Дагатлих

.

Вечером приезжают ещё четверо из нашей компании. Черепаха, его жена Вера, Миша Pate, он же Михаил Иванович, и его жена Света. Почему Pate – не знаю. А Черепаха – не потому что медленный, а просто фамилия у него Черепахин.

Pate – с лицом мудрого колдуна, морщинистый, улыбчивый, с низким вкрадчивым голосом. Он не переносит никакой музыки, кроме джаза и блюза.

Черепаха длинный, с седой бородой и седеющими жёсткими волосами, стянутыми в хвост. Он очень много где был и кашляет каждый раз, когда ест перец.

Они с Pate – очень уважаемые мотоциклисты.

Вера иногда – немного стихийное бедствие. Она добрая, но эмоциональная, и часто грозная, и за словом в карман не полезет. Периодически она вопит в сторону моего отца: «Олег, зачем ты нас сюда притащил, я тебя ненавижу!» Её все любят.

А про Свету я пока ничего сказать не могу, потому что Ришикеш пришиб её, и она уже несколько часов отлёживается в номере. Надо будет её поддержать обязательно.

Теперь мы в все сборе.

.

Знаешь, я однажды думала, насколько сильно наша жизнь подчинена нам. Насколько много мы решаем? Насколько много значат наши действия, если об их последствиях мы можем догадываться лишь до определённой меры? Как что обернётся? Мы же как будто почти слепыми по миру ходим.

Я думала-думала и поняла, что полностью от нас зависит только одна вещь. Мы выбираем, быть или не быть благодарными за то, что случается с нами. И я выбираю быть благодарной.

14 октября, Массури

Сегодня уезжаем в Массури. Сборы, проверка мотоциклов, суета; двери хлопают, моторы трещат, все куда-то ходят, мама пытается помыть голову. И все ищут еду.

Пока у нас это светопреставление, расскажу о том, что вчера не успелось. Что такое вечер с мотоциклистами.

Все собираются на крыше. Не обязательно на крышу, просто в нынешнем отеле это самое удобное место. Там стоит стол, вокруг которого на стульях рассаживается почти вся компания: Pate, Мишутка, Черепаха с Верой, Лёля, Гриндерс, Димас и мой отец, который почему-то остался без клички. Его все просто Максимовым называют. Света в номере, отходит с дороги.

На столе стоит несколько бутылок с алкоголем – каким, не знаю, потому что ничего не пробую. Металлические стопки. Раскрытая бумажная упаковка с сыром, другая – с колбасой. Идёт длинный разговор, где каждая фраза тянет за собой клубок воспоминаний – их поднимают из ила, в который уж раз рассматривают со всех сторон, смакуют, вертят. Чем дальше, тем шумнее становится смех, голоса начинают греметь и подскакивать. Мы с мамой сидим как неприкаянные, обе непьющие и всех этих историй не знающие. Зато горы красивые, хоть их почти и не видно. Какие-то ребята поют на крыше над нами. Белым огнистым полотном внизу лежит Ришикеш. Над горами течёт небо, в котором плещется крошечная ослепительная лодка-луна.

.

Все носятся кто куда. Я сижу в номере и слушаю хриплый скрип вентилятора…

.

Пока все собираются, давай я расскажу тебе про Олидлир.

Олидлир

Это лес, который живёт у меня в голове, и он очень похож на здешний. Смотри, сейчас я стою тут, рядом с тобой, беру тебя за руку и веду. Держись только крепче.

Мы на склоне. За спиной у нас скала уходит вверх – красноватая, рыхлая, оплетённая растениями. Дорога в мелких камешках. Впереди земля ныряет вниз, распахивая огромное пространство воздуха. Голова чуть кружится. Пыльно бормочет тёмная зелень. А за ней, сверкая, по светлому песчаному руслу катится Ганг – или другая река, если мы с тобой в Олидлире, а не в Индии. Решай сам.

За Гангом скала ползёт вверх – хочет взобраться в небо, выгибает к нему горбатую зелёную спину. Она становится всё прозрачней и голубей. Огромность гор невероятна. Пока не окажешься тут, не поверишь, что так далеко может быть тот берег воздушного моря. В ущелье течёт солнечная взвесь. Кажется, нужно пробираться сквозь неё, как сквозь тюлевые занавески. Проведи по воздуху рукой. Ощути, какой он прохладно-упругий и плотный от солнечного тумана.

