Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор

После армии вернулся домой не совсем здоровым, облучившись на полигоне, пролежав в госпитале, стал работать в совхозе и жить в доме родителей. Разъезжая по работе по всему району, он старался следить за собой, был, что называется, первым парнем на селе: модные светлые брюки, костюм, свежие рубашки и туфли привлекали внимание. Собой он был очень красив, умел шутливо разговаривать, посмеиваясь, не пил в отличие от многих, не курил. Мать и сестры удивлялись, как ему удавалось влезать на столбы – был же и электриком – в такой одежде и не вымазываться. А он никому не доверял стирку своих вещей, сам отглаживал брюки, наводя стрелки на них. Девушки поглядывали на него, стараясь попадаться на глаза, шутили, а он сторонился всех.

А через некоторое время он познакомился с девушкой, работавшей в парикмахерской, что называется, позарился на городскую. Женился, совхоз выделил им комнатку, которую Анна постаралась обставить тайком от мужа хорошей мебелью, стоившей не так дешево. У семьи родилось двое детей, сын Валерий и дочь Наташа. Жена Рая не работала, была в декрете, а он старался подрабатывать, где только мог. Возвращаясь домой после работы, он находил полный дом чужой детворы, которую Рая кормила и развлекала просто так, чтобы ей скучно не было.

Однажды Степу отправили в командировку, где он пробыл три дня. Вернувшись, он не узнал домик: дверь была сорвана, не осталось ни мебели, ни каких-то запасов, и никого: ни детей, ни жены. Кинулся к своим, но они ничего не знали о произошедшем, он поехал в Талды-Курган к родителям Раи. Там произошел нелицеприятный разговор, в ходе которого выяснилось, что у жены был парень, которого она не дождалась из армии. А когда тот вернулся домой, женился, но узнал, что Рая жила в Голубиновке, приехал к ней, сказал, что не забыл ее, что все помнит, что жалеет о случившемся, что еще не поздно начать заново отношения.

Он же и нашел машину, грузчиков, увез к ее родителям, обещая развестись с женой и перевезти их к себе. Но ничего этого не случилось: он, видимо, понял, что связывать себя с женщиной с двумя детьми как-то не очень серьезно, уехал в другой район, не оставив адреса. Рая, работая воспитателем в садике, «отметила» с коллегами наступающий новогодний праздник, в таком состоянии придя домой, с горя повесилась в туалете.

Степан с Анной приехали на похороны. Анна потом с горечью рассказывала о своих ощущениях там, у сватов так называемых. Под новый год все уже под хмельком, на детей никто не обращал внимания. Анна с Наташей на руках ходила по комнате, где стоял гроб с телом Раи. Внучка все время спрашивала у бабушки: «Мама бай-бай?»

Анна, плача от жалости к детям и к Рае, слушала, как подвыпившие сваты сначала причитали над телом дочери, а потом кричали: «Сама захотела так, пусть лежит, уже ничего не сделаешь, давайте выпьем: праздник же!..» И так в течение всего вечера до утра.

Детей Анна уложила спать соседей, потому что сватам приходило в голову запевать застольные, детвора боялась шума, начинала плакать, не понимая, почему мама молчит и не встает.

Вернувшись после похорон домой, Анна долго не могла успокоиться, перебирая в памяти события тех дней. Детей сваты оставили у себя, сказали, что оформят пенсию по потере кормильца, оформив прежде опеку. Что-то там у них не срослось, периодически отправляли внука в Голубиновку. Мальчик, пожив некоторое время, плакал, просился назад.

Степан стал оплачивать алименты, собирая квитанции о переводе денег родителям Раи. Вскоре, будучи пьяным, повесился и тесть, теща осталась с малышами одна, естественно, денег не хватало. Степана третировали, не отдавая детвору, но и не соглашаясь на лишение его отцовства. Так жил он долгое время, не женившись больше, часто навещая ребятишек в городе. Потом он начал пить.

Но, живя в родительском доме, подставлял мать под удар, когда отец начинал ругаться на его поведение, а она защищала сына. И этими действиями только еще больше провоцировала его пьянство, чувство безнаказанности, но и безнадежности. Депрессия наступила надолго.

Уже после смерти Федора у Степана случилась прободная язва желудка, успели отвезти в район. Это было время, когда в клиниках не было лекарств, бинтов, а о наркозе никто и не вспоминал. Чтобы спасти Степу нужна была срочная операция. Вместо наркоза ему дали стакан водки, разбавленной спиртом (чтобы опьянеть, ему большего и не надо), и сделали операцию, оставив трубочку на всякий случай. Когда позже ее вытащили, открылся свищ, который как будто что-то просил, периодически открываясь и закрываясь.

