скачать книгу бесплатно
Конечно, из формул следует, что плотность темной материи во Вселенной близка к критической настолько, насколько вообще эта величина может быть определена на современном уровне наблюдений. Вообще говоря, темной материи во Вселенной ровно столько, сколько требуется для объяснения ускорения – и столько, сколько нужно, чтобы в любой момент ткань пространства-времени порвалась, как рвется под руками старое прохудившееся платье: так он порвал, когда был ребенком, старую мамину блузку, самую дорогую для нее вещь, которую она берегла, как… да, пожалуй, как обручальное кольцо, переходившее в семье от матери к дочери. Мама говорила, что кольцо сделано было в семнадцатом веке, а может, и раньше – во всяком случае, его далекой прапрабабке это кольцо подарил на свадьбу прапрадед-пират, а с чьего пальца этот прожженный негодяй снял удивительную по красоте вещь… лучше не думать.
Вот-вот. И сейчас, пожалуй, лучше не думать о том, что каждый прожитый миг может стать последним, и ни от чего земного это не зависит – ни от террористов Бин-Ладена, ни от бандитов из Гарлема, ни от иракской политики президента Буша, ни от болезни, любой, в том числе и той, которой он боится больше всего, боится настолько, что даже мысленно не хочет произнести название, потому что это семейный бич, от этой болезни умерли его дед и отец…
Все. Не думать об этом. Хорошее настроение? С утра у него было замечательное настроение, он закончил статью, да. Правильную статью, где каждая формула следует из предыдущей, доказательства плотно, без малейших зазоров, пригнаны друг к другу.
И где нет последней, заключительной фразы. Вывода. Он побоялся написать. Побоялся за свою научную репутацию. Побоялся, что ему скажут: а это уже фантазия. Не должны сказать, потому что уравнения правильны, а решение однозначно. Но ведь скажут, нет никаких сомнений. «По-вашему получается, что скорость света не предел скоростей? По-вашему, общая теория относительности неверна в масштабах, сравнимых с размерами Вселенной?»
Верна, конечно. Но тот, кто не хочет понять сам…
Он стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу, и смотрел на улицу: в узком дворе играли дети, залезая на горку и скатываясь с нее с громким визгом, а чуть дальше поток машин по-черепашьи двигался, застряв в утренней пробке. Мрачный поток, водители не сигналили, но он мог себе представить, какими словами каждый из них проклинал сейчас дорожную полицию, светофоры, своих собратьев-автомобилистов и, конечно, президента, которого к месту службы доставляют с эскортом полиции или на вертолете – за деньги налогоплательщиков, кстати, то есть, и за его деньги.
И все это – и дети на площадке, и дома, и машины, и президент с эскортом и вертолетом, и Дженни с ее причудами, и он сам с его работой и занудством – все-все-все в следующую секунду перестанет быть в материальном мире, потому что…
Так говорит уравнение.
Так говорит Заратустра. Он слушал эту симфоническую поэму нелюбимого им Рихарда Штрауса в прошлом сезоне в Карнеги-холле, играл Израильский оркестр под управлением Меты. Так говорит Заратустра. Говорит – и все. Слово сказано. Музыка сыграна. Точка.
В статье он точку не поставил. Понимайте, мол, сами. Пусть кто-нибудь, кто поймет, напишет об этом и станет первым, сказавшим слово. Пусть коллеги расправляются с тем, кто это слово скажет. Не с ним.
В начале было слово. Да? Нет, господа, в начале было число. В начале была формула. Словом мир не сотворишь. Мир нужно рассчитать, иначе… Да, иначе он в какой-то момент – через тринадцать миллиардов лет – попросту развалится, исчезнет, растворится в физическом вакууме…
Хорошо. Он сам скажет, напишет слово и поставит точку. А в редакцию пошлет первый вариант. Если не передумает.
