скачать книгу бесплатно
– Потому-то мы и здесь, Пётр Аркадьевич. Я в курсе дел, мне обо всём рассказывал профессор Гольдберг. Вы же с ним знакомы?
Мужчина закладывает руки за спину и принимается неторопливо расхаживать из угла в угол. Потом останавливается в двух шагах от нас и тычет меня пальцем в грудь:
– У нас была договорённость с вашим посланником, а о профессоре Гольдберге я только наслышан, – он криво усмехается и прибавляет: – Этакий новоявленный Харон, который перевозит души на своей лодке через Лету туда и теперь уже обратно… Лично знать профессора Гольдберга не имел чести. Но разве это что-то меняет? Нам нужно поскорее выбраться из жуткого каземата, и я не понимаю, чего мы ещё ждём? У вас должны быть чёткие указания на этот счёт.
Омельченко всё время пытается что-то сказать, но я прошу его:
– Оставьте нас, пожалуйста, наедине. Нам нужно побеседовать, – а «Столыпину» поясняю: – Этот господин пока не в курсе наших дел, поэтому так и поступает.
Омельченко, не говоря ни слова, выходит из палаты, и я слышу, как в замке проворачивается ключ. Присаживаюсь на край кровати и лезу в карман за сигаретами.
– Курите? – интересуюсь у «Столыпина».
Он недоверчиво косится на пачку «Мальборо», протянутую ему, и спрашивает:
– А что это? Табак? Нет, не курю…
Всё выглядит так, словно он даже понятия не имеет, что такое сигареты. Если передо мной артист, то довольно искусный.
– Итак, давайте побеседуем, – закуриваю и гляжу на него в упор. – Вас зовут Петром Аркадьевичем Столыпиным. Верно?
– Да, – мужчина нервно мотает головой и снова принимается расхаживать из угла в угол. – Сколько ещё вам можно твердить? Или вы не тот, за кого себя выдаёте?
– Я себя ни за кого не выдаю… А как вы можете доказать… ну, что вы – именно вы?
– Ничего никому я доказывать не собираюсь! Мне было предложено вернуться в этот мир и поселиться в теле молодого человека по имени… – он слегка морщится, – Павлов Евгений Максимович. Замечу, что никакого отношения к настоящему Павлову не имею и не имел, и чем он занимался раньше, не знаю. Мне совершенно неинтересно разбираться в чужих проблемах…
Пока начало нашего разговора развивается нормально, значит, нужно продолжать в том же духе. Главное, не проколоться на какой-нибудь мелочи, чтобы он ничего не заподозрил, не замкнулся и не перестал со мной откровенничать.
– Вы, уважаемый Пётр Аркадьевич, должны понимать, что на карту поставлено многое, – продолжаю импровизировать дальше, – поэтому нам необходимо убедиться в том, что не произошло никакой ошибки, и в теле Павлова присутствуете именно вы.
– Каких вы доказательств от меня хотите? Какие-то детали из личной жизни? Но если вы будете относиться и дальше к моим словам с недоверием, то любое доказательство сможете спокойно опровергнуть, заявив, что все мои слова якобы почерпнуты из исторических документов, наверняка существующих с момента моей… э-э… гибели. Разве не так?
– Резонно, – соглашаюсь мгновенно, – материалов в открытом доступе сейчас предостаточно. А факты, которые историкам неизвестны, всё равно никак не проверить.
– Что же вы тогда от меня хотите?
– Давайте побеседуем о другом. Поясните две вещи. Первое – кто и как с вами договаривался о переселении в реальный мир, и второе – с какой целью это осуществлялось и кто с вами должен выйти здесь на контакт. А самое главное, как вы оказались в Оперном театре и для чего устроили там переполох.
Мужчина недоверчиво смотрит на меня и подозрительно бормочет:
– Странно, что вы задаёте такие вопросы. Уж вам-то, если вы тот, за кого себя выдаёте, всё должно быть известно не хуже меня.
– Но я должен убедиться…
– И вам такой информации будет достаточно, чтобы меня освободили из этого ужасного помещения, в котором ещё хуже, чем там, в загробном мире? Безоговорочно и без дополнительных проверок?
Ответить мне ему сейчас нечего, потому что обманывать человека, даже бывшего вора-рецидивиста, мне не хочется, но и у него, если говорить по существу, нет иного выхода, как только рассказать мне всё, что я прошу. Так или иначе, вся его история должна быть разложена по полочкам. И для СБУ, и для нас.
