Горький шоколад

– Правильно, ну это же правильно… – возмутилась Нина. – Ты что! Зрение может испортиться. Глаза беречь надо. И защита – хорошо. А вдруг упадешь? По лестнице ходить вообще полезно. Что в этом плохого?!

– Да в том-то и дело, что все это хорошо и правильно. Не более того!

Он весь пропитан своими очевидными истинами! «Дважды два – четыре». Этакий менторский тон. «Пушкин – наше все».

– А сколько же? – удивилась Нина. – Если не четыре.

– Суть в том, как ты относишься к этому. Тебе мало? Он дорогу переходит только на зеленый свет. Всегда. И он никогда никуда не опаздывает.

– Ну, это уже слишком… Ты сама не знаешь, чего хочешь.

– Да ведь от всего этого свихнуться можно!

– Мне кажется, ты заболела. Ну, помрачение нашло, временно. А что тот Денис? Чем он лучше: везде опаздывает что ли?

– Да тут не вопрос: лучше-хуже. Денис – другой. Я не могу объяснить, что именно я люблю в нем. Мне кажется, мир обрел свою душу. Раньше были просто предметы. Ты и я, здания, дороги, деревья и планеты. А теперь в них есть душа, которая проступает в настроении, чаще грустном. И я чувствую себя причастной каждому солнечному лучу, каждой капле дождевой.

На лестничной площадке кто-то топтался, скрипнул мусоропровод, и гулко отозвалась труба, потом проскрипела дверь, и шаги стихли.

Нина задумалась.

– Ты знаешь, – сказала она, – для серьезных отношений нужно все же учитывать характер человека. Я рассуждаю так. Во-первых, чтобы работал. Во-вторых, не пил чтобы и не курил, занимался спортом. Трезвая жизнь, понимаешь. Это очень много значит!

– Я же не о том…

– А я об этом, постой. Приведу пример. У одной моей знакомой, вернее, знакомой моей мамы муж постоянно пил. Приходилось за бутылками ночью бегать. Он просыпался, кричал, требовал… В доме постоянный дым. Днем он сидит, ничего не делает, одну сигарету за другой курит. А у нее мечта – съездить в Иерусалим. Вот накопила она денег каким-то образом, постепенно. Паспорт заграничный оформила. А утром, в час отъезда, он разорвал и паспорт, и деньги. И за один день она поседела! Все потеряло смысл. Я когда встретила ее – не узнала. Вот к чему приводит любовь.

– Ну и ладно, – пожала плечами Маша, – что с того, у всех своя судьба. Ничего тут не поделаешь.

Так они разговаривали, пока не вернулись с работы родители Нины. Тогда перешли в комнату, немного поиграли в лото и расстались, довольные друг другом: прямой честный разговор всегда приятнее, чем лесть и взаимные утешения. Нина заявила, что не понимает Машу, и Маша обещала «немного подумать», хотя не могла согласиться ни с одним ее словом.

На улице шел дождь, но настолько мелкий, что не разбивался каплями: разбухая, дождь ощущался лишь влажной вязкостью густого воздуха. Все стало единым в своей цельности и неразличимым, серые дали и спящий город, трубы завода и кольца московских задымленных дорог, а Маша вновь вспомнила про кнопку в магнитофоне и про детскую фотографию в комнате Нины, но уже с другим настроением. Ведь в ракушках, что лежали на полках, шумело море.

24.

– Привет! – возле подъезда с портфелем в руке стоял Тимур, – а я только что звонить собирался, думаю, где ты. Так поздно.

– Привет, – от неожиданности Маша не знала, что сказать, – а чего ты…

– Так ведь покататься решили. На машине, – он подошел, хотел поцеловать, но Маша отступила и нахмурилась.

– Сегодня разве?

– Ну да, а когда же…

– Завтра…

Тимур лишь грустно взглянул и пожал плечами.

