Sole splende per sempre

– Callate, brutto. – сиенец в рваном плаще стоял у стены, сжимая кулаки. Его звали Бернардо. Он был одним из тех, кто еще помнил, как город праздновал *Палио* в 1549-м. До войны.

Испанец засмеялся, достал флягу:

– Bebe, vecchio. Tu Firenze ora.—

– Vaffanculo.—

Фляга разбилась о камень. Красное вино растеклось, как кровь после казни Пьеро Строцци – последнего защитника Сиены.

История, которую не любят писать в учебниках: в 1555 году Сиена пала не от меча, а от предательства.

Французские союзники, которые клялись в вечной дружбе – бросили город. Герцог де Гиз увел войска на юг, оставив Сиену один на один с армией Козимо I Медичи и испанских наемников .

17 апреля 1555 г. состоялся последний совет Девяти.

– Resistere? – спросил старый Антонио Галлуцци.

– Siamo morti. – ответил Франческо Висконти, бросая ключи от городских ворот на стол.

Испанцы вошли без боя.

На площади флорентийский герольд зачитал указ:

– Per ordine di Sua Maestà Filippo II, Siena è ora protettorato di Firenze!

Толпа молчала. Только где-то у Фонте Гая плакал ребенок.

Испанский капитан Диего де Альварадо подошел к герольду, шепнул: – Diles que si protestan, quemaremos una casa por cada lamento. —

Переводчик крикнул: – Silenzio! O bruceremo la città!—

Вечером того же дня в Палаццо Пубблико пировали победители.

– Brindemos por Siena… muerta. – Медичи поднял бокал.

Испанцы смеялись…

За окном Торре-дель-Манджа бросала последнюю тень – длинную, как дорога в изгнание.

Камилло, перебирая в воображении исторические события поднял голову, посмотрел на башню и подумал: “La torre è ancora nostra. L'ombra anche”.

III. Голоса площади

Солнце било в камни Пьяцца-дель-Кампо, раскаляя кирпичи до того состояния, когда босые ноги крестьянок XVI века оставляли на них влажные следы. Сейчас по этим камням ходили туристы в кроссовках, не чувствуя жара. В тени Лоджии делла Мерканция сидел музыкант. Старый. Очень старый. Лицо старика было в изломах морщин и напоминало кору многовекового дерева.

Его аккордеон был старше большинства людей на площади. Кожаные меха потрескались, клавиши стерлись до желтой кости. Но когда его пальцы касались кнопок баса, площадь затихала.

Музыкант играл “Canto della Verbena” – старую сиенскую песню о любви и смерти.

В 1944 году, когда американские бомбы падали на железнодорожную станцию, юный Антонио Бенчивенни нашел этот инструмент в развалинах дома на улице деи Писпини”.

– È un miracolo! – сказал ему старый учитель музыки, рассматривая находку.

– No, è destino.—

Музыкант научился играть по слуху. Сперва – фашистские марши для немецких офицеров. Потом – “Bella Ciao” для партизан. А после войны – только старые canzone popolare, те, что пели его дед в оливковых рощах Крете.

Напротив, у Фонте Гая, торговал panforte толстяк Чекко.

– Margherita! Cinque euro!– его голос перекрывал музыку.

Чекко был потомственным продавцом сладостей. Его прадед в 1880-х возил panpepato на ослике по деревням. Теперь же туристы снимали его на айфоны, не зная, что рецепт этой сладости придумали монахини монастыря Сант-Агата в XIII веке для подкрепления крестоносцев.

– È troppo dolce, – сказала ему как-то американка.

– Signora, la vita è amara. Il panforte no.—

В углу, у Капеллы ди Пьяцца, сидел старик Лучано. Ему было 92. В 1944 году он, 14-летний мальчишка, видел, как немцы расстреляли его отца у этой самой капеллы. За то, что тот спрятал двух еврейских детей в подвале своей бакалейной лавки.

