скачать книгу бесплатно
Виталий Головачев и Мария Петровых: неоплаканная боль
Анастасия Головкина
В книге наиболее полно раскрывается история отношений Марии Петровых с ее вторым мужем, журналистом и переводчиком Виталием Головачевым, активным участником левой оппозиции 1920-х годов, трижды судимым по политическим делам и закончившим свои дни в одном из соликамских лагерей. Приводится множество до сей поры неизвестных фактов. Большинство документов публикуется впервые.
Анастасия Головкина
Виталий Головачев и Мария Петровых: неоплаканная боль
ЗАТЕРЯННЫЙ В АРХИВНОЙ ПЫЛИ
Предлагаемое читателю собрание очерков продолжает серию публикаций по материалам из личного архива М.С. Петровых. В центре нашего внимания история отношений Марии Сергеевны с ее вторым мужем, Виталием Дмитриевичем Головачевым, осужденным в годы «Большого террора» по надуманному обвинению и погибшим в заключении. До недавнего времени по целому ряду причин эта часть биографии М.С. Петровых оставалась наименее изученной.
За свою недолгую жизнь В.Д. Головачев пережил три ареста, которые сопровождались обысками и изъятиями его фотографий, статей, стихов, писем, записных книжек, личных документов, то есть всего того, что необходимо для сохранения памяти о человеке. Неизгладимая боль утраты не давала Марии Сергеевне упорядочить свои воспоминания о супруге и в более поздние годы. Друзья и близкие, не желая ранить ее, не задавали ей лишних вопросов. Даже у ее дочери А.В. Головачевой сведения об отце были весьма скудные и фрагментарные. Никакие его даты в семье никогда не отмечались, фигура его была окружена почтительным молчанием. Всё это привело к печальным последствиям в виде того, что в семье Петровых просто не сложилась традиция сохранения памяти о Виталии Дмитриевиче. И это нехорошо вдвойне. Получилось, что родственники невольно поддержали карательные методы тех лет, которые были направлены на полное выжигание человека из жизни и памяти его близких. Лишь осознав недопустимость такого положения вещей, мы взялись за этот весьма нелегкий труд. Объем утраченных данных поначалу казался достигшим критического предела, после которого реконструкция прошлого становится невозможной. Но дорогу осилит идущий…
В настоящем художественно-документальном исследовании мы предприняли попытку наиболее всесторонне рассмотреть историю отношений М.С. Петровых с ее вторым мужем, дополнив мемуарно-биографический материал анализом архивно-следственных дел, по которым проходил В.Д. Головачев. Мы полагаем, что наша работа может заинтересовать читателя не только как материал, восполняющий пробелы в биографии М.С. Петровых, но и с общеисторической точки зрения. Тема репрессий в СССР по-прежнему волнует многих и при этом остается не до конца изученной. Анализ материалов архивно-следственных дел в их взаимосвязи с биографическими данными конкретных репрессированных несомненно обогащает знания, которые мы черпаем из рассекреченных документов КПСС, историко-статистических исследований, мемуаров и биографий вождей.
Отдельно отметим, что в нашей работе стихи М. Петровых приводятся в их первоначальном варианте, запечатлевшем больше автобиографических черт. Все документы цитируются строго по оригиналу с сохранением всех особенностей письменной речи их авторов.
Ранние годы
Виталий Дмитриевич Головачев (01.12.1908 – 27.02.1942) был самым младшим ребенком в дворянской семье с глубокими московскими корнями. Отец его, Дмитрий Михайлович Головачев, окончил Историко-филологический факультет Императорского Московского университета, имел чин действительного статского советника и преподавал в частной гимназии, которую содержала его супруга, Елизавета Николаевна (урожд. Мисюра). Из близких родственников Е.Н. Головачевой в гимназии преподавала также ее младшая сестра Александра Николаевна и ее муж Дмитрий Николаевич Ушаков [13].
Собственной недвижимости у Головачевых не было, но достаток семьи позволял снимать в Москве двухэтажный дом.
У Виталия была сестра Марианна или по-домашнему Марьяна (1905 г.р.) и трое братьев: Вадим (1903 г.р.), Сергей (1904 г.р.). Имени третьего брата, умершего ребенком, нам пока установить не удалось.
