Койоты средней полосы

Но Ольга Викторовна ничего не заметила: она выискивала поддержку в зрительном зале. Ворчание позади сидящих, очевидно, не удовлетворило ее полностью, и она пустила в ход следующий ораторский прием – сгущение красок:

– Это не первый случай нарушения дисциплины Волковой Полиной, за который пришлось расплачиваться всему лагерю.

Снова пауза – чтобы дать зрителям время осознать.

– Вчера во время Вечернего Дела Полина заигралась в войну.

Полина вздрогнула: это уже была не казнь, а месть, причем месть личная, ибо вчера Полина уже была наказана за свою оплошность насмешками всего лагеря. Учительница жонглировала эмоциями аудитории, как профессиональный актер, чтобы заставить ее пройти через это снова.

Учительский полукруг взорвался дозволенным, наконец, смехом. Полина отчетливо услышала «девочка-героин», произнесенное уже не Пашкой, – и резко дернулась в ту сторону. Внутри заклокотал подавленный гнев. Она яростно шарила глазами по лицам, искаженным неверным светом огня, готовая в любую секунду вскочить, вызвать наглеца на дуэль и там уж оттрепать его по всем правилам, но каждый раз натыкалась на лица, растянутые усмешками, блестящие зубами, зияющие гогочущими ртами, пока не споткнулась о надменную низенькую фигуру в белый горох, которая подняла подбородок еще выше и властно приказала:

– Встань, пожалуйста, Полина. Пусть лагерь увидит своего героя.

Полина вскочила, сжимая кулаки, снова готовая к бою. Сзади повскакивали со своих мест неугомонные двойняшки, но Марина зашипела на них, усаживая обратно, Гриб уронил на Мишаню гитару, стукнула дека, кто-то помянул черта. Наконец все затихли. Теперь Полине было все равно: пропасть разверзлась, в горле уже созрели и требовали свободы непоправимые слова.

– Из-за того, что Полина заигралась, – (опять! это нарочно!), – и не услышала гонга, пятеро наших мальчиков, наших копачей, были вынуждены вместо отдыха бегать за ней по полям.

Полина встала в стойку и дышала, выжидая удобного момента.

– Встает вопрос о твоей ответственности, – без тени сомнения объявила учительница. – Вчера ты не услышала гонга, а что тебе помешало сегодня?

Полина дышала. Глубокий вдох. Медленный выдох. Подпустить поближе… еще, чуточку… и уже тогда!

– Может быть, ты расскажешь своим товарищам, по какой причине они сегодня лягут спать голодными?

Полина почувствовала, как от напряжения у нее задрожал живот. Дольше сдерживаться она не могла.

– Они лягут спать голодными из-за меня! – ворвался в гнетущую тишину высокий Ташкин голос, царапнув нервы, как кошачий вой.

Полина подавилась своими острыми словами, задохнулась и онемела снова. От изумления она даже забыла обрадоваться тому, что Ольга Викторовна разом растеряла всю спесь, отчего лицо ее приняло детское обиженное выражение.

– Наташа? Разве у девятых классов еще не было отбоя? – пробормотала она.

– Был, но я пришла, чтобы сказать вам, что Полина не виновата: из-за меня она готовила одна на весь лагерь и одна мыла на реке посуду, поэтому не успела с ужином.

«Что она делает?!» – с ужасом думала Полина, игнорируя дым, который сменил направление и теперь разъедал ей глаза, обрекая на постыдные слезы. Полина только сердито смахивала их рукавом и смотрела не мигая.

Ольга Викторовна выглядела не менее удрученной – она, кажется, вовсе забыла о существовании напарника и теперь изо всех сил делала вид, что не принимает Ташку всерьез:

– Так расскажи нам, пожалуйста, Наташа, почему же ты не помогала подруге?

– Пожалуйста. У меня весь день болел живот.

Ольга Викторовна на миг попалась и тревожно ощупала взглядом сидящих, словно опасаясь обнаружить у них нехорошие симптомы: худшей напасти, чем дизентерия в детском лагере, трудно было представить.

– А что у тебя случилось? И почему ни ты, ни Полина ничего мне не сказали? – спохватилась она, переводя подозрительный взгляд с притихшей толпы на Ташку.

Публика слушала, затаив дыхание. Все подались к костру, казалось, полукружья вот-вот сомкнутся.