Вот солнце выхватило и вынесло над сырым полумраком одну из скал. Скала морщинится террасами обнажённой земли. На ней растят пищу. Земля под солнечными лучами горит рыжим, а зелень свежеет и светлеет. Крошечные квадратные домики приткнулись в одну из морщин скалы и испуганно смотрят в пропасть. Если мы с тобой в Олидлире, то это селение горного народа Ирих. Отсюда до него можно добраться на летокрыле. Ирих ходят в цветных рубахах и шароварах, тоже не едят мяса, а страшные когти-серпы им нужны, чтобы собирать урожай. Они много поют, чтобы ветер доносил их голоса до соседних селений. И, быть может, до самих Олиманд.

Одиманды – это придуманные мной бестии. Некоторые из них похожи больше на людей, некоторые на зверей, некоторые на птиц. Они прямоходящие, четырёхногие и шестилапые, хвостатые и бесхвостые, крылатые и бескрылые, рогатые и безрогие, на некоторых растут мох и трава – такие они древние и большие. На Иххах, например, растут. Их не опишешь как следует, слишком уж они разные. Самое главное – они не боятся самих себя, сколь бы странными ни были, и умеют жить, не умерщвляя и не утаивая в себе ничего. Многим стоило бы у них этому поучиться. Поразительно знаешь что? Все они добрые, пусть кто-то и с тяжёлым характером. Получается, зло – это не то, что есть в природе жизни, а то, что появится, если эту жизнь давить и душить. Если бы все мы были бесстрашными – по-настоящему бесстрашными, а не безотчётно самодурными – мы бы все были добрее.

Я не знаю, есть ли Олиманды в индийских лесах. Вчера вот мы видели паука огромного. Но он, наверное, не считается.

Выше гор – небо. Мне даже страшновато, что я туда упаду – вверх. Посмотри на него. Из него льётся свет. По его бесконечно далёкому, упруго гудящему пологу бегут хтонические ветра-великаны и маленькие молодые ветерки. Я сталкиваюсь с одним и прошу его: добеги, дружище, до холодного Петербурга, загляни в окно – ты знаешь, в какое – проскользни мимо тёмных штор, спрячься в шкафу, дождись прихода хозяина и крепко-крепко обними его за меня.

.

За Димой погнался бык. У Димы в руках банан и ананас, и за это ему достаётся пара тычков под пятую точку. Мы пугаемся, а местные вокруг смеются и советуют накормить быка кожурой. Это не срабатывает. На быка несколько раз прикрикивают, он остаёт.

.

Старт! Одеваемся в мотокуртки и – вперёд. Знаешь, я чувствую себя седоком ветра)

.

Лес бежит вдоль дороги. Деревья в нём большей частью тонкие, они идут вверх танцующими кривыми. Но встречаются и великаны.

Баньяны – они похожи на одревеневших богов, добрых, сонных, рассеянных, но и грозных по надобности. У них могучие вспухшие стволы, оплетённые дополнительными корнями – этакая гигантская нить, связывающая небо с землёй. Баньяны властно распускают ветки по лесу. Свет скапливается вокруг них, точно на поклон приходит.

.

Иногда на обочине мелькают знаки, предупреждающие о слонах и тиграх.

.

Перед нами гонят яркие пыльные фуры. Смешные, витиеватые мелодии их гудков разлетаются над дорогой. На кузове надпись: «Please, horn». Пожалуйста, сигнальте. Здесь это способ обозначить, что ты тут едешь, поворачиваешь или идёшь на обгон.

Встречаются грузовики с открытым задником, где сидят индийцы, свесив над дорогой ноги. Они строго и сосредоточенно смотрят вокруг.

Мы едем колонной. Периодически останавливаемся и пересчитываемся. Я езжу так в первый раз, и мне интересно ощущать себя частью какой-то общности.

Постепенно дорога заползает на гору. Солнцу всё просторнее; на дальних склонах оно разлеглось, как гигантский блаженный кот. Мы проезжаем опустевшую долину реки, горящую пыльным серебром, и карабкаемся на крутой серпантин.

Скалы несут над пропастью домики и террасы с посевами. Ветер, весёлый, опьяневший от собственной свободы, вскачь несется над долиной, перекувыркиваясь и свища, врезается в лес и наполняет его лучистой небесной голубизной.

Знаешь, я ведь тут даже не в первый раз, а всё равно не верю, что такая красота бывает на свете…

.