– La piazza parla, – шептал он теперь, глядя на туристов,– Ma solo a chi ricorda… Ma solo a chi ricorda. —

IV. История одной чашки

Солнце, словно от голода, жадно вгрызлось лучами в витрину бара “Il Palio”, выцветшую за семьдесят лет службы. Сквозь потрескавшееся стекло было видно, как старый бармен Ренато вытирает блюдце – белое, с синей каймой и трещиной у края.

Эти чашки помнили вкус эспрессо 1938 года. Тогда за этим же столиком сидели чернорубашечники и обсуждали расстрел партизан в Абиссинии.

Теперь здесь разношерстная публика туристов.

Ренато поставил перед одним из них редкую сервизную чашку.

В 1936 году таких чашек заказали много для нового кафе, которое должно было стать “образцовым фашистским заведением”. Италия до сих пор сыплет пепел на головы своего народа в раскаянии содеянного. Этот проклятый фарфор держали в руках те, кто подписывал расстрельные списки.

Италия научилась жить с этим стыдом – не отрицать, не каяться, а просто нести его, как ноют старые раны при смене погоды.

– Serviranno il caffè della vittoria! – кричал местный секретарь партии, когда ящики распаковали.

"Кофе победы" – так называли эспрессо после захвата Эфиопии.

В 1944 году в эту же чашку плевал американский лейтенант, требуя граппу.Италия никогда не говорила об этом вслух – она просто мыла посуду, снова и снова, пока узоры не стирались, но пятно оставалось.

В 1968-м из это проклятой фарфоровой чашки с голубой окантовкой пил студент Марко, прежде чем выбежать на площадь бросать камни в карабинеров.

Теперь она стояла перед молодым архитектором, который приезжал в Сиену уже раза три и он ничего не знал о ней, пока Ренато не раскрыл ему тайны этого фарфора,пережившего многих людей.

Ренато достал фотографию из-под стойки и протянул ее архитектору: – Guardi.—, прошептал он.

На фото: 1968 год. Пьяцца-дель-Кампо. Дым. Камни. Молодой Ренато с перекошенным лицом тащит раненого товарища.

– Eravamo giovani. Stupidi. Coraggiosi, – с горечью и злостью сказал Ренато.

Он ткнул пальцем в лицо на фото: – Lui è direttore della Banca Monte dei Paschi ora!—

Архитектор смотрел на фото и думал о том, какая жизнь -странная штука. Ренато-бармен, а его раненый товарищ на фото – банкир.

7 марта 1968 года.

Студенты Università per Stranieri вышли на площадь с требованием бесплатного образования.

– Libri gratis! —

– Abbasso il governo! —

Карабинеры ответили дубинками.

Ренато, тогда двадцатилетний поварёнок из “Trattoria Papei”, принёс им бутылки с водой и остался. К утру было семнадцать арестованных. Двое в реанимации. Один мертвый – Алессандро Риччи, двадцатидвухлетний поэт из Сиракуз.

Его последние слова: – Non è una rivolta. È un inizio.—

Молодой архитектор,слушая историю Ренато, допил кофе.

Гуща на дне сложилась в странный узор – то ли дерево, то ли виселица.

– È cambiato qualcosa? – спросил архитектор.

Ренато фыркнул, вытирая стакан: – I banchieri hanno preso il posto dei fascisti. Il caffè costa il doppio. Il resto è uguale.—

За окном проехал открытый Феррари с римскими номерами.

– Vedi? – Ренато показал подбородком на машину. – Quello era con me nel '68. Adesso ha la villa a Forte dei Marmi.

Секреты Торре-дель-Манджа

I. Чума

Торре-дель-Манджа – величественная башня, гордая и молчаливая. Она пронзает небо подобно древнему копью, оставленному на поле битвы и забытому Богом. Кирпичи башни, выложенные, встроенные в крепкие стены в 1348 году руками осужденных, помнили крики и скорбь чумных лет.