– Вот видишь,.. ты перепутала день. Бывает.

– А…

– Поехали? Пробок нет, красивые места посмотрим.

– Тимур, я от подруги сейчас. Домой зайду, переоденусь. Хорошо? – она взбежала по ступеням под козырек подъезда и оглянулась, – я быстро!

– Давай… – он повернул к машине, склонившись, отрыл переднюю дверь.

Безлиственная береза, словно тень, качалась под желтым кругом фонаря, моросил холодный дождь.

…Не снимая ботинок, Маша прошла к окну, отдернула шторку; далекий свет соседних домов походил на пятна подсолнечного масла. И было в этом что-то глухое и непроницаемое, как изображение на картоне, лишенное простора и воздуха. Она и сама находилась внутри такой картины, задыхалась в зарослях серого дождя и мутного цвета, небрежно наложенного кистью неизвестного художника. Художник обводил контуры, сейчас он бы нарисовал фары, ярко зажженные, и темную дорогу вникуда, по которой, разбрызгивая лужи, несется чужая машина. А кругом – все те же дома пресного оттенка подсолнечного масла и те же люди. Живые – в своих квартирах-скворечниках, мертвые – в гробах, перетянутых лентами, глубоко под фундаментом. Какая, в сущности, разница! Подобно дождевой воде, каждый человек необратимо стекает, просачивается в землю, в самые ее глубины. А машина все мчится, Тимур крутит руль.

Ехать не хочется, но все равно она едет, и ничего уже нельзя изменить, невидимые нити тянутся от колес, изгибаясь, чертят свою траекторию, и художник белым цветом замазывает неудачные, лишние штрихи: встречные машины, подтеки грязи и следов, воронки звезд в темно-серой пене облаков.

Город разворачивался длинным свитком, без углов, лишь прямыми бесконечными линиями. И дома в вихре машин, будто слезы вдоль дороги. В этом было что-то спокойное, плавно-баюкающее, теплое и дремотное.

– Тимур, – проговорила Маша, и почувствовала, что хочет спать. Сможет ли она сказать что-то сейчас, и как объяснить, да и нужно ли? Не лучше ли оставить как есть? Кто знает, вдруг Нина права?.. А потом – столько всего связано с Тимуром, быть может, это и есть как раз то, что нужно: дружеское расположение, а не зависимость, которая граничит с безумием, с тревогой и со страхом. Может быть…

– Смотри – красиво! – заметил Тимур, – мы проезжаем район, где Чистые пруды.

Да-да, прошлые века вдевают свою душу в старинную кладку кирпичей, но давно уже исчезла та душа, а дома продолжают стоять, словно пустые гробницы, отремонтированные, с новыми пластиковыми окнами.

– Как думаешь, – спросила Маша, – то, что было раньше, связано с теперешним?

– В любой ситуации есть свои плюсы и свои минусы. Многие хвалят царскую власть, но не учитывают факт крепостного права. Другие хвалят Советский Союз. Или ругают. Но ведь, подумать, сколько заводов тогда было построено. Экономическое развитие страны. А сейчас что? Бесконечный кризис и коррупция.

– Вон как…

– Однозначно ничего нельзя расценить. Ведь в мире нет абсолютного, высшего добра. А в таком случае нет и зла.

– А что есть, Тимур?

– Неоднозначность.

– Та самая разница между «да» и «нет»?

– Совокупность плюсов и минусов. В любой идее содержится собственная тень, и даже идея Бога, такая популярная и прекрасная, выдавливает из себя кровавый крик. Вспомнить инквизицию.

– Постой, ведь совокупность абстрактна. А значит, иллюзорна. Я бы сказала, не плюсы и минусы в конкретной ситуации, а какая-то основа, высшая заданная ценность, которая и решает все. Ради чего мы строили заводы? Зачем?

– Экономика страны,.. счастливое будущее… Как «зачем»? Ведь только дети спрашивают: а почему земля круглая, а почему селедка соленая? Почему да почему.