Лена привозила ему лекарства, облепиховое масло, мазь, которую можно вливать в этот свищ для зарастания. Но все было бесполезно, и, чтобы заглушить боль, он начал потихоньку выпивать, не обращая внимания на упреки. «Вы же не знаете, как оно у меня болит»,– так отвечал он при очередном скандале. Конечно, у всех своя боль.

А сын Степана Валера уже вырос и работал на какой-то пилораме, попал под пилу, где ему отрезало руку по локоть. Оформив пенсию по инвалидности, он перевел ее на своего ребенка, который был у него (он женился, прожив всего год с женой, а ее родители предложили уйти из семьи: не нужен однорукий). Валера, не выдержав всего этого, покончил с собой.

***

Анастасия же после похорон Федора быстро продала свою усадьбу и переехала в Кок-Су за 60 км от Голубиновки, купив там три рядом стоящих домика у немцев, которые массово в то время уезжали в Германию, и поселилась там со своими детьми – Алиной и Дмитрием.

Все было понятно с деньгами: никто же не работал из них, так как работы просто не было, занимались своим хозяйством, как могли, Настя получала пенсию, на те средства и жили.

А Степан старался все перебрать во дворе – может, правду сказал отец, вдруг найдутся спрятанные им деньги: все деревянные перекрытия заменил жестью, дерево пустил на дрова, но ничего не нашел. Да их там и не было: действительно были «спрятаны» в другом селе в виде недвижимости. Одного было жаль Анне – не могла больше помочь Светлане.

Умерла тихо Тася, не зная, что раньше умер ее сын Толик. Ей не сказали, чтобы она не волновалась, так как уже сдавало сердце.

Уходили хоть сколько-нибудь близкие Анне люди.

***

Лена же приезжала каждый год летом. Не смогла приехать только, когда младшая дочь поступала в университет: надо было помочь подготовиться, поддержать. А приехав в очередной отпуск со своей внучкой Миланой, на такси из города привезла хлеба, овощей, консервов, мяса, растительного масла. Степан, превозмогая боль, косил выделенный участок, а они помогали свозить сено для коровы – просохшую за день траву – на молодой ишачке, купленную за небольшие деньги по случаю, сгружали в начале огорода, подсушивали, пока была жаркая погода, потом все вместе складывали в скирду. Внучка запомнила то лето навсегда: так понравилась ей молодое животное, которое, кивая головой, послушно шло через все поле и поселок к дому.

И каждое лето Лена старалась навещать их, помогая на огороде, готовила еду, заставляя есть. Те встречи и расставания ранили сердце, особенно когда Анна провожала ее, оставаясь на дороге до тех пор, пока автобус скрывался за поворотом. Дочь смотрела в окно, как мама крестила вслед, стоя порой на ветру, вытирая глаза уголком головного платка, и сама плакала от отчаяния, что ничего не могла изменить.

В один из своих приездов услышала рассказ Степана о том, что он, узнав о выплате компенсаций малолетним узникам концлагерей, написал письмо в бундестаг, надеясь, что оттуда письмо попадет в нужные руки. В письме изложил историю о матери, надеясь получить какую-никакую выплату. Деньги и в самом деле пришли. Анна разделила все на семерых, не оставляя себе ни копейки.

Но Лена, узнав об этом, возмутилась, отказалась от доли, сказав, чтобы оставили себе, удивившись, что все остальные смогли взять «материнский капитал». Не хватало в поселке продуктов – магазин был почти пуст, могли бы иногда ездить в Сары-Озек: там снабжение лучше – все-таки район, питались бы сами, и Степану необходима была диета при его состоянии. Но никто из других детей даже не подумал об этом. Обрадовались копейкам… У Лены не хватало слов от возмущения… Анна передала Светлане и ее долю, чтобы хоть как-то помочь той вырастить сына.