Отдельного внимания заслуживают обстоятельства рождения Виталия. В 1906 – 1907 году у Елизаветы Николаевны случился бурный роман с преподавателем химии Петром Петровичем Лебедевым, сыном драматической актрисы Е.П. Шебуевой. В лучших традициях того времени влюбленные бежали в Париж, и память об этом безумстве сохранилась на фотокарточке, где Петр Петрович с победным выражением лица держит в зубах цветок. Но быть вместе влюбленные не могли, Петр Петрович тоже был несвободен, и Елизавета Николаевна вернулась к мужу, который благородно принял ее с Виталием во чреве. Срок был совсем небольшой, ребенка выдали за сына Дмитрия Михайловича, правда была похоронена в узком семейном кругу. Но Дмитрий Михайлович ребенка не просто принял, а искренне полюбил. Широко образованный, начитанный, с тонким вкусом и высокими духовными запросами, он оказал на Виталия сильное влияние. Встречам сына с родным отцом Дмитрий Михайлович не препятствовал, но поставил Лебедеву условие, что тот никогда не раскроет Виталию тайну его рождения.
Только похоронив отца, Виталий узнал, что тот ему не родной. Мальчику было тогда 16 лет. Об этом сказал ему кто-то из старших, видимо, пытаясь так неумело его утешить. Но облегчения это известие, конечно, Виталию не принесло. Оно стало для него еще одним потрясением, которое лишь обострило боль утраты. Пройдут многие годы, прежде чем он назовет Петра Петровича отцом.
В начале 1930-х годов, похоронив законную супругу, Петр Петрович женился на Елизавете Николаевне, и они прожили вместе всю оставшуюся жизнь.
Студенчество и знакомство с Марусей
В 1924 году Виталий окончил в Москве школу-девятилетку № 36, а спустя год поступил на Высшие государственные литературные курсы (ВГЛК). Но этим его образование не ограничивалось, что, впрочем, неудивительно для ребенка из семьи педагогов. Виталий глубоко интересовался историей, философией, психологией, экономикой, лингвистикой, исполнял на фортепиано классический репертуар и знал четыре иностранных языка. Предположительно, уроки музыки, французского и немецкого входили в программу домашнего воспитания, а английский и итальянский он освоил уже самостоятельно.
«Старшекурсник Виталий Головачев был прекрасным музыкантом, – вспоминает бывшая студентка ВГЛК Наталья Баранская (Радченко), описывая вечеринки юных литераторов в доме Сытиных на Тверской, – исполнял фортепьянные пьесы Шопена, Бетховена, услаждал нас звуками вальсов Чайковского и мазурок Венявского. Я уже не помню, как попал Виталий в наш кружок, что или кто привлек его сюда. Его присутствие, несомненно, овевало наше сборище ветерком приобщения к высокому искусству» [28:409 – 410].
На одной из таких студенческих вечеринок Виталий разглядел Марусю и потерял голову. Кто знает, как могли бы сложиться их отношения, если бы и она чувствовала себя свободной. Но ещё в Ярославле у Маруси закрутился роман с поэтом Петром Грандицким, который тоже вскоре приехал в Москву и поступил в аспирантуру по сельскохозяйственному профилю.
Виталию Маруся категорически заявила, что отношения между ними могут быть только дружеские, и они подружились семьями: Виталий быстро нашел общий язык с Катей, любимой Марусиной сестрой, а Маруся сблизилась с Марьяной и Сергеем.
Одной из общих для молодых людей оказалась невеселая тема: в обеих семьях были репрессированные родственники. В 1922 году из страны был выслан Вадим Головачев, старший брат Виталия. Примерно к этому же времени относится первый арест Дмитрия Александровича Смирнова (священномученика отца Дмитрия), Марусиного родного дяди по материнской линии.
В новоиспеченной компании о политике говорили много и тогда еще вполне открыто. Виталий поражал Марусю зрелостью суждений и необычайной внутренней свободой, быстро развеяв ее первое впечатление о нем, как о наивном несмышленыше (он был моложе ее на 8 месяцев). Потенциал героя-любовника, вероятно, тоже пробудился в нем довольно рано, что не ускользало от внимания прекрасной половины с ее всепроникающей интуицией. Недаром однажды на каникулах в маленьком Трубчевске людская молва приписала семнадцатилетнему Виталию роман с женщиной сильно старше его.
«Мое появление, – пишет Виталий Кате в конце июня 1926 года, – было квалифицировано здешними кумушками, как приезд второго, нелюбимого или нелюбящего (уж не знаю!) мужа той особы, к которой я собственно приехал на каникулы, с одной стороны, очень скромной, c другой, сорокалетней, а с третьей, бывшей когда-то воспитательницей моих старших Geschwister. Это (как, впрочем, и все окружающее меня здесь) вот уже несколько дней подряд приводит меня в сильно юмористическое расположение духа» [15].