Камилло коснулся основания – камень был теплым, как тело живого существа, хранящего многовековую лихорадку. Он словно пульсировал. И всякий прикоснувшийся к этому камню, понимал,что Торре-дель-Манджа – сердце Сиены.

В 1347 году генуэзские галеоны привезли в Тоскану больше, чем шелк и ароматные специи дальних стран. Первыми умирали крысы, они несли в себе смерть всему, что живо и дышало движением в Сиене. Доктор Риккардо из Санта-Мария-делла-Скала нашел у портового грузчика черные бубоны в паху. Черная смерть прокралась в веселый шумный город и хищной рукой, злорадно забирала судьбы, жизни, биение сердца матери и слабое дыхание ее младенца, все еще пытавшегося сосать мертвую материнскую грудь. Уже к празднику Рождества Христова трупы складывали штабелями у городских ворот. Сиена утонула в смраде и болезни.

"Padre, aiutami!" – кричала девушка у фонтана, срывая с себя рубаху, обнажая грудь, где черные пятна уже сливались в единую язву. Ей было шестнадцать. Еще совсем недавно она пела на свадьбе сестры и плясала без устали, хохоча. Тогда она было полна жизни. Теперь – Бог оставил и ее.

Совет Девяти приказал строить башню выше всех соборов Италии. "Dio ci punisce per i nostri peccati?" – спросил епископ у архитектора Липпо Мемми.

"No, eccellenza. Dio è morto l'anno scorso. Ora costruiamo noi il nostro purgatorio" – ответил Мемми.

Каменщики работали с тряпками на лицах. Их жены приносили уксус для омовения рук. Дети собирали травы у городских стен.И люди все равно умирали.

Пал юный подмастерье Джованни – упал с лесов, истекая кровью изо рта и носа, его тело сожгли на костре из можжевельника, считавшегося очищающим.

Но и в 1348 году башня росла, росла тогда, когда город брала чума. Красавица Беатриче, чьи волосы сравнивали с золотом флорентийских флоринов, умерла рожая. Ребенок вышел черным, как уголь. Ее муж, купец Альберто, от горя бросился с недостроенного третьего яруса башни вниз.

"La peste è nelle ossa", – шептали оставшиеся в живых.

К августу 1348 г. башня была закончена. Колокол отлили из церковной утвари – чаш, крестов, дарохранительниц. "Bronzo santo против morte nera", – сказал епископ, освящая его. Первый удар разнесся над пустыми улицами. В домах лежали трупы целыми семьями, на площадях собаки глодали кости, черные жирные крысы продолжали разносить чуму по окрестностям Сиены.

Камилло отдернул руку от камня. Солнце садилось. Башня башня бросала тень ровно на тот квартал, где в 1349 году сожгли последних чумных.

"È ancora qui", – прошептал он, чувствуя, как мурашки бегут по спине. Ветер донес запах корицы, кофе, жареного миндаля и арахиса с площади – жизнь продолжалась, а башня стояла, как надгробие над целой эпохой ввинчиваясь своей верхушкой в самое небо. 102 метра противоречивой истории итальянского народа.

II. Кровь на камнях

Лестница башни – проклятая лестница. Целых 400 ступеней. Слишком много. Подъем ней к колоколу, в самую в жару, выматывает всех.Там, внизу, никто не готов к такому.

Каждая – шириной с ладонь ребенка, каждая – стертая до вогнутости миллионами подошв разного фасона и времени обуви. Эти ступени помнили жестокость времени. Но разве современным туристам до исторической памяти?

1555 год. Испанский капитан Диего де Альварадо, его латы покрытые пылью дорог, стоял у подножия башни: – "¡Subidlos! – крикнул он. – ¡Que vean su ciudad por última vez!"

Сиенцев гнали вверх по лестнице связанными. Молодой Джованни, ученик пекаря, споткнулся на 112-й ступени. Испанец ударил его рукоятью меча по спине. "¡Más rápido, perros!"

На 187-й ступени женщина в разорванном платье, Лиза, вдруг засмеялась. "Guardate! – крикнула она, – La nostra ombra è più grande della vostra armata!"