Останавливаемся выпить чаю в местечке, где мы были с отцом почти два года назад. В округлой, как дно сферы, сковородке, в кипящем масле жарят овощные бутерброды. Сюда местные приходят. Наши ребята находят здесь мясные пельмени и теперь счастливы. Я прихлёбываю масала, оглядываюсь, улыбаюсь тому, что вижу. Знакомая дорога. Считай, родная. Изгиб, над ним склоняются добродушные деревья; громадные кусты на той стороне, расписанная подсолнухами бетонная стена.

.

Закат опускается. А мы уже высоко и видим всю долину, по которой ехали. Она воспаряет среди розово-лилового густого тумана. Небо такое широкое, что кружится голова. Громадные горы уходят до горизонта; они растворяются, сливаются с той сияющей туманной материей, куда ныряет солнце. Солнце – огромный розовый диск. Суровый и прекрасный, нежный и величественный.

Горы парят. Мы движемся невесомо, и невесомыми, нарисованными на лесной спине кажутся россыпи домиков. Только солнце, падающее в сияние горизонта, имеет тяжесть.

.

Массури – город в небе. Он нарос на верхушке горы, как колония моллюсков. Или гнездовье странных птиц с руками вместо крыльев.

Пока мы подъезжаем, в небо втекает темнота – горы синеют, лиловеют, сливаются с ней и медленно исчезают. Домики из каменных становятся будто бумажными, лёгкими-лёгкими. И превращаются в огни, теряя во мраке стены. Мир пропадает. Только страшный невидимый простор дышит на дорогу.

.

Мы попадаем в пробку. Прорываемся по встречке, сигналим, сигналят нам; ногам в защите жарко от нагретых машин. В старый город нельзя проехать с номерами другого штата. Нам в спины напирают, как будто впереди есть где развернуться – но там только шлагбаум и недовольное лицо контролёра. Пытаемся объяснить, мол – отель у нас там, мы не можем оставить мотоциклы где попало. Не помогает. Вокруг огнисто и шумно. Меж резных грязных стен полыхают вывески, мигают стрелки, грохочет музыка; сотни сигналок вопят в один голос. Звукам в узкой улице тесно. Мы полностью блокируем движение. Вокруг Мишутки собирается человек двадцать; он жестикулирует, вертится, громко что-то доказывает. Его лысая голова возвышается над смоляными индийскими шевелюрами.

Лёлю одну пропускают на мотоцикле до отеля, договариваться. Мы кое-как ретируемся до парковки. По пути знакомимся с мужичками по прозвищу кули – они за 200 рупий донесут наши вещи до номера. Узкие улицы ползут вверх, тёмыне, похожие больше на вентиляционные коридоры. В свете голой лампочки пылятся почерневшие бананы. Ребята из лавочки нас рассматривают. Кули обвязывают сумки верёвками, присаживаются, закидывают петлю на лоб и встают, даже не придерживая руками оказавшуюся на спине ношу. Улыбаются. Начинают шагать. Вслед за ними, увешанная мелкими сумками, я возвращаюсь в адскому перекрёстку, миную шлагбаум и иду по огненной реке улицы. Тиу в набедренной сумке, наверное, ничего не понимает.

.

Мы живём в отельчике за старым городом, запрятанным где-то в низине. Путь от него – по тёмной пустой дороге, по замызганным переулочкам с простенькими всё-продающими магазинчиками – здесь тепло, уютно, но немного тоскливо. Звёзды-домики мигают нам с дальнего склона. Мы стоим с местными в очереди за фруктами. Я гляжу, как люди привычно друг другу улыбаются, перекидываются базовыми приветствиями, уходят, уносят домой продукты – домой, подумать только.

Знаешь, я здесь, в Индии, везде дома – даже в тех уголках, где меня ещё не было. И одновременно я страшно скучаю. По новообретённому дому – дому-ощущению; дому «есть-к-кому-вернуться». Мне же на самом деле страшно неуютно в этом мраке в Массури. У нас холодный номер, и в раковине противно мыть руки. Здесь нет ни одного тёплого угла. А мне всё равно тепло. Конец путешествия невыносимо далеко, но там, в тогда, я вернусь к тебе – и будет так хорошо, что сейчас я могу ночевать где угодно. Мне ничего не страшно. Только страшно, что пропадёт связь.

Уже темно, и непонятно, где кончается гора и начинается небо, где кончается город и начинаются звёзды.