– И почему ты такой?..

– Какой?

– Ну… Сам не убиваешь, не воруешь… постоянен в своем выборе. Если все содержит, включает в себя и добро, и зло…

– А! Тут дело принципа. На самом деле, Библия – штука мудрая, и заповеди даны полезные, прежде всего, для самого человека. Здесь есть чувство собственного уважения. Ты не опускаешься до уровня алкоголика-неудачника. Не портишь свою жизнь случайными связями. А помогая нищему, ты совершаешь поступок, достойный личности с большой буквы. Заслуживаешь поощрения, прежде всего, морального…

– Ты когда-нибудь опаздываешь?

– Было раз, когда часы перевели. Ровно на час.

– Я так и думала.

Машина замедлила ход.

– Пойдем сфоткаемся, – предложил Тимур, – вон там, у памятника Дзержинскому? Тут светло, фонари…

– Ой, неохота. Поехали домой! Спать хочу.

– Да это быстро, на память. Ну давай.

«Последний раз, последняя фотография», – думала Маша, устало разглядывая серый, стиснутый высокими домами проспект. Пахнуло дождевой свежестью, воздух казался рыхлым, так низко, к самой земле, опустились облака. На скамейке под памятником сидела женщина с огромными ореховыми, неестественно округленными глазами на бледном лице, в норковой шапке и короткой легкой куртке, и молодой парень, совсем еще мальчик, прилег на лавку, положил голову ей на колени, смотрел в холодное темное небо. Они молчали, будто напряженно вслушивались в таинственный гул ночи.

– Простите, – подошел Тимур, – вы не могли бы…

– Не надо, зачем… – хотела остановить Маша, но не успела.

– Нас сфотографировать.

– Конечно-конечно, – неожиданно легко ответила женщина, – пожалуйста.

Она отодвинулась, боком освобождая колени, и быстро встала, а парень так и оставался лежать, словно ничего не слышал.

– Куда нажать…

«Нажать!.. Курок взведен! – Маша облизала губы. – Настала минута прощанья… И откуда такие глупые мысли?».

– Вот кнопочка, – любезно пояснил Тимур.

– Три-четыре…

«…Москва – огромный город! Пробки – даже в ночное время», – говорил Тимур, когда они ехали обратно. За окном ползли размытые дождевой изморосью рекламные щиты и витрины, подсвеченные неоном. Маша давно уже перестала следить за дорогой, районы раскрывались бесшумной матрешкой, и от смутной пестроты болели глаза: мелькая, все повторялось вновь и вновь, и только светофор раскалывал красным нить проводов.

– Помнишь, летом мы катались на роликах, проезжали этот памятник…

– Летом? Конечно… Тогда все походило на горстку пыли, даже деревья с пышными кронами, даже цветы. Ты еще рассказывал про Вавилова, а я удивлялась самой возможности существования человека, ничем на тебя не похожего, простого и бесстрашного, и было в этом какое-то предчувствие, предвкушение что ли, другого мира, который назревал, звучал все громче и настойчивее, хотя и существовал параллельно с нашим тусклым, будничным счастьем. Быть может, именно тогда я усомнилась в себе. Ведь настоящая встреча может произойти лишь в состоянии неустойчивости, когда небо, сжатое крышами, меняет свои очертания, а ты, с удивлением осматриваясь, не узнаешь знакомых, много раз исхоженных, старых мест. Музыка асфальта уже тогда выстукивала и бормотала, выплевывая мелкие камешки, его имя – Денис.

– Кругами объезжали этот памятник, на лавочке отдыхали.

– Помню. А как твой друг?

– Какой?

– Ну… роллер. Друг детства.

– А!.. Вавилов. Разбился.

– Что?!

– Погиб… Упал с лестницы театра, на которой обычно тренировался, да так неудачно. Прямо виском о каменный угол перил.