Солдат толкнул ее в спину. Она упала, разбив колени о камень.

Площадка на высоте 50 метров. Ветер неистовал и рвал одежду. Испанцы ставили пленных на край. "Mi padre lavorò a questa torre – прошептал старик Марко, продолжил на испанском, – Su sangre está en estas piedras."

"¡Uno por uno!" – раздалась команда.

Вниз на камни полетел юноша, который пел в церковном хоре. Его крик оборвался быстро, приводя в ужас сиенцев под конвоем.

Потом – кузнеца, который пытался защитить свою худенькую, темноглазую жену. Потом вниз, с башни полетела жена кузнеца. Испанцы не щадили никого.

На 300-й ступени ребенок, может лет девяти, в ярости и своей хрупкой беззащитности, укусил испанца за руку. Тот в бешенстве заорал от боли и швырнул мальчика вниз с башни.

Теперь, спустя века, туристка из Германии остановилась на этом же повороте: "Mein Gott, das ist sehr anstrengend!" Ее муж фотографировал вид, не замечая, как его кроссовки в точности повторяют следы, оставленные окровавленными босыми ногами Джованни.

На 250-й ступени девушки азиатской внешности пили по очереди воду из пластиковой бутылки с кислотно-зеленой этикеткой. В их глазах читался восторг:"Вид с башни потрясающий!” Они не знают, что стоят на месте, где когда-то испанский солдат выбил зубы старику, который плевал ему в лицо.

Камилло прошел последние ступени. Его ладони скользили по стене – там, где когда-то оставались кровавые отпечатки. Наверху ветер выл так же, как в тот день, когда последнего сиенца – священника Пьетро, сбросили с криком: "¡Esto es por vuestra herejía!"

Теперь здесь находится смотровая площадка с перилами и табличкой "Осторожно: высоко". Итальянский подросток селфился на фоне заката, поставив ногу точно на место, где когда-то стоял капитан Альварадо, считавший падающих.

Камилло посмотрел вниз. Тени от башни широкими полосами растянулись по городу, как чернильное пятно. Где-то там, внизу, в кафе играла музыка. Кто-то смеялся. Кто-то целовался.

Лестница Торре-дель-Манджа помнила каждый крик. Каждую каплю крови. Каждый последний вздох.

Но люди предпочитали не знать. Они просто поднимались. Останавливались. Фотографировали. И спускались обратно.

III. Плач по еврейскому народу

Колокол Кампаньоне звонил по-разному.

В 1348 году – густым, тяжёлым гулом, созывающим на молитву против чумы, люди надеялись, что Бог их услышит и остановит эпидемию.

В 1555 году – тревожными ударами, когда испанцы вешали на башне флаг Габсбургов. Но в октябре 1943 года его звон стал другим. Металлическим. Бездушным. Таким, каким бывает звук опускаемого шлагбаума перед поездом, который уже никуда не повернёт. Адская машина фашизма давила людей своим весом, словно каток для укладки асфальта.

Сиена, 16 октября 1943 года. Немецкий комендант, оберштурмфюрер Эрих Мюллер получил приказ из Рима об эвакуации евреев. На самом деле это означало депортацию. В городе жило 127 евреев – врачи, торговцы, старики, дети. Многие их предки поселились здесь ещё в XIV веке, когда Сиенская республика давала убежище изгнанникам. Теперь нацисты – приспешники Дьявола, вытаскивали их за шивороты из домов на рассвете.

Кампаньоне звонил в 7:00 утра – обычный утренний звон. Но в тот день он совпал с стуком сапог по мостовой улицы деи Писпини.

Доктор Леви, который лечил половину города, стоял у окна в талите, когда в дверь вломились двое в черной форме:«Schnelle! Dokumente!» Его жена Роза успела сунуть дочери Мириам медальон с Давидовой звездой. Девочку спрятали в соседнем монастыре, и монахини потом рассказывали, что слышали, как колокол звонил особенно громко, когда грузовики уезжали к вокзалу.