Мальчишки на детской площадке подрались, как голуби у кормушки, и визг стал непереносим, а тут еще и машины начали гудеть – у водителей кончились запасы терпения. Невозможно слушать.
Он вернулся к компьютеру, по темному экрану ползала надпись: «О, Дженни, любовь моя», это сама Дженни и написала, ему бы в голову не пришло. Он надавил на какую-то клавишу, и надпись исчезла, уступив место последнему абзацу статьи, последней – ясной, по его мнению, – формуле.
Он вздохнул. Обо всем надо говорить словами. Да, в начале была формула, было число. Но потом Господь, если это была его работа, все-таки произнес слово. Значит…
«Из приведенных расчетов, – написал он, медленно отстукивая буквы, – с очевидностью следует, что в безразмерных величинах значение плотности темной энергии в наблюдаемой части Вселенной тождественно равно критическому значению космологической постоянной. Следовательно, решение не зависит от времени. Следовательно, разрыв пространства-времени может произойти в любой момент. И этот момент станет последним в существовании Вселенной».
«Нет нужды говорить, – отстукивал он, – о скорости света как максимуме скоростей, поскольку указанный процесс не имеет ничего общего с движением материальных тел – речь идет о разрыве самого пространства-времени.
Как будет выглядеть разрыв (иными словами – гибель Вселенной) для внешнего наблюдателя, если таковой существует? По-видимому, точно так же, как мы сейчас описываем Большой взрыв: рождение новой физической структуры, для которой пространство-время может и не являться необходимым атрибутом. В рамках современных физических теорий не представляется возможным описать будущую вселенную, как нет у нас возможности описать вселенную прошлую»…
Это понятно. Это должно быть понятно каждому специалисту.
А для не специалистов он дописал:
«И чтобы все поняли: каждую секунду, в любое мгновение мир, в котором мы живем, может исчезнуть. Не взорваться, не схлопнуться в сингулярность, а именно исчезнуть: из вакуума мы родились и в вакуум вернемся».
Из праха мы…
Страх смерти. Невозможно жить, зная, что любой миг – этот или следующий, а может, через десять лет или через сто, или через миллион, – может стать последним не только в твоей жизни, но и в жизни Дженни, которая уверена, что доживет с ним до старости и родит ему трех детей, двух девчонок и мальчишку, и в жизни Кэрролл, его первой жены, бросившей его накануне защиты и уехавшей куда-то (в Германию, кажется) с любовником, о существовании которого он узнал из ее прощального письма. Он не желал Кэрролл ничего дурного, он действительно оказался плохим мужем, и мысль о том, что сейчас или завтра Кэрролл тоже может отправиться в небытие… это была неправильная мысль, он не хотел думать об этом, но ведь думай или нет…
Человек – даже не пылинка в этом мире. Человек – ничто, живущее на планете, абсолютно не выделенной среди прочих. Если исчезнет Вселенная, если кто-то снаружи сможет наблюдать ее гибель, разве этот гипотетический наблюдатель поймет, что вместе с мирозданием исчезло человечество, так долго шедшее к процветанию, что по дороге забыло о цели своего пути?
Профессор Чейни, кстати, тоже исчезнет. Кто тогда должен будет съесть свою шляпу? Вот ведь закавыка: странное получилось, на самом-то деле, пари. Он докладывал о возможном (тогда – еще только возможном, но совсем не обязательном) разрыве пространства-времени, и Чейни в обычной своей пренебрежительно-высокомерной манере сказал с места: «Мечник, вы всегда торопитесь с выводами. Если у вас противоречие с Эйнштейном, то подумайте все же, кто, скорее всего, не прав!» «Профессор, – не выдержал он, стоя у доски и от волнения рисуя на ней фломастером кривые треугольники, – послушайте, в уравнениях нет ошибок, с этим вы согласны? Да? Разрыв пространства не является передачей информации, при чем здесь постулат Эйнштейна? Вы же не спорите с Линде, когда он говорит о том, что после Большого взрыва Вселенная за микросекунды раздулась до размеров в десятки миллионов миль!» «Вы не понимаете, Мечник, что это разные вещи? – Чейни не потрудился встать, чтобы его реплику услышали присутствовавшие в зале, а не только докладчик. – С вами невозможно дискутировать, любое возражение вы воспринимаете, как личный выпад. Хорошо, давайте и я по-вашему. Так вот: я готов съесть свою шляпу, если ваша математика – совершенно правильная, не спорю! – имеет какое-то отношение к реальности». «Хорошо, – сказал он, – позвольте, я сам выберу вам шляпу и подберу гарнир».