Ташка на секунду поджала губы и вызывающе отчеканила:

– У меня начались месячные.

Кто-то из мальчишек учительского круга прыснул, Полина успела подумать, что это Гусь и что надо будет по возможности его вздуть, но не могла отвести глаз от Ташки.

Ольга Викторовна отшатнулась как от пощечины и смущенно пробормотала:

– Наташа… Ты могла подойти ко мне лично с этой проблемой…

– Не могла, Ольга Викторовна, – жестко ответила Ташка. – Мне было очень плохо, и я весь день пролежала в палатке. А Полине неловко было говорить за меня о таких вещах. Или ябедничать. Особенно на Большом Костре.

– Я думаю, собрание можно считать оконченным! – неожиданно очнулась биологичка, которая представляла в лагере медицину и о которой, кажется, на это время все начисто позабыли. Она робко глянула на Ольгу Викторовну, та только растерянно кивнула. – Наташа, пойдем со мной, я дам тебе таблетку.

Ташка покладисто пристроилась к биологичке и покинула круг так же легко, как вошла в него. Уже теряя ее призрачный силуэт за пределами светового круга, Полина заметила, что Ташка все-таки обернулась и, кажется, кивнула ей.

* * *

Девятиклашки традиционно были самыми младшими в экспедиции и имели меньше всех прав: их не брали на позднее Ночное Дело, они чаще других оставались дежурить и раньше всех отправлялись спать. С ними никто не ссорился – на них просто не обращали внимания. Словом, быть девятиклашкой в экспедиции – скучно.

И вот, наконец, родился отряд, нашедший в своей слабости силу.

Палатки девятиклашек сомкнулись тесным кольцом. Не имея возможности сбежать от учителей куда-нибудь на отшиб, ребята превратили свой палаточный городок в анклав, лагерь в лагере. Пять одинаковых просторных палаток образовывали круг, негостеприимно обращенный ко всем остальным задом и на две трети вдающийся в лес. Внутри этого круга, надежно защищенное от любопытных и праздных глаз щедрой зеленью, а также развешенными на веревках полотенцами, существовало свое автономное хозяйство: общий умывальник на дереве и привязанные к нему разноцветные бутылки с запасом воды, крохотный костерок, который разводился только после Большого, когда опасность нагоняя наверняка миновала, легкий складной столик, на котором каждый вечер возникала таинственная сгущенка (каждую ночь за нею на кухню высылался маленький отряд в количестве двух человек – взломщика из бывших дежурных, который знал расположение консервов в продуктовой палатке, и болтливого дозорного, способного в случае провала операции заморочить голову учителю).

Безумие девятиклашек заключалось в том, что они были абсолютно бесстрашны и дружны, как черти. Заколдованный круг, где отряд жил своей загадочной замкнутой жизнью, старшеклассники прозвали Пентаграммой, и это кое-что говорило о впечатлении, которое он производил, и даже отдавало уважением. Обитателей же Пентаграммы, как они ни протестовали, Пашка метко окрестил все-таки не демонами или хотя бы чертями, а леммингами, на что девятиклашки поначалу пробовали дуться, но потом прониклись: если уж лемминги – то самые отвязные лемминги на свете!

Лемминги отлично дежурили по кухне. Юркие, быстрые, они шинковали морковку, как самураи, а капусту рубили в крошку на лету. Казалось, они вообще не уставали и работали так слаженно, что до немоты потрясали учителей методичностью и дисциплиной. Никто не догадывался, что тщательно выверенные пропорции мучной подливы и говяжьего жира позволяли поварам экономить тушенку для собственных нужд, а тонко нарезанный хлеб и вовсе пропадал без счету. Их ставили в пример, перед ними благоговели.

Но ни в коем случае нельзя сказать, что лемминги работали на свой живот – нет! После отбоя для девятых классов начиналась их настоящая жизнь, и она была исполнена смелых дерзновений и экспериментов.

Водятся ли в здешних полях койоты? Биологи Мать и Кость (этимология прозвищ утратилась безвозвратно: Матерью по каким-то причинам стал Димка Самедов, а Костью – Серега Блинов) придерживались мнения, что койоты в среднерусских широтах представлены степным волком, но что водится он не севернее Кубани. Гуманитарии Кривой и Белый (Кривой – потому что Виталик Кривенко, а Белый… никогда не спрашивайте Белого, почему!) считали, что это несущественная разница, и позволяли себе расширять ареол обитания почти до самой Москвы.

