скачать книгу бесплатно
– Как ты думаешь, что это означает? Когда ты должен ответить?
– Я не знаю.
Тонкое раздражение потихоньку вгрызалось в вены. Тон стал покровительственным и напряженным:
– Ну как ты не знаешь? Ты же как-то понимаешь для себя, что значит это "ближайшее время"? Это через день, через неделю, через месяц? Сколько времени у тебя?
– Я не знаю. Ты не слышишь меня, – он скрестил руки на груди, поднял подбородок и снова закрыл глаза.
Она поерзала, пытаясь успокоиться. Почему он ведет себя как ребенок? Нервничает, дергается. Он же мужчина. Он должен быть спокоен. Он должен решать. Сам. Оберегать ее от негатива и лишней информации. Ей тоже невесело под его псих по дому крутиться. Еще и выглядеть как-то надо.
Пока он вчера ругался с компьютером, она отвлеклась и сожгла волосы плойкой. Передержала. Теперь концы неприятно кололись. И эта маска, которую он заставляет носить, забивает поры. Она потянула руку к носу потрогать свежий прыщ и остановила ее перед глазами. Хотя, может, он и прав. Иначе бы она чесала, как обычно, каждую минуту.
Он снова оглянулась на него. На щеке у уха пробивалась свежая щетина. Пододвинулась поближе, отстегнула ремень и подтянувшись, прошептала:
– У тебя щетина. Можно я потрогаю?
– Нет, – не открывая глаз, ответил он.
Она надулась. Вернулась на место, пристегнулась, засунула пустые руки под мышки и повернулась к спящей женщине.
Разница у той с храпящим увальнем была не меньше лет двадцати. Вот сколько ей? Не восемнадцать, конечно. Но молодая, сочная такая, естественная. Волосы свои. Одежда дорогая, хоть неброская. А ему? И все же он неповоротливый. И шумный. На входе взял бутылку виски. Эта даже бровью не повела. Она думала, он буянить будет, а он уснул. Поцеловал свою мокрыми губами, обнял и уснул. И никаких масок и дезрастворов.
Блондинка тоскливо и призывно поглядела на спутника. Он скосился и снова закрыл глаза.
Самолет опять затрясло. Она немного потерпела и, чувствуя, как сдают нервы, обернулась за помощью. Он не поворачивался.
Под ботинками что-то ухнуло и перекатилось. Она сжалась и зажмурилась сильней. И сразу вслед за этим кресло впереди отчаянно, с оттяжкой, всхлипнуло. Она потихоньку разлепила веки: упитанный гражданин пытался встать на ноги. Неужели обшивка такая тонкая, что под ним прогибается? Господи, из чего делают эти самолеты?! Отдуваясь, толстяк выбрался в проход и, покачиваясь и задевая боками оба ряда, двинулся прямо на красную лампочку турбулентности. Красный всполох вспыхивал то над его левым, то над правым ухом.
Сейчас он все выяснит. Выяснить и успокоит ее и всех. Своим грудным голосом и основательностью. Своими большими руками.
Самовар дошел до проводников и втиснулся в кабинку туалета. Она поежилась. Идя назад, он перебирал руками спинки. Она поджала плечо. Но, проходя, он все равно толкнул ее чем-то похожим на резиновую грелку, упругим и булькнувшим. Она невольно передернулась.
Толстяк вернулся к своей женщине. Та поднялась и села. Он громко заговорил. Снова стало трясти. Слов не было слышно. Только громкие судорожные возгласы. Развернувшись вполоборота, он стучал ребром ладони по ближайшему подголовнику. Сидевший там парень, оторвался от сотрясавшейся опоры и, уткнувшись в книгу, продолжал читать. Толстяк кипятился и брызгал слюной. Девушка молчала и иногда кивала.
Блондинка поморщилась: "Хоть бы чем-то лицо прикрыл. Люди вокруг. Как можно думать только о себе?" Она возмущенно нахмурила лоб, еще раз украдкой покосилась на пару: "Такой неопрятный. Как она терпит? Я бы не смогла с таким жить". Она повернулась к своему спутнику. Тот, все так же закрыв глаза, таращил голубую медицинскую маску в потолок.
Она с удовольствием и гордостью прошлась взглядом по безупречно белому вороту рубашки и запонкам, счастливо вздохнула и просунула руку между его коленями. Он, не открывая глаз, улыбнулся. Она тоже улыбнулась в ответ, и, уткнувшись лбом во вкусно пахнущее плечо, оглянулась на пару слева.