Если он прав (а он прав!), то, когда это случится, профессор не успеет узнать о том, что оказался побежден в споре.
Пусть все думают, что мир просуществует еще миллиарды лет. Пусть все думают, что…
Невозможно жить, зная, что каждое мгновение…
Но разве не живем мы именно так? Разве не каждое мгновение на голову может упасть кирпич с крыши или самолет с неба? «Человек не просто смертен, но смертен внезапно». Он прочитал это в романе одного русского автора. Мы живем, понимая, что каждый миг может стать последним, и разве мы об этом задумываемся?
Что изменится от того, что к бытовому знанию добавится чисто абстрактное представление о том, что и Вселенная смертна так же внезапно, и что в любое мгновение, которое станет последним в отсчете времени, исчезнем не только мы, но и эта планета, и звезды в небе, и галактики, и само небо?
Он бросил листы бумаги на стол, они тихо спланировали и улеглись друг на друга причудливым образом, будто лепестки странного цветка, вроде маргаритки, по которой можно погадать о будущем, которое наступит… или не наступит… «будет, не будет, погибнем, будем жить»…
Всегда, сколько себя помнил, он воспринимал жизнь, как мгновение, то самое настоящее, что не имеет длительности – будущего еще нет, прошлого уже нет. И потому он жил в постоянном страхе, что хрупкое настоящее исчезнет тоже. Должно быть, к нему относились, как к человеку немного не в своем уме, а когда он занялся космологией, наукой, где, по его мнению, имели смысл два понятия: «настоящий момент» и «вечность», то после первых же работ кто-то публично назвал его гением, а от гения можно ожидать любых причуд на бытовом уровне. Эйнштейн, говорят, ходил на работу в тапочках, Ньютон колотил своих слуг скалкой…
А он жил в страхе, скрытом от всех, даже от Дженни и Кэрролл – не хотел, чтобы женщины знали, как страшно ему ложиться спать, подозревая, что утром он может не проснуться. И как страшно ходить по улицам, зная, что существует не равная нулю вероятность падения метеорита, достаточно крупного, чтобы пулей пробить его ничем не защищенный череп. И как ужасно ощущение сдавленности, которое не покидало его в любом помещении – ведь здание в любой момент могло обрушиться, потому что существует не равная нулю вероятность ошибки в расчетах конструкции, не говоря о том, что строительные подрядчики всегда экономят на материалах. А еще он боялся… Он отгонял ненужные мысли, за многие годы он научился делать это так искусно, что иногда и сам забывал, что настоящее эфемерно и преходяще. В такие моменты, как наивно полагали его знакомые, он становился самим собой, а на самом деле терял себя на какое-то время, обычно исчезавшее из его памяти.
Он стоял, прижавшись лбом к оконному стеклу, и впервые в жизни ощущал полную внутреннюю гармонию. Он знал, чувствовал с младенческих лет – не только человек живет настоящим, не только для всего живого на планете существует лишь проживаемый сейчас миг, но и для мироздания есть миг реальности – и вечность, в которой от реальности не останется и следа.