Лена с горечью и тоской наблюдала, как старела мама – руки ее были натружены, в мозолях, в рубцах, с потрескавшейся кожей. Не верилось, что когда-то это были маленькие красивые ручки, делавшие тонкую работу. Мама потеряла все зубы, жевала только деснами, но не соглашалась на протезирование, как ни уговаривала ее старшая дочь во время очередного приезда. Красивые косы матери стали совсем седыми, поредели, и дочь предложила сделать короткую стрижку, чтобы легче ухаживать за волосами. Когда-то большие глаза стали меньше, вероятно, от слез. Только кожа на ее лице оставалась ровной, почти без морщин, а ведь она не пользовалась никакими кремами. Дочь думала, что если бы жизнь матери была легкой и счастливой, то ее красота сохранилась бы дольше.

Анна не очень щедро баловала себя: в ее гардеробе совсем мало вещей – две юбки, две блузки, одно простенькое платье, пара ситцевых халатов, джемперок, плюшевая курточка, несколько головных платков, зимние сапожки и летние туфли на низком каблуке, тапочки. Все, что привозили дочери из одежды, она отправляла Свете, а уж та распоряжалась вещами по-своему.

Когда Лена вышла на пенсию, они с мужем переехали в Краснодарский край, приехать не стало возможности: почти заново переделывали купленный домик, обустраивали небольшую усадьбу, на это уходили все средства. Одна надежда была на письма матери, которые та не очень охотно писала, считая, что новостей мало, а с теми, что были, незачем было делиться.

А спустя какое-то время Степан скончался прямо в палисаднике, скрывшись в кустах малины, так что мать не сразу обнаружила его, считая, что он опять где-то лежит пьяный. Поискав по поселку, не найдя его, вернулась домой и случайно наткнулась на уже остывшее тело.

Так бесславно закончил жизнь один из красивейших сыновей Анны и Федора.

Анна осталась совсем одна.

Дороги памяти. Судьба Анны

Проходит пора звездопада,

и время навек расставаться,

а я лишь теперь понимаю,

как надо любить, и жалеть,

и прощать, и прощаться…

О. Берггольц

***

Когда захочешь, дорогой прохожий,

Меня в своей молитве помянуть,

Скажи тихонько: «Отпусти ей, Боже,

Ее грех!» – и продолжай свой путь.

Ю. Вознесенская

На переговорах с Валентиной Лена услышала о смерти Степана, что уже похоронен, надо бы подумать, как быть с мамой. Лена посоветовалась с мужем, собрали денег, полетела в родной поселок. Оказалось, что ее ждали, чтобы сменить так называемое дежурство возле матери.

Василий обрадовался, что может уехать: подвыпивший, он даже толком не поговорил с сестрой, уехал в тот же день к вечеру. Надо продавать дом, имущество и уговорить маму переехать к кому-нибудь из детей. Василий умыл руки: «Я в эти игры не играю».

Делать нечего, Лена написала объявления о продаже дома, утвари, дров, развесила по столбам в поселке. Надо сказать, что она увидела мать совсем поникшей от горя. Видно, у нее был сильный стресс: она то плакала, то сидела молча, то начинала тихонько причитать, качаясь из стороны в сторону. Очень просила дочку сводить на могилу Степана.

Когда пришли на кладбище, Лена увидела, что он похоронен в общей оградке рядом с Федором… Два родных человека, ненавидящие друг друга при жизни, казалось, примирились после смерти… Анна долго без слез стояла возле могилы, видно, она как-то успокаивалась… А дома уснула, переговорив с дочерью о поминках.

Лена подготовила все к девятинам: кому отнесла заготовленные узелки со сладостями, платочками, как принято в поселке, кого пригласила по желанию матери домой. Анна то просыпалась, то снова впадала в забытье, видно, так устала от произошедшего, потеряла счет времени, что ей было все равно, как все будет идти. Лена не стала ее будить, когда назавтра пришли люди, извинилась перед ними за мать, сказав о плохом ее самочувствии (да все и понимали, как тяжело теперь пожилой женщине). Посидели, поговорили, поели приготовленные блюда, получили с собой узелки со сладостями и разошлись по домам.

Остались Надя, когда-то часто ночевавшая в доме, пришла и сильно постаревшая Малайя, знавшая Лену, сидели и беседовали, когда вошла отдохнувшая мать. Она удивилась, что никого нет за столом, и посуда стоит пустая, ее успокоили: народ был, и все прошло хорошо. Анна недоверчиво смотрела на девчат и не знала, что думать и говорить. Лена усадила мать за стол, положила еды, разговорились. Анна успокоилась, видно, почувствовала, что так и было. Дочь поняла, что именно разговорами надо ее отвлекать. А в это время, услышав, что приехала любимая учительница, приехали бывшие ученики, обнимая ее и делясь своими новостями.