На Пьяцца-дель-Кампо собрали всех. Старый раввин Аарон пытался протестовать на ломаном немецком: «Nein! Nein! Wir sind Italiener!»

Ему скрутили руки за спиной. Фашистский комиссар Федерико Риччи, который еще в 1938 году хвастался, как лично рвал книги еврейских авторов в городской библиотеке, теперь стоял по стойке «смирно» перед эсэсовцами. Он боялся поднять глаза на Торре-дель-Манджа – словно башня могла его осудить.

Поезд ждал на запасном пути. Вагоны для скота. Ни воды, ни окон. Кампаньоне звонил в полдень, когда состав тронулся. В Сиене осталось 11 евреев – тех, кого спрятали в подвалах Палаццо-Киджи-Сарачини или вывезли под сеном в деревни Крете. Остальные поехали на север. Через Флоренцию. Через Верону. Через Бреннер. Пять дней без еды. В Аушвице их встретили 26 октября. Доктора Леви отобрали для «медицинских экспериментов». Его жену – сразу в газовую камеру.

А в Сиене колокол звонил как ни в чём не бывало. 1 ноября – по Всех Святых. 25 декабря – к Рождеству. Город делал вид, что ничего не случилось. Только старый звонарь Антонио, который в 1945 году повесится на верёвке от колокола, говорил шепотом: «Ogni volta che suono, sento le loro voci».

В 1944 году партизаны взорвали железную дорогу у Ашано. В том самом месте, где состав замедлял ход. Говорят, земля там долго пахла пеплом.

А Кампаньоне молчал.

Он снова заговорил только в 1945-м, когда по площади шли американские танки. Тогда его звон был похож на рыдание.

И колокол плакал. Плакал навзрыд от бесчеловечности и жестокости людей.

IV. Карта казней и счастливые дни

На высоте 83 метров башни ветер раздражал, от него слезились глаза и некуда было спрятаться. Сиена с верхушки Торре-дель-Манджа – прекрасная, как фреска, и жестокая, как старинная карта казней.

Прямо под башней, на углу улицы ди Читта, в 1260 году повесили тридцать флорентийских пленных после битвы при Монтаперти. Их тела болтались и воняли две недели, пока монахини из Сан-Доменико не вымолили право похоронить. Теперь там стоял киоск с мороженым, и девочка в желтом платье облизывала рожок с фисташковым мороженым.

Левее, у Фонте Гая, в 1482 году сожгли ведьму. Ее звали Анджела, она была повитухой, разбиралась в травах и умела с помощью них унять боль. Пламя обжигало ее босые ноги, а толпа пела "Te Deum". Сейчас на этом месте целуется пара туристов, а гид рассказывал про "прекрасную средневековую архитектуру".

В 1799 году там, на балконе Палаццо Пубблико, республиканцы установили гильотину. Первой казнили графиню Альбани за то, что носила королевские лилии на корсаже. Ее последними словами были: "Вы режете ткань, но не историю". Теперь на балконе фотографируются французские студентки, а сувенирный магазин внизу продает открытки с этой самой гильотиной.

1944 год. Улица Рома. Партизаны из бригады "Гарибальди" вешали фашистского чиновника на фонарном столбе. Он плакал и звал маму. В двадцати метрах, в кафе "Nannini", немецкий офицер допивал свой кофе, не обращая внимания на крики. Сегодня в этом кафе подают тот же капучино, с той же пенкой, и официантка смеясь, роняет поднос.

Камилло закрыл глаза. Ветер принес ему детский смех и музыку.

Где-то внизу играла шарманка – эта мелодия, что звучала в день освобождения, когда американские танки давили брусчатку, а люди бросали фашистские знамена в костер.

Он открыл глаза. Дети пускали мыльные пузыри там, где когда-то стояла виселица. Пузыри лопались о камни, омытые дождями, отполированные временем.