Когда? – думал он. В том-то и дело, что никто этого не узнает. «Пока я есть, нет смерти. А когда придет смерть, не станет меня». Он хотел взять эти слова эпиграфом к статье о разрыве Вселенной, но подумал, что редактор все равно попросит эпиграф снять, поскольку у журнала свои традиции, свое представление о связи времен, нелепое, конечно, но разве не на таких нелепостях держится так называемая духовность? Нравственность?
«Пока я есть, Вселенная существует. Когда Вселенная исчезнет, меня не станет».
Телефон затрезвонил так, будто уже наступила последняя секунда бытия. Он быстро поднял трубку.
– Значит, в восемь? – сказала Дженни. – Я звоню, чтобы уточнить, а то ты вчера говорил так неопределенно…
– Постараюсь, – сказал он. – Если ничего не случится.
– Да что может случиться? – привычно возмутилась Дженни. – Ты только не забудь!
– Что может случиться? – так же привычно повторил он. – Конец. Финал.
– Ну да, – сказала Дженни, – ты рассказывал: как это… разрыв пространства. Звучит, будто разрыв селезенки. У одной моей знакомой… она попала недавно в аварию… представляешь, у парня ни царапины, а у нее… и вот привезли Катрин в больницу, а там…
Он положил трубку на стол. Дженни любила рассказывать жуткие истории, приключившиеся, впрочем, не с ней, а с кем-нибудь из ее дальних знакомых. Лишнее доказательство того, что человек, как и Вселенная, смертен внезапно. Он думал о том, нужно ли переписать последний абзац статьи, сделать его более устрашающим – люди любят, когда их пугают, так они лучше воспринимают…
– Да, интересная история, – сказал он, поднеся трубку к уху точно в тот момент, когда Дженни замолчала. – Извини, мне нужно на работу, мобильный я выключил, он мешает мне думать.
– В восемь, – с нажимом сказала Дженни. – Не забудь.
Память, – подумал он. Это лишь набор знаний о прошедших мгновениях. Как может помочь память, когда речь идет о будущем, которого нет и которое может не настать?
– Хорошо, – сказал он и положил трубку.
По дороге в университет нужно зайти в магазин Дортмана и купить шляпу для Чейни. Все нужно делать сегодня. «Никогда не откладывай на завтра…» Потому что завтра может не наступить.
Если Вселенная просуществует до вечера, он сделает Дженни предложение.
* * *
– Ты полагаешь, – сказал Сатмар, – что это существо…
– Человек, – поправил Аббад, – это человек. Его зовут Натаниэль Мечник.
– Человек, – наклонил голову Сатмар. – Этот человек, как и мир, в котором он живет, является порождением твоего подсознательного? Это должно быть так, судя по твоему рассказу. При втором посвящении ученик начинает понимать собственные подсознательные устремления и обычно скрытые для сознания связи материи, духа и идей.
– Нет, – покачал головой Аббад. – Этот мир, вселенная, в которой живет Мечник и его цивилизация, все это реально, а не создано моим воображением.
– Конечно, – согласился Сатмар, – мир Мечника не менее реален, чем наш, что не помешало ему возникнуть в результате твоей подсознательной деятельности.
– Да, – помолчав, произнес Аббад.
Монахи поняли, что с ним происходило, и не нужно им объяснять, почему он хочет уйти из жизни… то есть, не хочет, конечно, нужно точнее выбирать слова даже когда не собираешься произносить их вслух. Он не хочет умирать, но разве есть иной способ спасти Вселенную… одну из множества, но все равно Вселенную с большой буквы, потому что для Мечника это единственный мир, какой он знает, единственная реальность, которая может исчезнуть… если монахи не помогут Аббаду выполнить задуманное.
Он не станет произносить слова вслух, защиты больше нет, пусть монахи сами…
– Ты сумела преодолеть резонанс? – обратился Сатмар к Тали. – Мы не предполагали, что такое возможно.