Так потихоньку пришел вечер, Анна снова уснула, а Лена долго не могла успокоиться сама: было страшно, темно и пусто в доме. Наступали осенние холода, чтобы не простудить мать, она натопила дом дровами, сидела у плиты и смотрела на огонь, подкладывая полена, чтобы тепла хватило до утра. Уснула уже, когда стало светать. Собачка всю ночь молчала, видимо, никто не тревожил, хотя по поселку уже давно ходили слухи о бесчинствах по усадьбам. А тут и подавно можно чем-то поживиться: никого из мужчин, одни женщины. Но Бог миловал, хотя каждую ночь и мать, и дочь молились о защите, разговаривали допоздна, вспоминая былое. Дочь, как и раньше, расспрашивала о юности матери, вспоминала обиды отца. Сидя рядышком, они отогревались теплом друг друга.

Анна рассказывала о новостях поселка, о том, что по усадьбам неведомо кто шкодит. А еще поведала о почтальонке Дусе, которую похитили, увезли куда-то в горы, издевались над ней, привезли и бросили возле ее дома. Кто-то увидел, смогли отправить в районную больницу, но ей уже ничего не помогло – умерла, рассказав полиции, что ее мучила молодежь. А в поселке-то почти не осталось русских, только старики.

Когда дочь спросила Анну, к кому она хотела бы поехать жить, мать, горько заплакав, сказала, что хотела бы дожить в своем доме, чтобы никому не быть обузой. Но раньше приезжали другие дочери, и Таня предложила жить у нее, сказав, что она живет одна, вдвоем им будет не тесно. Лена недоуменно пожала плечами, зная норов сестры, ее непостоянство, спросила:

– Может, со мной поедете? У нас отдельная комната есть, дома тепло, отопление свое, климат теплый, в усадьбе цветник большой, виноградник, ягоды… Вам понравится…

Анна покачала головой и ответила:

– А как же все остальные, как я без них буду? Да и могилки будут далеко… А так я хоть когда-нибудь сюда приеду повидаться…

– Ну, подумайте. Давайте решим, как продавать дом будем, имущество. Может, Татьяна заберет что-то из дома – дрова, соленья, варенье… Только почему Татьяна, а Валентина не предлагала к ним? Она говорила, что очень хотела бы, чтобы вы у нее остались…

– Не знаю… Я Ивана (это муж Валентины) не очень понимаю, не думаю, что ему придется по нраву мое присутствие в доме… У Василя не хочу, потому город большой, шумный, да он и квартиру сменил на коттедж, второй этаж, там газом будет пахнуть – я не привыкла, буду себя чужой чувствовать… А жена его даже не приезжает сюда давно, нужна ли я там… Нет, пока так решили, видно будет…

Лена помнила, что мама не хотела, чтобы в их доме появилась газовая плита, которой она боялась пользоваться, не переносила запаха газа, не было даже холодильника. Было удивительно, что купили простую стиральную машину, но после слухов, что из-за нее можно погибнуть от удара током (а такие случаи были часто в районе), мама стирала только постельное белье, каждый раз отключая от розетки при отжиме.

– А почему вы не хотите со мной? И девчата к нам смогли бы приехать, на море побывать, у нас есть своя машина,– снова завела разговор дочь, хотя знала, что никто бы не приехал – слабое утешение.

– Да как я поеду? Всех брошу, буду скучать по ним…

– Ну хорошо, хорошо, подумайте… Еще время есть. Надо выписать вас из домовой книги, ехать в паспортный. Мам, а дом ведь валится: задняя стена просела, я видела, какую дыру выкопали муравьи – руку просунешь в стену, а дна нет. И от крыши уже больше двух ладоней стена та осела. За сколько будем продавать? Будут ли желающие селиться в такой дом?

– Да как продастся, так и продастся… Что теперь… Но уезжать мне никуда не хочется.

– А кто с вами будет жить – у всех свои семьи, работа… Ну приедут огород прибрать, побелить, а дом восстанавливать надо – это не одного дня работа – кто захочет возиться? Василек вон сбежал, а других мужичков не предвидится, Вовчик тоже горожанином стал, до села ли ему… Ну как вы сами тут будете? Чтобы я там с ума сходила, что кто-то заберется, нашкодит, как по поселку лазают, а ударит кто по голове, и все дела? Приберут все к рукам ни за что ни про что… Нет, поедем ко мне, я вас не оставлю, – уговаривала дочь.