– Какой ужас!

– Да… но в целом, можно было предвидеть. Зачем все это? В больницу попадал не раз, и все равно. Не понял. И вот, пожалуйста. А я говорил ему…

– Мм…

– Предупреждал, что так может случиться. А возле памятника мне давно хотелось сфоткаться. Еще тогда, летом, – закончил Тимур, а сам подумал: «фотография получилась неплохо, немного подправлю яркость и сегодня же загружу на свою страницу. Давно не обновлял наш альбом».

25.

Той ночью она долго не могла заснуть, мир дробился: дома стали крохотными, и кубики этажей роились черно-желтыми стаями ос, а площади зловеще проступали темными родимыми пятнами. Куда бы она ни шагнула, куда ни посмотрела – везде были дома, и была жизнь, и сама она в своей комнате оказалась вплетенной в каменную сеть. И город простирался за окном: огромный и бесконечный. Сияющий и сонный, томительно бесснежный.

Под утро обнажились пустынные дали, холодный свет разливался, как молоко из переполненной до краев чаши неба и, когда Маша вышла на улицу, было так тихо, словно на дне высохшего древнего озера. На первой паре она старательно записывала лекцию, поглядывая на небо, на то, как снопы солнца взрывают рыхлость облаков, опускаются, падают к земле, и окна, вспыхивая, напоминают нимбы. В тот день все было сияющим, странным и молчащим. Почти ни о чем не думалось, так случается во сне: предельно яркий цвет и замедленность ощущений.

– Морозно… – говорила Таня…– ой-ей. Дубленку пора доставать.

Хотелось встретить Дениса, без него мир не звучал, лишь медленно таял в солнечном свечении, походил на сон. Маша бродила по коридорам, но его нигде не было. Перемены сцепляли день, будто кровеносные сосуды; минуты исчезали, и тогда все кругом затягивалось тонкой пленкой льда – до следующего короткого перерыва.

А потом она увидела.

Денис стоял на площадке между лестницами, но смотрел чуть в сторону. Маша заметила девушку, ту самую, смутно знакомую, в кожаной куртке с высоким воротником. Ее волосы были зачесаны назад, и лоб казался неестественно высоким, а рот сжатым и припухшим, точно скомканный лист бумаги. Похоже, ее звали Катя, Марина или Зоя. Или Галя, например.

И по тому, как чуть дрогнула его верхняя губа, как, изменившись, просветлел взгляд, как шагнул он ей навстречу, и она, подавшись телом вперед, протянула руку, как стояли они и говорили о чем-то, недолго и тихо, а потом ушли, легко ступая, – Маша все поняла. Это было однозначно и необратимо.

… Домой идти не хотелось. Она долго бродила по улицам, уже стемнело, замерзли ноги, и все меньше попадалось встречных прохожих. Пока ты чувствуешь мороз (щеки свело), можно просто идти, ни о чем не думать, вернее, напротив, думать, взахлеб размышлять, увязнув в единственном воспоминании. Лестница… Лестница… Как там дальше-то? Лестница, а потом…

Маша зашла куда-то выпить чаю. Это «куда-то» оказалось душным пропахшим ванилью Макдоналдсом, тем самым, что возле института. Получается, она бродила кругами, или туда-сюда по прямой, что, впрочем, не так важно, или, с другой стороны, очень, очень важно. Ведь именно там была лестница.

Чай горячий губы обжег. Да, конечно. Вот когда-то давно,.. а именно, вчера, приехал Тимур. «Тимур, бедный, как права Нина, и как ошибалась я. Глупо, глупо, теперь все будет по-другому. Ведь так? Как же иначе! Я забуду, будет другой день, именно так, а затем…»

Тут Маша почувствовала чужой пристальный взгляд. С соседнего столика, на нее смотрела женщина. Сделав усилие, Маша вернулась к себе, и тогда поняла, что давно уже плачет. Слезы бесшумно стекают по щекам. Торопливо вытерла концом шарфа и достала из сумки телефон. Лучше создать видимость какого-нибудь срочного дела. А телефон звонил, настукивая веселую мелодию. «Тимур, твой единственный настоящий друг. Милый Тимур».