Смех смехом, но даже в самом развращенном уме не родились бы такие предположения, если бы Виталий подобно многим своим сверстникам выглядел большим ребенком. А он в свои семнадцать выглядел кавалером под стать зрелой особе. Другое дело, что Виталий совершенно не стремился производить такое впечатление и впадал в сильное смущение при встрече с местным бомондом, уже сложившим о нем свое авторитетное мнение. Завернувшись в плащ, он старался поскорее скрыться от пытливых взоров и потеряться за городскими стенами в непроглядных брянских чащах.
«Очень Вам благодарен за строчки о Марусе, – пишет Виталий в следующем письме к Кате. – Я от нее до сих пор не получил еще ответа на свое письмо. Может быть, в этом виновата почта» [Прил. № 2].
Маруся не балует Виталия письмами и в целом держится в рамках «договора о дружбе», но проницательная Катя всё же подметила, что Маруся на самом деле к Виталию тоже неровно дышит. На это замечание сестра с жаром ей возразила:
«Это – опять? Б-р-р-р-р-р-р-р-р-р! Катя! Да возьми ты его себе… Ведь ходила же ты с ним на «Пиковую даму». Я уже радоваться стала. Он ведь хороший мальчик. Неглупый. Очень начитанный и умеет хорошо говорить. Младенческий же возраст его, сама знаешь, – незаметен. Ну будет о Виташке. Довольно как-то напачкали чернил…» [18]
А ведь и вправду трудно сжиться с мыслью, что твоим избранником может стать человек, во многом тебе противоположный. Маруся не любила бывать в обществе, предпочитая общение тет-а-тет; Виталий был человеком светским, компанейским, ориентированным на социум; Маруся была чутка к людям, немногословна и осторожна в словах, письма писать не любила; Виталий обладал стремительным, напористым темпераментом и способностью переживать несколько впечатлений одновременно; он был разговорчив, к словам относился достаточно небрежно, письма писал с легкостью, часто, и притом письма длинные и обстоятельные. Маруся ощущала себя верующей; Виталий был атеистом, увлеченным революционными теориями. Очевидно, что при таких различиях в мироощущении неизбежны тягостные минуты взаимонепонимания.
К тому же Виталий и сам не стал бороться за место в жизни Маруси и как будто охотно согласился на роль друга. Вероятно, здесь сказалась его неопытность в делах сердечных и ориентация на глобальные цели. Главным в жизни он считал служение отечеству и участие в каком-то важном общем деле, а всё личное отходило у него на второй план. Письмо Маруси, где она яростно отрицает свой интерес к Виталию, относится к 1926 году, когда он уже примкнул к группе оппозиционно настроенной молодежи, считая, что монополистическим устремлениям большевиков необходимо противопоставить новую общественную силу.
«Я почти физически чувствую, – пишет Виталий Марусе в начале августа 1926 года, – как все теснее и теснее сжимаются звенья или для того, чтобы вознести нас на небывалую высоту, или чтобы задушить безжалостно и спокойно, как душат на войне газами. Я не вижу в своей чистоте никакого смысла, если она ни на что не направлена» [14].
Виталий был убежден в том, что все таланты человека, все его способности, всё, что ему дано, и даже самое стремление к нравственным идеалам обретают ценность лишь тогда, когда воплощаются в реальном действии. Общественная жизнь захлестнула Виталия с головой, а Мария через год вышла замуж за Петра.
Не заставил себя долго ждать и первый арест Виталия, разлучивший его с Марусей на целых три с половиной года. Путь к сближению с новым избранником обернётся для нее мучительнейшей личной драмой. Переживания, которые будил в ней Виталий, сильно отличались от ее чувства к Петру и от тогда еще владевших ее воображением юношеских представлений о любви. Марии понадобятся годы на то, чтобы принять в себе это новое чувство и разорвать отношения с душевно близким и преданным ей человеком.