Анна кивала головой, соглашаясь со словами дочки, а сердце ее сжималось от тоски: сколько всего пережито в этом доме, сколько вложено труда, и все идет прахом… Она понимала, что дочь права, но приказать себе не могла…

– Ладно, пока давай будем продавать все, а там видно будет… Что-то да решится…

– А если Свету с Валерой сюда переселить, но опять же: кто будет дом ремонтировать? Где она будет работать? А пацана учить надо… Нет, наверно, не пойдет такой вариант… Не захочет она из города сюда ехать… Одно дело – отдохнуть, погулять, а другое… Не знаю…

– Да она и не захотела, я звала ее… Таня и сказала, что заберет меня… Давай уже не будем мы обмозговывать, чего все равно не решим… Если бы жив был Степан, я бы осталась здесь, и будь что будет…

– Мама, вы забыли, что он не работал, что вы кормили и поили его, а он в ответ еще и руку на вас поднял? Вы помните, как он, не выпросив у вас на бутылку, ударил вас так, что вы сознание потеряли?

– Да, такое забудешь ли… Я тогда упала под скамейку в кухне. Она же возле стола стоит, а рядом диван – все деревянное. Очнулась поздно ночью, темно кругом, я руку подняла – вверху дерево, по бокам – дерево, лежу на дереве – тело затекло. Да что ли, я уже в гробу и меня живой закопали – так подумала сразу. Я же тебе рассказывала…

– Ну и как бы вы жили с ним: бил бы, пил, и все дела… Какая защита вам, когда он все время пьяный, и все это знают: залез бы кто в дом, никто бы не помог, не защитил бы… Я не могу здесь спать – боюсь… Ночи темные, беззвездные, луны нет, хоть глаз выколи…

– Лена, подумай сама: а если бы у тебя так в жизни сложилось, что кто-то таким же из твоих детей был, ты бы разве не кормила, не поила? Я же мать… Ты тоже вряд ли отказалась от своего ребенка… Сколько ему пришлось вынести за всю жизнь… Он, правда, и за другое скандалил со мной: не хотела, чтобы кого-то привел в дом, пока я жива. Даже одно время согласилась – пусть ведет, пусть живут. А он жениться хотел, но та поставила условие, чтобы дом на нее переписали, чтобы она была хозяйкой, а так, мол, она никаких прав не имела бы… Ну женился бы, переписали бы, а потом нужна была бы я здесь? И зашел у нас спор… То на бутылку не дала, то бабу не разрешала привести, он и не выдержал… А оно видишь, как повернулось: внезапно умер, я сразу и не увидела его в малиннике, искала по селу, думала, лежит где-то пьяный.

– Ну да, все пример с бати взяли: тот руки поднимал, Вовчик такой же, Степа… Один Василь наш вроде не шебутной: напьется – песни поет и спать ложится.

– Ох, уже не знаю… пример перед глазами точно был… Конечно, что тут говорить…

– Но сын разве должен так поступать?! Мало ли вы для него сделали?! Он еще и маковую соломку пил: я вижу – мешки с ней висят на погребе… Удивляюсь, что его еще не арестовали при жизни, вот позор был бы… Надо все это сжечь завтра… Покупатели увидят – стыда не оберешься… А там и полиция заявится: вот я попаду… и попробуй оправдаться…

– Да ему водка уже не помогала боль снимать, он заваривал, пил и спал потом…

– У вас на все есть защита для него. Я понимаю, что ему трудно было, но так пить зачем, чтобы где-то без памяти валяться? Ну, батя вылитый: того тоже приносили на руках домой… Как было стыдно от людей… А этот и так простуженный – валялся везде, никому ненужный, вы же искали и приводили домой, сами же говорили…

– Говорила… И сейчас бы привела… да уже…– мать заплакала.

Лена обняла ее, прижала к себе, успокаивала, гладила по плечам, голове, укоряя себя за начатый не ко времени разговор. Так вечерами они разговаривали, пока Анна не выбивалась из сил. Иногда мать срывалась и кричала, доказывая что-то свое, что пережила за всю жизнь, потом успокаивалась, спокойнее говорила о том же. Но видно было, что такие беседы понемногу освобождали ее от стрессов.