– Да, – сказала Тали. Она не привыкла говорить вслух, и потому слова были отделены друг от друга, как камни на морском берегу, и так же медленно перекатывались под напором волн мысли. – Мы. Аббад и я. Любим. Друг друга. Не всем это дано. Не у каждой женщины получается. Мы могли иметь детей. Но. Есть состояния… Процессы… Которые. Сильнее.
– Какие же это процессы? – с любопытством спросила Асиана, потому что Тали замолчала.
Что вы делаете? – думал Аббад. – Вы можете прочитать. Почему вы ее мучаете?
Тали должна ответить сама, – метнул мысль Крамус, – не мешай. Это важно.
– Долг, – сказала Тали. – Необходимость. Выбор.
Я не могу говорить об этом вслух! – крикнула она.
Хорошо, сказал Сатмар. Не говори вслух. Долг сильнее любви?
Да.
Ты останешься одна. Тебе будет невыносимо тяжко. Так тяжко, что ты тоже пожелаешь смерти, но тебе мы не сможем помочь. Никто не сможет помочь тебе уйти, пока ты не прошла даже первого посвящения, пока у тебя еще нет общности со всеми тремя мирами – материальным, духовным и идеальным. Ты навсегда останешься такой, как сейчас. Вечно. С твоей не проходящей болью.
Да.
– Скажи это вслух.
Слова повисли в воздухе тонкой серой лентой, протянувшейся из угла в угол: «Скажи это вслух скажи это вслух скажи это вслух скажи»…
– Да, – сказала Тали, ощутив слабость в ногах, будто вся ее энергия ушла на короткое простое слово.
Монахи переглянулись. Хотел бы я знать, о чем они сейчас разговаривают, подумал Аббад, не пытаясь уже скрывать ни свои мысли, ни желания, ни тревогу свою, ни грусть, ни любовь к Тали, как бы это чувство ни называлось на физическом жаргоне.
Вы должны мне помочь, молил он, полагая, что всякая его мысль становится известна старшим прежде, чем он успевает додумать ее до конца. Нет времени. Совсем нет времени. Да, он виноват. Только он и никто больше. Он медлил, а в это время энергия его подсознательных эмоций, энергии его необдуманных решений, энергии идей, приходивших ему в голову, энергии его споров и мысленных столкновений с реальностью переливались во Вселенную Мечника, заполняли ее, заставляли расширяться быстрее и уже так ее наполнили, что разрыв стал неизбежен, мог произойти в любой момент… сейчас, когда монахи медлят…
И если Вселенная Мечника погибнет…
– Каждый человек, – сказал Сатмар, – это целая вселенная. Каждый. Каждый создает себе мир – после второго посвящения это неизбежно. Возникая в подсознании из кокона собственной идеи, мир этот расширяется, создавая пространство-время нашей памяти. Разве ты один ощущаешь в себе вселенную?
– Личная вселенная есть у каждого. Конечно. Но в моей Вселенной возникла разумная жизнь. Разве таких вселенных много?
– Нет, – сказал Сатмар. – Твой опыт – единственный в своем роде.
– Я в долгу перед разумом, который создал. Они мыслят, как мы. Они материальны. У них есть душа. Идеи. Да, это моя внутренняя Вселенная, и потому материя там отделена от духа, а дух – от порождающих идей. Они не могут создавать материальное из духовного, не могут конструировать идеи из материи и материю из мысли. Этого они лишены. Но они живут, страдают, любят, и для них любовь не равнозначна физическому резонансу, они не достигли этого понимания, и, наверно, в том их счастье.
Почему-то Аббаду стало легко произносить слова вслух, звуки соединялись и создавали гармонию, в воздухе комнаты зазвучала музыка, которую Аббад никогда не слышал – его музыка, музыка его души.
– Они ощущают себя, но что они знают о Вселенной, в которой возникли? Для них я – Создатель, Бог…
– Бог, – повторила Асиана. Слово взлетело знаком вопроса и застыло, покачиваясь, под самым потолком.
