреть, как на бессловесный предмет или изображение, этакую голограмму, не стесняясь моего реального присутствия. Не стесняясь, что я не пойму или стану возражать, или отрицать его, или, даже не ожидая, что я просто заговорю. А я и не хочу говорить. Мне незачем, я понимаю, что он думает. Вернее, чувствует. Я чувствую, что он чувствует.
– Есть пойдем? – он говорит то, что я хочу сказать.
Он хорошо говорит по-немецки, настолько, что переводчик ему не нужен. Он говорит за двоих, а я как будто совсем не знаю языка и поэтому молчу. В городе мы пара, сбежавшая от света, пара-невидимка, мы могли бы прожить с ним на безлюдной планете сто тысяч лет.
Возвращаясь в номер, снимая обувь и куртки, мы и дальше раздеваемся, догола, так, как будто это и есть норма поведения, как будто попадаем в другую среду – не воздух, а, например, воду. Среду более вязкую, плотную, с другим, долгим звуком и медленным светом. Он не делает ничего особенного, но какое удовольствие от этого получает! Его удовольствие и не требует никаких дополнений. Его достаточно, его достаточно на двоих, достаточно на весь мой мир.
Я попробую вам это объяснить, я и сама поняла это не сразу. Мужчина в оргазме, в момент, выражаясь по-медицински, семяизвержения, всегда находится внутри себя, собственных ощущений, или не знаю, что там у него ещё есть. Но ты это чувствуешь, его концентрацию на своем собственном теле. Он как бы уходит в себя.
Ренц же в этот момент остается в моем теле. Как он разгонялся за счет меня, как набирал эту высоту, так и остается со мной. Это непередаваемо. Даже не физически, хотя и физически тоже, разница ощутимая. Это какое-то «соитие», по-другому это не назвать, хотя и слово странное, с туманным смыслом. Какие-то синхронизированные часы, его и мои. Как будто удовольствие не от секса, как такового, а от меня лично. Или от секса именно со мной, со мной одной на всей планете, и другой такой нет и не было, и не будет.
Это удовольствие во всём его теле. В том, с каким наслаждением он вытягивает ноги, приподнимаясь надо мной после. В его плечах, которые он отрывает от меня, чтобы встать, и к которым тут же притягивает меня снова. После он сам меня моет, поит водой, как поил меня в самолете, словно куклу, он почти со мной не разговаривает.
Но здесь надо уточнить: он почти не разговаривает со мной вслух, но я явственно ощущаю его внутренний голос, настолько ясно, что можно сказать, я его слышу. То, что он думает, я вижу в его глазах. Как сноубордист, он огибает, минует, как препятствие, все маскировки социума между нами, весь этот внешний заслон защитных реакций. Но не только в глазах, даже закрывая их, я не теряю эту нить, я её чувствую.
– Вечером ты никуда не пойдешь, – вдруг медленно говорит он.
Ханс, точно, Ханс! Странно, что он не звонит, понимаю, что не знаю, где мой телефон.
– Я уже ответил ему. Ты занята, тебе некогда.
Возмущенно поднимаю брови!
– Нет, – и ладонью закрывает мне глаза. – Он не пришел к тебе в больницу в самый трудный час твоей жизни, оставил тебя один на один с черным страхом смерти в ночи, а ты побежишь к нему, как девчонка. Нет, этого не будет.
Я выслушиваю эту горькую правду в полной темноте, под его ладонью.
Под его ладонью, в темноте и тишине, под теплом его тела, я вспоминаю, что именно он оперировал меня. Я сама не видела его, до операции беседовал со мной только анестезиолог, и снимал швы не он, а другой хирург, который мне и сказал, как блестяще провел операцию профессор Ренц. Я тогда значения этому не придала.
А вот сразу после операции подходил ко мне он сам, я отчетливо вспоминаю это; но был он в маске, в чепце, в завязках, весь чем-то обернут. Только вот глаза, глаза я узнаю. Я узнаю их так, как будто я знаю их давно, всю мою жизнь.
– Неужели вспомнила, что я тебя оперировал?
Он читает мои мысли. «Да», – думаю я в ответ. Он кивает в ответ:
– Всё хорошо, всё зажило, я посмотрел.
Не улыбается, не ждет ответа, а смотрит, как будто бы хочет насмотреться, как будто долго этого ждал.
Минуя все эти плотные слои атмосферы сразу туда, туда светит ничем не заслоненное солнце.