Один раз дочь приехала из района, куда ездила оформлять бумаги для продажи дома, увидела ее у забора перед огородом. Мать стояла, опершись руками в перекладину калитки, с тоской глядела вдаль, не обращая внимания на прохладный вечер. Лена подошла сзади, обняла тихонько, и так стояли немного, пока не замерзли. Проголодавшись за весь день (дорога на перекладных занимала много времени – автобусы ходили редко), Лена быстро приготовила ужин, затопила печь в доме, стали ужинать.

– Ма, может, поедем со мной? Нам будет хорошо вместе. Я вас не обижу… Ну, хотите – оставьте доверенность на Свету, пусть получает вашу пенсию, тратит, а сами поедем, пока есть время документы сделать.

Анна покачала головой (уже через полгода она поймет, что не она нужна была Тане, а только ее деньги, просила, чтобы отправила к старшей дочке, но та не захотела), а потом уже через силу проронила:

– Давай потом поговорим, ладно? Пока живем здесь, будет видно…

– Ну хорошо, только чтобы поздно не было… Но и с вашим документом вас на самолет пустят все равно… А там разберемся, трудно не должно быть, вы же родились в России, гражданство можно быстро сделать… Поставим вам зубы, сделаем протезы – как захотите, будете хоть кушать хорошо. Купим вам слуховой аппаратик, можно спокойно телевизор смотреть и слушать, а не прислушиваться к звуку…

***

Лена была зарегистрирована в Казахстане на месяц, поэтому нужно спешить с оформлением бумаг на дом, с выпиской матери, с продажей. Она еще раз предложила поехать с ней, но мать уперлась в своем решении.

Потихоньку стали дела продвигаться, приходили покупатели, оформлены были бумаги, продана утварь, имущество, мебель, кое-какая одежда. Все забирали чеченцы и казахи. Как раньше мать говорила, русских в поселке почти не осталось, только старики. Приезжали люди за дровами, потихоньку собирались деньги, но дом никто не покупал.

А потом выяснилось, что сестра Валя сказала Наталье – сестре мужа – что дом валится, пусть она не зарится на него. В то же время получилось, что сама Наталья захотела перебраться в это имение, а дом она подладит. Но другим она говорила, что дом плох, так отпугивая покупателей. Договорились, что она немного позже отдаст две тысячи долларов Тане, так как мать будет жить у нее. А Татьяна же в личной беседе с Леной сказала:

– Ну она хочет ко мне переехать, но как я буду с ней? Она времени будет требовать, за ней ухаживать надо… А я ж на работе – сутки через день. Как я ей скажу это?

– А зачем же ты ей надежду подала? Зачем позвала к себе? Я зову с собой, а она надеется на тебя… А у тебя семь пятниц на неделе… Уговаривай ехать со мной, заберу.

Но Татьяна ничего уже не могла говорить, постеснялась, что ли, или деньги ей понравились. Скорее всего… Так и случилось…

Лена попросила салфетки, вышитые матерью в свободное время, ранее лежавшие на диване, на стульях, и картину Степана, где изображен пустырь за домом со стороны гор. Анна махнула рукой, мол, бери, если хочешь.

Лена только на часок съездила в Развильное на кладбище на могилу мужа. Побывав там, как и раньше, упрекнула его в том, что он лежит спокойно, а кругом такой простор – живи да радуйся.

Все оставшиеся доски, дрова, кое-какую утварь, оставшийся картофель загрузили на машину, пригнанную из Талгара Вовчиком, и перевезли к Татьяне.

Иван, видя такое дело (рассчитывал на дрова для растопки и помелочился) не стал даже разговора заводить, чтобы забрать мать к себе, хотя жена хотела этого. Только и того, что он с сыном на двух машинах увезли оставшиеся вещи и Анну с Леной в Талгар. Поскольку через два дня заканчивался срок регистрации в Казахстане, Лена купила билет на поезд до Новосибирска, уже оттуда полетела бы на самолете домой. Она, прощаясь с матерью, целуя ее руки, с плачем сказала:

– Мамочка моя родная, поедем со мной… Еще не поздно, поедем? Я не знаю, смогу ли приехать хоть еще раз сюда, хоть спокойна буду, что вы на глазах.

Анна молча смотрела на нее, качала головой, словно в нерешительности: слишком уж быстро прошли последние дни, суматошные сборы, долгая дорога, бессонная предыдущая ночь уже в доме Тани – как-то все выбило из колеи. Надо было привыкать к новому укладу, приноравливаться к непростому характеру дочки – все это разом обрушилось, оглушило, отторгло от той привычной жизни, что Анна ничего не могла произнести в ответ.