Первые вечера спор вокруг койотов не утихал ни на минуту, на третий день Кривой изловчился и выгадал в обед полбанки тушенки, так что теперь оставалось только провести испытания и раз и навсегда прекратить бесплодные прения.

Татьяна Владимировна, биологичка, не могла взять в толк, отчего Виталик мучил ее весь день расспросами о койотах, их привычках и способе охоты. В медицинской палатке на ежевечернем учительском совете она с решительной гордостью заявила коллегам, что если в ком-то у нее и есть сомнения, то только не в девятых классах:

– Эти – наблюдатели, – удовлетворенно говорила она, отставляя крепко пахнущую кружку. – Они и сейчас, на природе, не упускают случая поучиться! Я думаю, надо вербовать Кривенко в профильный класс, химико-биологический.

Русичка Татьяна Николаевна скептически подняла бровь:

– Что? Кривенко? Да он слово «биология» пишет с двумя ошибками!

Так или иначе, а полевые испытания уже стартовали: тушенка томилась в полиэтилене, пропитанный жиром хлеб сказочно благоухал на всю палатку мальчишек, примитивный капкан из консервных банок был вырезан, смонтирован и ждал отбоя.

– Вы с ума сошли! Если сюда действительно попадет волк – чего, конечно же не случится, говорю вам в сотый раз! – а скорее всего, какой-нибудь несчастный еж, он истечет кровью в этом вашем капкане! Немедленно переделывайте, засранцы! – набросилась на мальчишек Коза (когда-то она была Людой Коровиной, которую все звали Милка, ну очевидно же: где milk – там и Корова! – но так как Милка всем назло оставалась худой, Корову скоро понизили до Козы).

Лемминги поняли свою оплошность и гуманизировали капкан полотенцем.

– А так он поломает лапу и умрет с голоду! – опять возмутилась Коза, но мальчишки заговорили ее.

– Не боись! Мы будем проверять капкан каждые шесть часов. А если кто-нибудь там действительно поранится – заберем и вылечим.

– Койота заберете?! – взвилась Коза, но ее уже никто не слушал: капкан был готов, тушенка, веревки и фонари уложены в рюкзак, Белый, Кривой, Мать и Кость напоследок предусмотрительно оглянулись на лагерь, прежде чем шагнуть в лесную тьму.

А оттуда кто-то шарил по палаткам фонарем, нащупывая Пентаграмму.

Мальчишки, шепотом чертыхаясь, побросали рюкзаки под тент, бесшумно юркнули в палатку и затаились.

* * *

Круглое пятно света скользнуло по тентам, провалилось в круг между полотенцами и на секунду выхватило половину Козы, которая зазевалась и не успела вовремя пригнуться.

– Милка? – позвала тихонько Полина. – Милка, Ташка у вас?

В палатках с облегчением зашевелились, засвистели молнии, и мальчишки полезли обратно, на ходу вдеваясь в свои рюкзаки.

– Добрый вечер, Полина! А не выключишь ли ты фонарь?

Полина уткнула свет в землю.

– Спасибо! Кстати, привет!

– Здоро́во, Полин!

– Не скучай без нас!

Мимо Полины деловито прошмыгнули четыре тени, и скоро их шорох замер в темноте.

– Куда это они? – растерянно спросила Полина.

– Да выдумали ерунду… – сердито отмахнулась Коза. – Не переживай, живые будут! Сейчас я Ташку позову.

– Здесь я, – ворчливо ответил голос из круга, и Полина осветила Ташкино сердитое лицо, торчащее из-под тента. – Опусти фонарь, будь так добра!

Полина снова торопливо ткнула луч в землю.

– Не хочешь сходить на реку? – смущенно спросила она. Большой костер кончился, не начавшись. Пришли несколько старшаков, они-то и поддерживали огонь, но совсем небольшой – для своих. Кажется, к ним опять притащилась студентка. Учителя ушли рано. Лагерь стремительно охватывала ночь.

– О! И я с вами! – обрадовалась Коза, но Ташка легонько пнула ее в коленку.

– Нам надо вдвоем, – ответила она Козе и встала перед Полиной. – Пойдем.