Толстяк неожиданно закончил брызгаться, притянул кудрявую голову своей бессловесной женщины и поцеловал в висок. Она весело взглянула и, крутанувшись, навалилась на него спиной. Тот прижал ее голову плотнее к своему двойному подбородку, второй рукой подхватил под грудь и уставился в просвет под шторкой.
Свет потух, под крылом зачертились голубые и рыжие вздрагивающие линии. Блондинка придвинулась к окну. Полосы плыли, разворачиваясь в дороги, границы кварталов и площадей. Ленты огней поднимались все выше – самолет снижался.
Красиво.
Она нежно посмотрела на своего спутника и боднула его бумажной щекой в нос:
– Нужно было послушать тебя и сесть у иллюминатора.
– – – – -
Посиделки
– Слышь, глянь, дверь закрылась?
– Я не вижу.
– Трудно посмотреть?
– Да не вижу же, сказал.
– Тише, мальчики, ещё ходят.
– Ушастая.
– Тише, говорю.
Вдалеке громыхнула тяжелая дверь, эхо трескуче прокатилось по длинной анфиладе и, споткнувшись о дверной косяк, в нише которого замер посеревший от напряжения бюст, схлопнулось в торцевой зале.
– Уши заложило.
– Сейчас на сигнализацию ставить будут. Тише, – он замер, шевелились только губы. – Считай. Раз. Два. Три. Ещё подождать.
Все молчали. Сигнализация мерно пропищала три раза, затем раздался длинный гудок, перешедший в редкое тихое посвистывание. До залы доходили лишь отсветы размеренного мигания лампочки в конце открытой череды коридоров и залов.
Богиня отняла руку от лица и обернулась
– Смотрите, как красиво.
Сквозь плотную густую синь панорамного окна-арки, просачивались молодые звезды.
– Темнеть стало поздно. Я особенно прекрасна на этом фоне, – Богиня подняла руки к свету и, прищурившись, наклонила голову, пытаясь положить в ладонь самую острую связку лучей.
– Да ты вообще выгодно стоишь. Сплошной фотофон. В фас – туманы, звезды, город за окном, слева – обои шелковые, а справа зайдешь – там я стою, – он широко улыбнулся. – Слезь пожалуйста, – добавил быстро, сняв улыбку, через плечо, сидевшей на его руках нимфе. – Слышь, брат, опусти пониже, – кивнул, выглянув из-за её спины, юноше-близнецу справа от себя. – Давай, опускай ниже.
Братья согнулись ниже и, синхронно припав на колено, одним замедленным взмахом опустили сцепленные руки ближе к полу. Как только ножка сидевшей на живой качели нимфы коснулась постамента, она, не подняв головы и не сделав ни одного усилия прикрыть обнаженную грудь, неслышно, бесплотно, бестелесно скользнула с подножия на пол и, мгновенно и бесшумно переместившись в угол, замерла в той же позе благого молчания и стыдливой грации, с какой сидела на руках сокурсников-амуров.
– Мальчики, руки разомните.
– Богиня, я готов.
– Брат, так недолжно нам себя вести.
– Послушай, не встревай. И брось свой гекзамЕтр. Меня тошнит от твоей правильности. Не знал бы тебя с рождения, стукнул. Я на два месяца старше. По замыслу. А её, – он кивнул в угол, – нам вообще подсадили в последний момент вместо лаврового венка. Мы венок лавровый должны были нести, да что-то не так с руками вышло, и теперь вот с тем же отсутствием напряжения в спине нимфу таскаем.
Он пристально посмотрел в угол, потом на брата.
– Тебе вообще из-за неё ничего не видно, что ты её защищаешь? Вцепилась тебе в волосы и держит, как репей. А ты терпишь. Триста лет в лицо тебе тычет, хоть бы повернулась раз.
– Ты не понимаешь, она боится.
– Может, уронить её для острастки разок?
– Жалко её. Все на грудь таращатся. А у неё лишней складки нет прикрыться, два жалкие лоскутка, и те – каменные.
Себя пожалей: спереди – так всё достоинство при тебе, а сзади зайдёшь – крылья стрекозиные с фестончиками. Что с таким делать? Несварение одно.
– Что плачешься. Как бог великолепен, – младший показал рукой на брата, а потом, медленно повернувшись, осмотрел в зеркале себя. – Я восхищаюсь ей. Такая неземная. Воздушная. Глаз не подымет.
– Глаза не обязательно, попу бы периодически поднимала – у меня руки затекают, – старший между делом добравшись до богининых ног, осторожно оглаживал аккуратные ноготочки в римской сандалии.