Девочка в зеленом платье кружилась на солнце, подставляя лицо мыльным пузырям. Ее смех звенел, как колокольчик, разбиваясь о древние камни площади. "Ancora! Ancora!" – кричала она, хлопая в ладоши, когда старик-уличный торговец опускал проволочное кольцо в пластиковую бутылку с розовой жидкостью.

Темноволосый мальчик в шортах с рыбками прыгал, как молодой ягненок, пытаясь поймать самый большой пузырь. "Uno, due, tre, stella!" – выкрикивал он детскую считалочку, растопырив пальцы, когда прозрачный шар касался его ладоней и рассыпался на тысячи радужных капель.

Пузыри летели вверх, к башне, где когда-то вешали предателей. Один приземлился на камень с выщербленной надписью "1549" – там стоял эшафот. Другой опустился на место, где в 1944 году лежал труп фашистского офицера с петлей на шее.

"Guarda! Questo è il più grande!" – девочка подпрыгнула, пытаясь поймать огромный переливающийся шар. Ее зеленое платье развевалось от дыхания ветра, словно знамя забытой республики.

Мальчик споткнулся о камень, встал, отряхнул коленки и снова звонко, ритмично закричал:

"Ambarabà ciccì coccò,

tre civette sul comò,

che facevano l'amore

con la figlia del dottore…"

Смешная пошлая детская считалочка. Его голосок звенел в воздухе, смешиваясь с криками чаек и гулом мотороллеров.

Старый сиенец остановился, наблюдая за детьми. Его губы шевелились, повторяя считалку, которую пел и он сам восемьдесят лет назад. На том же месте. Под башней Торре-дель-Манджа.

Пузырь опустился прямо перед ним, на мгновение отразив в себе и башню, и детей, и весь город. Потом лопнул. Девочка засмеялась. Мальчик побежал за новым пузырем.

Жизнь имеет свою динамику и фактуру в зависимости от места, где она течет.

V. С небес на бренную землю

Ноги при спуске с башни Торре-дель-Манджа дрожали сильнее, чем при подъеме.

У выхода висела табличка: "Башня открыта до 19:00". Ни слова о том, что в 1349 году здесь дежурили дозоры с факелами, высматривая чумные повозки. Ни слова о пытках 1548 года, когда на третьем ярусе рвали ноздри фальшивомонетчикам. Ни слова о полуночных шагах, которые слышат сторожа – тяжелых, мерных, будто кто-то ведет подсчет казненных.

Камилло толкнул дверь. На площади перед кафе "Il Palio" тень башни точно указывала на столик у окна – там, где 17 апреля 1555 года сидел флорентийский капитан и пил вино, глядя, как сжигают городские архивы. Он посмотрел на стол, за ним немолодая пара делила тирамису и смеялась.

Мужчина прошел мимо фонтана, где в 1944 году партизаны мыли руки после казни фашистского комиссара. Вода лилась та же самая, по тем же свинцовым трубам, проложенным в XV веке.

Светловолосая русская девчонка лет 13-ти, что-то напевая себе под нос, незнакомую итальянскому уху мелодию, но в тоже время такую родную и близкую всем народам Земли, бросила в фонтан монетку – евро с изображением Данте. В 1302 году его изгнали из Флоренции, и он ночевал в двух шагах отсюда, в доме с гербом на фасаде, что теперь торговал сувенирами.

На углу улицы ди Читта, где когда-то стоял эшафот, уличный музыкант настраивал скрипку, туристы бросали ему мелочь в открытый футляр.

Камилло сел на скамью у Палаццо Пубблико. Под скамьей спал грязный бродячий пес, свернувшись клубком там, где когда-то лежали гильзы.

Мужчина достал телефон. Проверил время. 18:55.

Тень башни накрыла его, как одеяло.

В “Il Palio” официанты зажгли свет у барной стойки, прикрыли жалюзи на окнах.

Официант вынес табличку "Chiuso".

День иссяк.

И настал вечер.

19:30.