15 октября, Массури

Просыпаюсь в холоде. Мир тёмный, но его уже наполняют голосами птицы. День всходит из гор. Через штору я вижу только полоску света – она с каждой минутой всё ярче.

Из-под одеяла выползать неприятно и холодо. В полутьме, глядя на одну только полосу света в окне, я режу ржавеньким ножом невкусное яблоко. Фрукты тут так себе, но что мы их нашли – уже благо. Для чая воду надо греть кипятильником. И чай странный. Металлическая чашка. Так и будем жить три недели.

Папина футболка сохнет на вешалке – на все остальные поверхности противно вешать постиранное. Кажется, тут не убирали несколько месяцев.

Я чищу зубы ледяной металлической водой, закутываюсь обратно в плед сажусь дописывть заметку. Свету за окном становится всё просторнее.

.

Видел бы ты, что я сейчас вижу! Смотри – пропасть, цветущая, так и поющая зеленью. Солнце в неё выпадает туманной влагой и прорастает деревьями. И небо словно ближе и осязаемей гор. Облачные исполины – стремительные, непрерывно меняющие очертания; ветер у них в голове. Какой простор! Мне кажется, я не летала всю жизнь потому, что не нужно было, а на самом деле умею, и умела всегда. Разбежаться бы – и прямо по воздуху!

P.s. Не переживай, в пропасть я прыгать не буду. Мне нужно вернуться к тебе)

.

Я готовлю на газу овсяную кашу. Соль, вода, хлопья. Найденное накануне рыхлое топлёное масло. И добытая из недр сумки драгоценность – кусок сыра из самой Тулы. Сейчас это самая вкусная еда на свете.

.

Черепаха (мотоциклист) курит трубку, закинув длинные худые ноги на перила. Выстраивается маленькая очередь за овсянкой. Мантры летят на террасу из переулка, звенящие, светоносные – и, знаешь, точно тут не существует ни горя, ни страшного смога над Дели, ни смерти.

.

Родители привезли с собой в Индию икону Николая Чудотворца. Я привезла с собой Тиу. А если бы ты был здесь, ты бы привёз с собой контрабас?

.

Прохожу мимо магазина песочных часов. У хозяина, право, очень много времени…

.

Забыла рассказать: я встречаюсь в Ришикеше с девушкой по имени Куши. Она просит рассказать, что значит моё имя. Говорю: «Воскресшая». Очень редко ассоциирую себя с полной формой своего имени, странно его вспоминать. Имя Куши означает «счастье».

.

Представляешь, мы в летающем городе ночевали! Тут прямо на улицах небо. Оно течёт близко-близко и гладит нас по затылкам; гладит плоские крыши, черепицу, антенны, провода, сохнущее бельё и сосны. Улицы крохотные, хитроумные, как лабиринт, как внутренности спутанного нитяного клубка.

Мы поднимаемся на канатке на верхнюю точку города. Качаемся в стеклянном кубике. Я в временно заперта в крошечном пространстве с полузнакомыми, интересными, пожившими жизнь людьми, которые знали меня шестилетнюю, а теперь просят перейти с ними на «ты».

За окнами, качаясь, плывут деревья, крыши и переулочки. Выходим, шаримся по площадке, беззащитные перед ветром и взглядом гор. Находим кафе с пожухлыми, ещё до моего рождения покрашенной скамейками и столиками, крошечными, страшно хрупкими на фоне пропасти. С этих скамеек виден весь мир.

Папа заказывает здесь Магги – готовят на сковороде с приправами и жареными овощами. Ярко-жёлтая спиральная субстанция в металлической миске. Папа проносит её по всем: это такой обряд инициации.

.

Мне сейчас чувствуется всем существом, насколько прекрасна жизнь; хочется вцепиться в неё крепко, отчаянно, совсем раствориться в ней – чтобы не умирать. Но я закончусь когда-нибудь. Придётся уходить, а так не хочется. И не хочется, чтобы уходили те, без кого мир для меня опустеет.

Вот бы как-то заполучить гарантию, что, когда твоё тело придёт в негодность, тебя не выбросит отсюда. И – Господи, если ты есть, пожалуйста! – дай мне не потерять после смерти близких. Я не представляю себе того ужаса, какой будет, если связь между нами оборвётся, если мы никогда больше не сможем друг другу светить.

Да знаю я, что это глупо. Жизнь не даёт обещаний. А только я отказываюсь верить, что величайшее чудо этого мира может отменяться смертью.