Супругами Мария с Виталием начали представляться вскоре после его возвращения из ссылки в конце зимы 1934 года, хотя поначалу это была скорее дань приличиям. Родители Марии были людьми строгого воспитания. Ей сложно было бы объяснить им перемены в своей личной жизни иначе, нежели вторым браком. Но еще около года после возвращения Виталия Мария продолжала терзаться сомнениями…
Сложности с трудоустройством и прочие бытовые неурядицы, с которыми неизбежно сталкиваются бывшие лагерники, Марию не пугали. Жизнь в первые годы после революции уже научила ее стойко переносить лишения. Тревожило ее только одно: любит ли он ее так же сильно, как она его? Насколько долговечен их союз? Получится ли у них с Виталием семья? Склонный к теоретизированию, устремлённый к внешним целям, да еще и жутко рассеянный, он был всегда повернут к Марии как бы вполоборота, ускользая от нее и заставляя сомневаться в прочности их отношений.
Но какое-то время спустя Мария обнаружила, что некоторая отстраненность Виталия, которую она порой расценивала, как холодность, в иные минуты была на руку ей самой. Виталий был невосприимчив к мелочам, в частности, к не самым изящным душевным проявлениям своей пассии. А ведь в молодости ей были свойственны и сварливость, и плаксивость, и вспыльчивость. Далеко не каждому такое понравится. А Виталий всегда видел в ней только нечто самое для него главное и не боялся никаких проявлений женского естества.
Положительные перемены происходят у Виталия и на трудовом фронте. Летом 1935-го он переехал в Егорьевск, где устроился на станкостроительный завод в бюро технической информации и начал преподавать русский язык на курсах мастеров соцтруда. От завода он получил комнату в коммуналке. Там и затеплился впервые хрупкий семейный очаг. Мария всё чаще приезжает к Виталию в Егорьевск и живет с ним по целым неделям под одной крышей. В последние полтора года совместной жизни они настолько сблизились, что вместе посещали куратора беременности. В этом смысле они как пара опередили свое время на многие десятилетия: совместное вынашивание было тогда большой редкостью.
Но и обиды неотвязно сопровождают отношения Маруси с Виталием. То и дело она сердится на него бурно, со слезами, по каким-то ничтожным поводам. Особенно странно это наблюдать, когда знаешь, что позади у них действительно тяжелые испытания: пятилетний срок, новый арест и сложный послелагерный быт.
Как-то летом 1936-го Виталий дал Марусе телеграмму, что приедет на следующий день. Но он не приехал и ничего не сообщил о причинах отмены своего визита. Маруся решила, что он тяжело заболел и примчалась в Егорьевск сама. И уже на другой день она строчит своей верной наперснице негодующее письмо:
«Дорогая Катенька! Всё оказалось благополучно: этот негодяй совершенно здоров. Просто у него получилось 12-го 2 урока вместо одного, и он не мог уехать. Ужасно он негодный, потому что, конечно, мог бы заранее договориться с учебной частью и перенести этот урок на другой день. Доехала я благополучно, правда, очень тесно было, но я сидела от Москвы.
И чего я всегда так мучаюсь! Ужасное какое-то свойство. Вчера весь вечер проплакала – уже от обиды на Виташку» [19].
Настроенность на обиду не покинет Марию и тогда, когда Виталий угодит на зону в третий раз.
«Я страшно сердита на Виталия за то, что он не написал мне» [21].
«Я страшно обижена на Виташку за то, что он с тобою не послал мне письма! Это с его стороны безобразно!» [22]
Так пишет она Кате, а самому «обидчику»:
«Пиши мне на Сокольники. Очень жду твоего письма. Если бы знал ты, как я переполнена тобою! Все московские дела и заботы где-то на поверхности, а всё существо мое – это ты» [23].
Неслучайным представляется, что в стихах М. Петровых 1930-х – 1940-х годов отношения лирических героев временами обагряются кровью: «Слишком рубцами горят сердца…», «Все обиды кровные замела пурга…», «И в кровь о камень сердца несравненного…». И в то же время они обретают ощущение нерасторжимости их союза, «кровного родства».
Ты думаешь – пустой, ничтожный случай
Соединяет наши имена.
Не думай так, не мучай так, не мучай, –
Я – кровь твоя, и я тебе нужна.
«Ты думаешь, что силою созвучий…», 1941
Говоришь ты: – Небывало,
Что сбывается со мной!
Обвилась, околдовала,
Стала до крови родной.
«Прощанье», 1943
После гибели Виталия Мария перестала называть его по имени. Это была не утрата близкого человека, а омертвение части ее собственной души. Источник слез иссох. Она больше никогда не сможет заплакать, даже в минуты самых тяжких потрясений. В окружении Марии Сергеевны мало кто знал, когда с ней это случилось. Ее способность страдать бесслёзно многие воспринимали как признак особого мужества. Но увы, это было болезненное состояние, вызванное тяжелейшей душевной травмой и неподвластное даже такому лекарю, как время. Оставшийся для других загадкой, мотив утраты слёз нашел отражение в поэзии М. Петровых.