– Але, – она не знала, что говорил он на той стороне, что хотел сказать, – послушай, послушай, – нужно произнести скорее, не опоздать, ведь мир сжимается до крохотного зерна, и ты держишь его сейчас на ладони, – пожалуйста, Тимур, ты слушаешь, да?! Так слушай. Никогда не звони. Не надо. Постарайся забыть. Все, это все. Навсегда, ты понял?! Причина – во мне. Потому что я не хочу. Не хочу. И по-другому не могу.

Она отключила телефон. Тимур больше не будет звонить, не будет писать и, тем более, приезжать. Никогда! Уж в этом, учитывая раненое самолюбие и принципы чести, можно быть уверенной. На душе неожиданно стало хорошо и очень спокойно.

Маша медленно допила чай, а когда вышла на улицу – то не узнала город.

Все белело и кружилось: снег летел, закрывал ближайшие дома так, что ничего не было видно, кроме единого, неспокойного, похожего на морскую пену, снежного стремления. Она спрыгнула с невысокого крыльца и, вздохнув полной грудью, улыбнулась.

Люди и маски. Повесть

Глава 1. Дом на краю города. Марк

Два события в большом городе происходят незаметно. Убийства и похороны. И то и другое слишком обыденно и одновременно слишком серьезно, чтобы громко звучать. Лишь некоторые, тщательно отобранные прессой случаи, выплывут, будто легкая пена, на экран телевидения. Вот уж тогда заговорит про них вся страна! На короткий срок, чтобы вскоре забыть. Навсегда.

Наша история, в основе которой подлинные факты, так и останется достоянием внутрисемейных пересудов да тревожного молчания белой сирени, что посадят друзья на свежей могиле.

Как обычно тем утром бабушка Людмила Петровна смотрела новости, из которых узнала, что некий ублюдок Рафат зарезал в ночном клубе русского Васю. Метким ударом ножа, кинутым как дротик, через столы. Страна негодовала. Людмила Петровна тоже.

Она сидела в глубоком кресле перед телевизором и медленно пила, закусывая сладкой баранкой, зеленый чай. После новостей объявили прогноз погоды. Обещали похолодание.

– Марк! – разволновалась бабушка, – ты слышишь! Надень куртку, зонт возьми! Сегодня будет холодно…

Марк, двадцатилетний внук-раздолбай, курил на балконе и ничего, конечно, не слышал. Бедная Людмила Петровна. Она вспомнила Рафата и всерьез встревожилась:

– В ночные клубы – ни ногой! Ты слышишь, Марк! Марк, куда ты сегодня пойдешь… скажи.

Да-да, наши дети – всегда остаются детьми, какие бы они ни были. Так считала Людмила Петровна и была, разумеется, права. Иногда она пыталась представить, сколько сил потратила, чтобы вырастить внука. Покупала му дорогие игрушки, одежду, водила на прогулку в ближайший парк. Почти не занималась собой. Только семья и работа. Ничего другого.

– Отстань, – буркнул Марк, – я не хожу в клубы, ты знаешь.

– Убили Васю.

– Кого?

– Васю, приезжий Рафат, в клубе…того. В телевизоре….

– Аа…

– Нечисть, изуверы, – возмущалась бабушка, – понаехали. Всех вышвырнуть. Давно пора.

У нее был даже разработан собственный гениальный проект: для эмигрантов, считала Людмила Петровна, правительство должно построить отдельный город, далеко, где-нибудь на северном полюсе, и туда, собственно, их всех и вывезти. А территорию, непременно, огородить колючей проволокой. Чтобы не разбежались.