Послушай! Послушай… Я боюсь потерять тебя.

.

«А только я отказываюсь верить, что величайшее чудо этого мира может отменяться смертью» – перечитываю я много месяцев спустя. Хотела бы я успокоить себя тогда. Сказать, что всё настоящее – бессмертно – где-то. А что умрёт, то, скорее всего, и живым не было никогда.

.

Я как будто только сейчас понимаю смысл очень простой фразы: «Я рядом». От Петербурга до Гималаев рукой подать, правда. Я рядом.

.

Статуя Махатмы Ганди одета в цветы. Хорошо ему, железному, стоять на вершине горы и смотреть на город.

Мы шатаемся по улочкам, весёлые, любопытные, забывшие, что в мире есть что-то, что нас пугало. Останавливаемся поглазеть на разрушенный отель над обрывом. Мама шутит – давай купим вот этот дом и будем в нём жить. Я, говорю, буду приезжать к вам сюда на каникулы.

Хочу добавить – осекаюсь. Хочу добавить – с тобой, но мне ещё так странно вслух говорить другим, что ты у меня есть и что я есть у тебя. Тут же вся наша мотокомпания. Но это ничего, привыкну. Иду-улыбаюсь зато теперь)

.

Мы спускаемся в тёмные проулки, где местные торгуют овощами. На прилавках лежат огромные вытянутые редиски, крошечные груши, острый перец, горошек, огромные нелепые огурцы. Мы дивимся на то, какие тут овощи. И на ржавые разновесы, какими пользуются торговцы, и на провод-франкенштейн, на котором висит одинокая белая лампочка.

Массурийцы – часть чуда, а сами об этом не знают. Представляешь – мы, наверно, тоже часть чуда, но не замечаем. Или оно вообще повсюду?

.

Мне кажется, красота – это выражение любви мира. Поэтому всё на свете – красивое.

.

Разговор Веры с хозяином отеля (который не понимает русского): «Five minutes! Ща… Щас принесу!»

.

Вся компания сидит на террасе и готовит ужин. Папа добыл кастрюлю и картошку – и теперь радуется. На столе снова появляются всякие фигурные бутылки, а я хожу вокруг с кружкой растворимого грибного супа. Темно, зябко, благодатно. Ребята понемногу вживаются в органику индийской жизни. Pate включил блюз из колонки, и теперь он бродит в горной темноте.

Пока я пишу, дверь открывается, и в номер деловито входит блестящая чёрная такса. Она – точнее, он – по-хозяйски оглядывается, но отец вежливо просит его уйти. Такс расстроен, он-то уж потянулся к пакету с колбасой. Дверь закрывается. А я думаю: как по-человечески смотрел на меня зверёк. Я представляю, каким он мог бы быть человеком – преподавателем-филологом или экономистом, высоким, со строгим прямоугольным лицом и в изящных очках, в выглаженной рубашке; житель вечно пустой квартиры, куда никто никогда вдруг не войдёт.

Мало ли, вдруг Такс правда им был? Индия, как-никак.

.

Пьеса в одном действии

Роли:

Настя (Я)

Ирина (Мама)

Олег (Папа)

Действие первое

Настя: Да ты помолодела…

Ирина: Правда?

Настя: Посмотри на себя – ты улыбаешься!

Олег: Да ваще! А под глазами у тебя что?

Ирина: Что?

Олег: Что-что? Ничего!

Несуществующие мешки под глазами проносятся по сцене в виде далёкого, нелепого и невероятного воспоминания.

16 октября, Массури, отель на горе (название уточню)

Вчера мы добыли настоящие яйца, и сегодня я их на всех варю.

Запотевшие окна превращают заоконные горы и небеса в витраж. Капли оставляют кривые борозды, и я с любовью рассматриваю их. Как будто я дома, маленькая, сижу в машине в осенний ливень и жду, пока мама вернётся из магазина.

.

Сегодня долгий переезд. Пакуемся. Мы весь день будем добираться до отельчика на самой вершине горы, откуда в обе стороны видно долину.

Уносим вещи вверх по дороге, мимо чумазых домиков, мимо ползущих по горам облаков, мимо грустных худых собак, лавок с овощами, мимо полицейского поста, которому мы доставили столько хлопот.

Тихонько сказать: «До свидания. Спасибо». И в путь.

.

Мне снится, как будто вся наша компания едет на музыкальный фестиваль. Думаю, он проходит в каком-то чудесном городе, которого на самом деле нет, который мне придумался и скоро обретёт тело.