«В конце июля наехало на меня стихописание, – пишет Маруся Кате в августе 1943 года, – и я по вечерам в кухне писала, как одержимая… Если бы ты знала, как все эти стихи раскачали мою глубочайшую боль, как будто подвели к раскрытой могиле! Но, м.б., так легче» [24].
Знаю, что ко мне ты не придешь,
Но, поверь, не о тебе горюю.
Нестерпимо без тебя, и всё ж
Не о том с тобою говорю я.
Милый, ты передо мной в долгу.
Вспомни, что осталось за тобою:
Ты мне должен – должен, я не лгу! –
Воздух, солнце, небо голубое,
Шум лесной, речную тишину, –
Всё, что до тебя со мною было.
Возврати друзей, веселье, силу,
И тогда уже оставь одну.
Всё, что от рождения дано мне
И до дня, где были мы одни,
Всё по совести, по чести – вспомни,
Всю, какой узнал меня, верни.
Как роса в тугое сердце розы,
В это слово проникает ложь:
Если ты вернешь хотя бы слезы,
Это значит, ты ко мне придешь.
5 – 6 августа 1943 г.
[25]
ВАДИМ ГОЛОВАЧЕВ И ДЕЛО ГРУППЫ «БОРЬБА» 1928 г.
Мясорубка массовых репрессий слепа и всеядна. В ее челюстях нередко оказывались люди случайные, вполне лояльные режиму и далекие от политики. Но Виталий Головачев случайной жертвой не был. Унаследованный от бабушки артистизм, талант оратора и публициста предопределили его тягу к общественной деятельности.
«… где-то в 27-м, – вспоминает Наталья Баранская (Радченко), – молодые люди с двух старших курсов, человек пять-шесть, объединились в кружок интересующихся политикой. <…> В кружок «политиков» входили Виталий Головачев, Владимир Браилко, очень умный, серьезный, самостоятельно мыслящий парень. И еще двое или трое, которых я не знала и видела только однажды. <…> Мне были скучны разговоры и споры на непонятную тему, только это мне и запомнилось. <…> О кружке в нашей компании знали, но делами его не интересовались. У нас, девушек, был «поэтический салон» [28:440 – 441].
К более близкому знакомству с сообществом «политиков» Наталью подтолкнула ее однокурсница Нина Лурье, которая была накоротке с Головачевым. Среди сочувствующих оказался также студент ВГЛК Николай Быстряков (в мемуарах фигурирует как Фёдор Б.), позднее ставший мужем Натальи.
Виталия чекисты причислят к организаторам этого сообщества, хотя он был одним из самых юных его участников. Но нас это ничуть не удивляет. Помимо яркого общественного темперамента, которым одарила Виталия природа, его раннему политическому созреванию весьма способствовал опыт его старшего брата Вадима. Еще в годы Гражданской войны он создал объединенную студенческую организацию и за свою общественную активность летом 1922 года был выслан властями на «философском поезде» в Берлин, – большая честь для юноши, не разменявшего еще и третьего десятка своей жизни.
В своих тезисах по вопросу об объединенной студенческой организации Вадим пишет:
«Будучи прекрасно организованным аппаратом коммунистической диктатуры, Советская власть считается только с силой и совершенно игнорирует организации, реальной силы за собой не имеющие, позволяя себе по отношению к ним и представляемым ими группам населения все, что ей заблагорассудится» [8:6].
Апогей гражданской активности Вадима приходится на весну-лето 1921 года. И к этому же периоду относится знакомство Виталия с Александром Сафоновым и Игорем Алексеевым – будущими участниками группы «Борьба». Познакомились они в детской колонии (так назывались учреждения-предшественники пионерлагерей) и до ареста были неразлучны. В середине 1920-х годов все трое поступили в московские вузы: Виталий – на Литературные курсы, Алексеев – в Менделеевский, а Сафонов – в Московский химико-технологический институт.