Аббад проследил взглядом за конструкций, которую создала Асиана, и сказал:
– Нет, не так. Создатель для нас – такое распространенное понятие, что не требует не только объяснений, но даже название является лишним, достаточно внутреннего понимания. А для них… для тех, кто живет на планете, которую они называют Землей… для них Создатель, Творец, Бог – это высшая сила, абсолют, нематериальная сущность, обладающая бесконечными возможностями и бесконечной мудростью. Бог всемогущ и всеведущ. Бог создал их мир из хаоса. Бог следит за каждым из них. Бог дал им свободу воли. Они молятся мне. Молятся – понятие, для нашего мира не знакомое, молитва существует лишь во мне, в них, это то, что нас связывает, и то, что нас разделяет…
– Значит, – сказал молчавший до сих пор Крамус, – они все же способны переводить материальную мысль в духовную форму? Разве не это является сутью молитвы, судя по твоему описанию?
– Нет, – покачал головой Аббад. – Три мира разделены для них, и лишь я, ощущая призывы, могу помочь кому-то время от времени пересекать эти границы.
– То есть, без тебя они… – начала Асиана, но Аббад перебил ее, потому что она коснулась самого сокровенного, и он не мог позволить ей произнести фразу до конца, сообщить кощунственной для него мысли атрибут материальности, с которым потом трудно будет что-то сделать.
– Нет! – воскликнул он, и трое монахов направили на него осуждающие взгляды, от которых решимость Аббада начала испаряться, как вода под лучами Аргидды.
– Нет, – повторил он, справившись с нападением, которое было естественной реакцией на его слова, нуждавшиеся в объяснении. – Все наоборот! У каждого есть своя внутренняя вселенная, но в моей возникли они, разумные, и для них я стал Богом, на которого можно надеяться, которому можно молиться, чтобы он совершил вместо них то, что они сами совершить не в силах… С этим я еще мог смириться, я не вмешивался, лишь чувствовал в себе их духовную жизнь и наблюдал за жизнью материальной. Но сейчас…
Аббад запнулся, он хотел описать словами то, что почувствовал, когда понял: темная энергия заполняет созданный им мир. Он полюбил Тали, возник резонанс, ощущение счастья, бесконечного и неостановимого. Он стал лучше и решил: все темное, что было в нем, исчезло, растворилось в бесконечном пространстве идей, он радовался этому, как мальчишка, впервые ощутивший способность перемещаться между звездами и галактиками. Тали была рядом, они были вместе… а его темная энергия заполняла внутреннюю Вселенную, заставляла ее расширяться быстрее и вела к трагедии.
– Когда я это понял, – сказал Аббад, – было поздно что бы то ни было предпринимать.
– Ты Бог своего мира, – с оттенком удивления произнес Сатмар. – Ты всемогущ и всеведущ. Что значит – поздно? Ты можешь перекачать свою темную энергию…
– Не могу, – мрачно сказал Аббад. – Для них я Бог, но вы-то знаете, что я еще не прошел высшего посвящения и…
– Да, – с сожалением сказала Асиана. – Это верно.
– Верно, – с сожалением произнес Сатмар. – Ускорить третье посвящение невозможно.
– Невозможно, – подтвердил Крамус. – Ты прав: закон сохранения энергий Тиуса-Лонгера не позволяет. Значит…
– Значит, – заключил Аббад, – есть лишь одна возможность спасти этих людей. Их Вселенную. Значит, мое решение правильно, и вы с ним согласны. Я должен умереть.
– Бог не может умереть… – это была мысль Тали, с трудом различимая в перенасыщенном рассуждениями воздухе комнаты.
– Я должен умереть, – повторил Аббад. – Мое материальное тело исчезнет из мира, моя материальная энергия соединится с духовной и рассеется в пространстве идей. Тогда и темная энергия из моей Вселенной вернется к начальному состоянию – согласно упомянутому закону сохранения Тиуса-Лонгера.
– Ты прав, – сказал Сатмар.