В этом городе живёт мужик с крыльями, похожий на моего преподавателя по философии. Могучий, грузный, горбоносый, в бордовом тяжёлом свитере; имя его я пока не знаю. Но он очень важен для города. Крылья у него – как совиные, и хвост. Он их может убирать, если они мешаются.

Мужик пытается не то купить, не то настроить огромные дудочки – деревянные, разрисованные цветными опоясками и, наверно, чудесные.

Может, мы на самом деле едем в этот несуществующий город, к крылатому горбоносому дудочнику?

.

Я поняла, что меня воротит от необходимости делать что-либо ровно и правильно. Это потому, что мой отец всё всегда делает ровно и правильно.

Знаешь, в мире нет ни одной прямой линии.

Знаешь, нет никакого «правильно», потому что у каждого своя правда.

.

Мишутка забирает с собой блины с завтрака. Заворачивает в промасленную бумажку, под общий смех, с донельзя серьёзным лицом.

У него очень интересная манера улыбаться. Глаза радостные, а уголки губ вниз идут, и брови изгибаются, как у Пьеро. Мишутка тоже могучий и тоже с горбатым носом – наверно, он мог бы быть сыном мужика из моего сна. И он точно немного крылатый.

Так вот, Мишутка по-мишуткински улыбается и говорит: «Вот вы смеётесь, а через час хороводы вокруг меня водить будете!»

.

Мы летим через небо, по тонкой кромке асфальта на горной спине. Светоносная пропасть проглатывает скалы. По гребням выстроились деревца и тонко, как плетёнка книжной миниатюры, узорят небо. Горы к горизонту все белее; ощущение, что мир парит, и мы все способны к полёту – ты смотри, как мчится наша колонна, как лениво кренятся мотоциклы на поворотах – точно придуманные мной летокрылы в небе дают крен!

Мы забираемся всё выше. Когда солнце закатывается, наша пыльная кавалькада добирается до отеля и тут же, не скинув мешков, заезжает на холм – он же – отельная крыша. Я оказываюсь наверху и пропадаю.

Долину видно отсюда со всех сторон, а развернёшься – увидишь другую. Мы на самом пике скалы. Весь мир отсюда и до кольца горизонта нам виден – он разлёгся в сияющем, сочащемся туманом воздухе, и сквозь поры его ходит свет, и свет льётся сверху. И розовый сгусток света в облаках тонет. А по ту сторону встаёт луна. Ветер ласково обволакивает нас, сияющий, свежий, никогда не видевший заводских труб. Трава гнётся. Весёлые дети в телах сорока-пятилесятилетних людей улыбаются, стоя на крыше – отеля? Мира?

.

Pate угощает меня болгарским вином и пармезаном. Я почти не пью, и каждый раз заново удивляюсь. Меня быстро уносит, потом я засыпаю; а сегодня мне спать нельзя, мы же с тобой созваниваемся.

В отеле мы единственные посетители. Длинный пустой зал с множеством столов и стульев, с жутким скрипящим эхом – пугающе огромный для нас. Pate включает блюз, и эхо кидает незнакомые голоса от одного тёмного угла до другого. За окном чернота. Я пробую что-то тёмно-рубиновое, терпкое, вязкое и горячее – холодное, но горячее изнутри.

Знаешь, не будь тебя, мне было бы здесь до ужаса одиноко. Я уже не С-Родителями, хотя и еду с ними и являюсь их дочерью.

Я здесь вижу твоё лицо так же ясно, как горы. Я чувствую твоё присутствие так же живо, как если бы ты тоже сидел тут, на горе, в темноте, слушал бы музыкальное эхо и пробовал болгарское вино.

Я скучаю по тебе.

.

К нам приходят странные гости. Когда я сижу внизу, уже в полной темноте, приезжает машина, и выходят трое мужчин арабской внешности, с длинными жёсткими бородами, в белых одеждах и тюрбанах. Они стучат в закрытую дверь. В них есть что-то страшное, что-то в глазах – ещё не успев это назвать и испугаться, я соскакиваю с дивана и почти бегу наверх, к себе. В коридоре сталкиваюсь со служащим отеля. Он просит покинуть коридор.

Стою за дверью, слушаю глухой грохот, голоса, скрип стульев. Мне страшно. Я пишу тебе пожелание доброй ночи и заворачиваюсь в спальник.