– Ладно, брат. Ты же амур, небожитель. Всё, что ниже пояса, – это аллегория, символ. Надо ж понимать.
Неугомонный внимательно посмотрел вниз:
– Да? Ты ему объясни, что он символ. Где этот скульптор, что наваял, а бы с ним поговорил.
– Это сложно. Умер он, творец.
– А я не жалуюсь. Я – прекрасна, – Богиня отняла из рук мятежного сына Адониса ступню и картинно повела головой, открывая снежную белизну ключиц и шеи. – Тебя сегодня обсмотрели с ног до головы, вот ты и злишься. Ты ж, поди, хотел, чтоб тебе в глаза заглянули.
– Примитивная человечья психология.
– Ну да обычная, мраморная. Ишь, понахватался.
– Недосягаемы, белы, чисты и вечны. И вечно ждёшь, кто б душу заглянул, – продекламировал в потолок младший, углом венка выцарапывавший сердечки на ренессансных обоях.
– Да ладно тебе, – богиня коленкой ткнула сидящего у её ног старшего, – больные точки всех мраморных. Угадала же? Особенно та, с распухшим носом.
– Каким носом?
– Да не притворяйся. Рыдала тут, в черных очках. Очки темные, а нос краснющий, и всё течет. Фу.
– Чего тебе "фу"?
– Держать себя в руках надо. Распущенные такие. Надушенные, разодетые и распущенные.
– Тебе-то откуда знать, как себя обуздывать. Тебе всё нипочем. Ты ж каменная.
– Ты тоже не теплокровный, однако прыти не занимать, – быстро посмотрев на амура, Богиня ткнула пальцем в терявшуюся в сумерках противоположную стену:
– На него посмотрела – рыдала, на этого, – махнула рукой под потолок галереи, – рыдала, по ней проплыла, – неопределенным жестом повернула кисть в сторону замеревшей нимфы, – глаза опустила. Меня с удовольствием разглядывала – бусы теребила, губу прикусила, а по тебе пробежалась – раскраснелась. Как пыль стирая по всем взглядом провела, а на тебе замерла – посмотрела.
– ТЫ откуда видела, – стих амур.
– Профессиональное. Генетика. Они ж испокон веков к нам плакаться ходят. Крики, лесть, слёзы – я в этом разбираюсь.
– Не рыдала она на меня, – глухо отозвалась шуршанием дальняя стена. Уставилась, как на птицу дохлую.
– Крыльями не маши – у меня аллергия на перо, пыли натрясёшь.
– Я не виноват, тут места мало, как в кладовке, не взмахнуть.
– И твой гений с размером промазал.
– И жарко мне в кудрях.
– Да. И ей душно стало, жарко. В грудь копьём. У тебя копьё там? Кого вергнешь?
– Не знаю, сам не вижу. Ноги в чем-то вязнут. Чернота
– Во-от. Душно, темно и страшно. И аллергично, – Богиня чихнула.
– Будьте здоровы.
– Хотя ты ничего, вежливый. Сам не выбирал. Всё за тебя решили. Навели мрака. Темно и страшно.
– Даже не рассмотрела толком. Фотографировала с отвращением, – шелестела тьма.
– Это как?
– Близко не подошла. Жёлтого вот не боятся. Руки к нему тянут.
– Тянут потому, что висит высоко: не прогнешься – не запечатлеешь. Ближе бы увидели – не стали подходить. Холодный он, прагматичный. Желтый, ты спуститься не хочешь?
В соседнем зале на краю одной из картин верхнего ряда, болтая ногами, сидел сосредоточенно глядя на свои маячившие ступни, крепкий ангел с вдохновляюще благородным изгибом крыльев.
– Не спустится, думает. Ему завтра опять вверх по облакам идти. Силы бережет.
– Чем он лучше меня? У него вон тоже перья, – затхло пробубнил со стены сумрак.
– Он одет, и в нем сила. Ты на обнаженке всю энергию теряешь.
– Это да. Добавить мне в мышцы мощи, я б о сражениях думал. Духовных, разумеется.
– Хоть малОго позовите. Скучно, – капризно повела то ли плечами, то ли бедрами Богиня.
– Малой, ты фрау эту видел?
С золотистого кивота, поблескивавшего среди картин, легко соскользнул маленький ангел в красном хитоне. Остановился на краю ближайшего постамента. Кивнул. При каждом кивке точечки на его сиятельном венце звенели как бубенчики.
– Видел?
Он кивнул.
– Что она тебе говорила?
Ангел приложил маленькие руки к груди, опустил голову и покачал головой.