Об общественной деятельности Вадима и его преследованиях Виталий знал во всех подробностях от своей сестры Марьяны и ее мужа Игоря Беккера, который тоже входил в созданную Вадимом студенческую организацию и затем много лет провел в ссылке в Восточной Сибири и Красноярском крае [Прил. № 5 и 6]. Через Вадима в руки к молодым людям попал политический самиздат – рукописные копии писем во ВЦИК от политзаключенных, основную массу которых составляли тогда члены оппонирующих большевикам социалистических партий и анархисты. В этих письмах авторы подробно описывают злоупотребления, проявленные конвоем по отношению к арестантам во время их подготовки к этапированию из Бутырки в Ярославскую и Орловскую политические тюрьмы.
«Во время сна заключенных эта буйная ватага ворвалась в коридоры и камеры с криками и площадной бранью, угрожая револьверами, насильно стаскивая с коек в одном белье и нещадно избивая. Били, не разбирая и чем попало, били всех – не исключая женщин и больных. Били прикладами винтовок, рукоятками револьверов, кулаками и сапогами, скручивали позади руки, таскали женщин за волосы, спускали с железных лестниц пинками и ударами. Все протесты оставались без внимания. Малейшее сопротивление или возражение вызывало ожесточение чекистов.
<…>
От имени политических заключенных, группируя приведенные факты, лишний раз с полной очевидностью устанавливаем, что коммунистическая власть в борьбе с идейными политическими противниками, социалистами и анархистами, прибегает к жестоким и циничным избиениям, не щадя ни больных, ни женщин.
Перед лицом русского и международного общественного мнения трудящихся масс мы заявляем решительный протест против насилия и клеймим позором действия власти, воскрешающей в коммунистических тюрьмах кровавые призраки Средневековья» [8:9 – 10об].
Как можно понять, к моменту создания группы «Борьба» в 1926 году Виталий был достаточно хорошо осведомлен о том, что ожидает активного оппозиционера в текущих условиях и с чем можно столкнуться в местах заключения. И свое решение принять участие в оппозиционной организации он принимает абсолютно осознанно.
Отметим, что Виталий рос в семье людей интеллигентных, просвещенных, не религиозных, социалистически настроенных и сочувственно встретивших революцию. Но горький опыт брата заставил Виталия задуматься… К независимой общественной деятельности власть нетерпима, любая политическая оппозиция подавляется самым жестоким образом, – это ли путь к строительству более справедливого общества?
Ответы на этот вопрос Виталий и его единомышленники ищут в трудах Гегеля, Маркса, Каутского, которых благодаря знанию иностранных языков они могут читать в подлиннике. К идее создания оппозиционной группы молодые люди приходят естественным путем – через интеллектуальный и духовный опыт, через осмысление происходящих в стране политических событий.
Следствие припишет группе «троцкизм», и ярлык «троцкиста» прирастет к Виталию намертво. Но на самом деле идейными последователями Льва Троцкого участники группы не являлись. Они придерживались позиций классического марксизма и по этой причине были, конечно, левее Центра, но из советских политических лидеров они не поддерживали никого, считая, что все они, погрязнув в борьбе друг с другом, утратили ощущение реальности и связь с теоретическими истоками. Своей задачей группа «Борьба» ставила пропаганду идей подлинного марксизма и интерпретацию политических событий с позиций марксистской теории.
Уместно вспомнить, что политическая обстановка того времени оставляла еще какую-то надежду на более демократический путь развития советского общества. Ну или по крайней мере на возможность цивилизованного сосуществования разных социально-экономических концепций хотя бы в рамках марксизма. Вторую половину 1920-х годов по праву называют «золотым веком» советской экономической мысли. «Марксизм-ленинизм» как правящая идеология тогда еще не сформировался, и в печати продолжались оживленные экономические дискуссии. Многие видные экономисты, которые в 1930-е годы за отступничество будут выброшены из науки и репрессированы, тогда еще активно публиковались. Самому широкому кругу читателей доступны были работы И. Рубина, Е. Преображенского, Л. Юровского, Н. Бухарина, Г. Сокольникова, Н. Кондратьева, А. Чаянова и др.
Уже тогда наметилось главное методологическое противоречие, из которого советская экономическая мысль не сможет выпутаться до конца существования советской империи. С одной стороны, необходимо было обосновывать утвержденную центром экономическую политику, а с другой, беспристрастно изучать реально существующие экономические отношения и хозяйственную практику. Ведь невозможно совершенствовать систему управления народным хозяйством, имея в голове лишь образ идеального общества. Задача науки в том и заключается, чтобы изучать объективную реальность. Но любая попытка объективного изучения реальной народнохозяйственной практики неизбежно вела к осознанию ее несоответствия идеологическим императивам.