– Не огорчайся, – обернулась, уходя, Полина. – Мы сходим еще раз вместе!

Коза кисло улыбнулась и помахала им вслед.

* * *

Луна нависала над лесом и, обложенная зыбким желтым туманом, сама казалась оранжевой. Полина повидала разные луны: яркой пронзительной точкой высились они над морской нераздельной тьмой, красным тревожным диском грозили из августовской синей выси – и всегда имели над ней какую-то необъяснимую власть. Одну такую луну – весеннюю, розовую, как грудь снегиря, – Полина нарисовала акварелью. Достаточно было сгустить краски у краев и вычертить на светло-розовой сердцевине черные сосуды ветвей, как картинка ожила и засветилась. Луна вышла тревожной, как та колыбельная, которую пела еще ее мама, когда-то невозможно давно, и под которую так страшно и так уютно было засыпать: «Лунные поляны, ночь, как день, светла…»

Теперь Полина глядела на эту луну, большую и оранжевую, и та почти не тревожила ее. Как мертвый фонарь, висела она над лесом и освещала лишь тропинку к реке. Полина уже успела подумать о том, что в перелеске будет темно, но не хотела признаваться даже самой себе, что боится этой темноты. Она поглядывала на Ташку, но та шла бодро и, кажется, ни о чем таком не думала и не боялась.

У входа в перелесок Ташка вдруг сказала:

– Лучше погасить фонарь сейчас: привыкнем к свету – ничего потом не увидим.

– С ума сошла, – невольно вырвалось у Полины. – Ноги переломаем!

Ташка помотала головой:

– Нет, тропинка хорошо протоптана, да и луна яркая, а там почти одни сосны. Они редкие.

Полина удивилась: откуда подруга столько помнит об этом месте? И вдруг совсем как на вчерашней войне, когда она пряталась в кустах от ловцов – инопланетных теней, – ей стало до щекотки жутко: Ташка на миг показалась ей вампиршей, русалкой. Оттого она и ходит босиком, и не боится темноты, и ведет ее сейчас к реке в таком невозмутимом спокойствии, что отлично знает, чем это кончится. И Пашка, которого Полина сегодня так и не видела толком, предстал вдруг перед ней бледной обескровленной жертвой, которую Ташка однажды уже водила к реке – точно так же, ночью, босая… Полина быстро глянула на Ташкины ноги – и похолодела.

– Где твоя обувь? – от страха шепотом спросила она.

Ташка с недоумением уставилась на свои ноги и хохотнула:

– Представляешь, пока сохли мои кеды, я так привыкла ходить босиком, что вечером забыла обуться!

Но Полина уже выпустила демонов на волю, и теперь неслась на них вскачь в объятия обаятельного кошмара. Вампиры боятся света, лихорадочно думала она, нужен свет, чтобы вывести ее на чистую воду! Поддавшись панике, она поспешно включила погашенный было фонарик и ткнула лучом Ташке в лицо. Пальцы ее сводило сладкое предчувствие ужаса. Слава богу, хоть не бросилась креститься!

Потому что Ташка, вполне естественно, вскрикнула и совершенно нормальным человеческим голосом обругала ее с головы до ног:

– Ты сдурела, что ли! Блин! Мои глаза! За что?! Я теперь до самого берега ничего не буду видеть!

Полина с облегчением рассмеялась и убрала фонарь в карман. Возбуждение ее угасало по мере того, как разгоралась луна – ровная как блин, густо-желтая как охра.

– Прости меня, пожалуйста! – от души попросила Полина. – За всё, за всё. Я не хотела тебя обидеть!

– И ты меня прости, пожалуйста, – искренне ответила Ташка. – Не на тебя мне надо было обижаться.

Полина выдохнула: последняя дрожь этого нервного вечера покидала ее тело, уступая место слабости и покою. Она весело спросила:

– А на кого надо обижаться?

– Не знаю, – потупилась Ташка.

В лесочке действительно оказалось настолько светло, что можно было идти не спотыкаясь и угадывать дорогу на несколько метров вперед. Они уже вошли под сень еловых ветвей и редких осиновых листочков; ночь была безветренная. Однако, когда Ташка умолкла, стало ясно, что тишина эта живет своей, неявной, но полной и органичной жизнью, в которой они чужаки, непрошеные и нежеланные… Почувствовав то же самое, Ташка поскорее заговорила снова.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.