– Ба, – крикнул Марк – я ушел, пока. Замок, кстати, заедает. Хорошо бы сменить.

… Будет холодно, сказала бабушка. Да на улице – теплынь! Снег недавно растаял. Еще не успела появиться первая зелень, еще не распустилась сирень у подъезда, а небо уже громогласно сияет над серыми крышами домов, нежно-синее, жаркое, близкое, словно утренний поцелуй любимой женщины.

Марк натянул капюшон и, протолкнув пальцы в узкие карманы джинсов, быстро зашагал в сторону автобусной остановки. В такие дни ему было отчего-то особенно грустно.

Казалось, будто земля, тощая полоска затоптанных газонов, – замерла в чутком ожидании чего-то большого и великого. Притихла в мучительном и сладком томлении. Но это «что-то» не могло произойти. Никак и не при каких условиях. Глубокий вздох без выдоха! Вот, что сдерживала земля. И только солнце по-прежнему ползло из облака, словно мед из опрокинутой банки. Прозрачный поток чистых лучей тоскливо отзывался в безликом и теплом пространстве улицы.

Воскресенье… в город непривычно безлюдно. Марк запрыгнул в пустой автобус, встал у окна. Никого. Неужели все спят.

Лишь в грязном сквере у памятника Ленину сидит на скамейке девочка лет пяти с пятнисто-серой кошкой на коленях. И девочка, и кошка до того серьезны, словно решают сложную математическую задачу. Или обдумывают фундаментальные вопросы мироустройства. Марку захотелось что-нибудь крикнуть, рассмешить, спросить просто так хоть о чем-нибудь эту малышку (что она делает одна в сквере?), но автобус уже тронулся.

Медленно поехал вдоль невысоких кирпичных домов с полуразрушенными фасадами, продуктовых магазинов и пивных ларьков, мимо кинотеатра «Комсомолец» и нескольких старых берез, образующих небольшую аллейку, которую Марк очень любил. Здесь он встречался со школьными друзьями, а после шел, куда глаза глядят – по всему городу, который казался в те времена огромным, как мир. Именно здесь впервые в солнечном кружении осенних листьев, увидел Катю. Она стояла в легком вельветовом пальто и кремовых туфлях на высоком каблуке возле кинотеатра и будто ждала кого. Заметив его, тогда еще нескладного подростка с гитарой и тяжелым рюкзаком, подошла и загадочно улыбнулась. От нее пахло заграничными духами, сладкими розами и морем, Марк закрыл глаза. Как давно это было!

На «Советском проспекте» автобус свернул и, подпрыгивая на ухабах, поехал через городской пустырь, заросший колючим кустарником. Вдалеке, за частными домами, виднелись купола нового храма. Позолоченные кресты, будто птицы, парили в пустой небесной синеве…

На конечной остановке Марк вышел. Достал из кармана мобильник. Два часа дня. Поздновато. И все-таки к Толе Маслову нужно обязательно зайти. Еще утром хотелось, а сейчас что-то совсем пропало настроение; но будут ребята, будут Костя с Машей, Петя и Кирилл, сладкий чай, кофе, гитара. Значит, надо. Обещал. И он побрел к желто-розовой пятиэтажке. Толя Маслов жил на последнем этаже в однокомнатной квартире вместе с родителями и девушкой Светой. Как все они там умещались, для Марка оставалось загадкой. Впрочем, не для него одного.

Дверь в квартиру Толи никогда не запиралась, а на стене, под звонком, висела табличка «вход строго по одному…». Чуть ниже кто-то приписал черным фломастером: «Lasciate ogni speranza voi chentrate».

Марк немного постоял на лестничной клетке у окна, любуясь открывающимся видом. Это был последний дом на краю города. Дальше простирались луга, сто лет назад разрытые под какое-то строительство, так и не завершенное. Невысокие холмы и рытвины, похожие на глубокие шрамы; горы размытого песка и камней подступали к самой реке, мутной Лихоборке. На другой берег можно было пройти лишь по узкой трубе. Ну, или плюхать два километра до городского моста, что, разумеется, никто и никогда не делал. Марк улыбнулся, вспомнив, как прошлой весной они все дружно вывались из квартиры Толи и отправились к реке.

– Ребятки, ребятки… – неожиданно возникла (и откуда только!) древняя старушка в черном платке, – ой-ей… ой-ей-ей.

– Что бабушка? – спросил Толя.

– Не ходите туда. Упасть – долго ли.

– Вы не волнуйтесь так! – вежливо ответила Маша, – мы ведь осторожно. Очень аккуратно.

Кто-то сунул ей монету, старушка вновь повторила «ой-ей-ей» и, когда Марк оглянулся, все смотрела им вслед, качая головой.

… А там, на том берегу, начинался самый настоящий хвойный лес. В ветряную погоду он весь гудел, словно парусный корабль в мировом океане. И всегда там было темно и холодно; даже летом, в жаркий день.

Глава 2. Запах плесени. Марк

В коридоре его встретила Света. Обрадовалась.

– Марк пришел? – пискнула, приподнимая свое бледное, чуть заостренное лицо, для поцелуя. Светка-Светочка. Волосы стянуты в подвижный пучок на макушке, бледно-голубые глаза как всегда улыбаются, без причины, просто так, мягко и гордо сияют, словно снежные вершины далеких гор в солнечный день; она постоянно что-то напевает вполголоса, и обычно говорит вопросительными предложениями, забавно закругляя вверх последнее слово.

– А у нас сегодня гости с утра? – продолжила Света, – и тебя давно ждали, и ты пришел? А вот Костя с Машей, говорили, ты собирался. А у нас сегодня особый день… постой, письмо…

– Какой день, Света…

– А вот узнаешь? – хитро улыбнулась Света и чуть ли не вприпрыжку побежала в комнату. – Подожди немного, подожди…?

Марк заглянул на кухню, поздоровался с родителями Толи. Они сидели на узком диванчике и, не открываясь, смотрели телевизор. Передавали последние новости. Марк немного постоял. Сначала показывали широкую площадь, заполненную угрюмыми людьми. Их лица были так напряжены, словно каждый сжимал в руке по невидимому топору. Затем в кадре мелькнула красивая девушка, на щеках блестели слезы.

– С-с-сволочь, – прошептала мама Толи, с трудом разводя бледные, обескровленные губы. Марк знал, она давно и тяжело болеет.

– Эх, друг… – оживился Толин папа, – ты давай-ка, в холодильник загляни. Там курица. Хочешь – согрей, поешь.

– Нет-нет, – испугался Марк, – спасибо, мне ничего не надо.

– Еще салатик из мандаринов, Светка сделала. Ну, это в комнате…

– Ага, – и он направился в комнату к Толе. Из-за двери, плотно закрытой, доносились приглушенные голоса, тихий перебор гитары, звонкий смех.

Позже этот день вспоминался как наваждение, как странный сон. Марк стоял перед дверью, скрывающей море. Там, на глубине, в совершенной тишине, плавали плоские слепые рыбы, а на поверхности бушевал ветер, кипели волны и большие птицы, раскинув крылья, неслись в лучах восходящего солнца. Казалось, с тех пор, как он открыл дверь, прошло не две минуты, но гораздо больше, целая вечность. Знакомые предметы рассеялись прозрачным светом, камни стали легкими и простыми, как лебединое перо, но, странно, за ними ничего не было, кроме бесконечно-белой, ровной, холодной равнины… Можно сказать и так: с того мгновения, как Марк открыл дверь и вошел в комнату – он перестал быть Марком.

Но у этого события есть своя небольшая предыстория, быть может, малозначительная, на первый взгляд, и неяркая. Это разговор с Костей и Машей. А, может быть, и что-то еще.