– Что ж, – вздыхает он, – извольте выслушать мою исповедь…
Мы сидим с Омельченко в небольшом кафе на тихой тенистой улочке. Я поглядываю в окно на непрекращающийся редкий дождь и прохожих, укрывающих лица от пронизывающего холодного ветра. Настроение почему-то паршивое, хотя особых причин для печали как будто нет.
Омельченко не торопит меня с рассказом, видимо, понимая, что мы с ним на одной стороне, и скрывать от него я ничего не стану. Он только помешивает ложечкой кофе в чашке и молчит.
– Собственно говоря, конкретики в нашей беседе с этим Павловым было немного, – начинаю свой рассказ, – да мне и важно было совсем другое – подтвердить свои подозрения. И я их, увы, подтвердил. В тело погибшего уголовника Павлова Евгения Максимовича действительно была переселена душа Петра Аркадьевича Столыпина. Это стало возможным, как вы уже знаете, благодаря скандальным экспериментам нашего израильского учёного профессора Гольдберга.
– Зачем это понадобилось настоящему Столыпину? – осторожно интересуется Омельченко. – Если всё сказанное им, конечно, правда, во что я до сих пор не очень-то верю.
– Как я понял из довольно сбивчивого рассказа вашего новоявленного «Столыпина», на постсоветском пространстве в последнее время вызревают силы, которые убеждены, что если бы в своё время реформатора Столыпина удалось уберечь от гибели, то и развитие Российской империи пошло по совершенно иному пути. Реформы, предложенные им, может, были бы доведены до конца, и не случилось бы тех глобальных потрясений, которые перевернули страну и привели к кровавым революциям.
– Но это же абсурд! – Омельченко даже трясёт головой от удивления. – Как можно повернуть историю вспять? Ведь за сто с лишним лет после гибели Столыпина произошли такие необратимые изменения… Только сумасшедший может надеяться на возврат к прежнему состоянию!
– А никакого возврата и не требуется. Появись, например, человек уровня Столыпина с его харизмой и авторитетом, глядишь, удалось бы внедрить в головы сегодняшних реформаторов его идеи с поправкой на современные реалии, и сегодняшнее развитие общества, возможно, пошло бы по иному пути.
– Но в это трудно поверить! Кто сегодня прислушается к мнению этого человека? Кто примет за чистую монету, что он тот самый Столыпин?!
– Естественно, – соглашаюсь незамедлительно. – Однако тут уже вступает в силу один странный фактор, влияющий на психику человека. Если постоянно прокручивать в голове одну и ту же идею, какой бы безумной она ни была, то рано или поздно придумаешь ей мощное обоснование, разыщешь в ней логику и положишь все силы на её осуществление. Но эта утопическая мысль в голове одного, пусть даже самого харизматичного человека ни к чему в итоге не приведёт. Совсем иная ситуация, когда она начинает распространяться и находить отклик в других головах. Единомышленники всегда отыщутся. Так оно, вероятно, и произошло бы, ведь вы же сами видите, в какой тупик мы себя загнали. Посмотрите на сегодняшнюю ситуацию в России и в той же самой вашей Украине. Да и в остальных странах, образовавшихся на осколках бывшего Союза, вряд ли лучше. Не мне, израильтянину, конечно, рассуждать об этом, тем не менее…
– Вы хотите сказать, – осторожно замечает Омельченко, – что сейчас появились какие-то до поры не афиширующие себя силы и, может быть, даже организации, которые вынашивают планы кардинального переустройства общества? И для этого им понадобилась реинкарнация Столыпина? Думаете, такая фантастическая ситуация может быть в реальности?
– Да. Хорошо, если в планах этой публики ненасильственные хозяйственные реформы, как предлагал Столыпин. Но вы-то сами верите в то, что какое-нибудь глобальное переустройство у нас может обойтись без кровопролития?
– Что это за организации? – встаёт в стойку Омельченко. – Он вам что-нибудь конкретное о них рассказывал?
– Он и сам практически ничего не знает. К его душе, находившейся уже более ста лет на том свете, профессором Гольдбергом был отправлен человек, передавший предложение вернуться в наш мир и продолжить свою плодотворную государственную деятельность. В качестве кого? Это не уточнялось, но расчёт был на то, что Пётр Аркадьевич не устоит против такого искушения. А имя его, сами знаете, до сих пор весьма популярно и авторитетно, как и идеи. И он не устоял.
Отпиваю глоток кофе и вопросительно гляжу на своего собеседника, но тот озадаченно чешет нос и не отвечает. Вероятно, он поначалу рассчитывал, что хулиганская выходка в Оперном театре окажется банальной уголовщиной, не приведшей, слава богу, к жертвам, а главный зачинщик просто псих, место которому в лечебном учреждении. Над этой ситуацией можно было бы при ином раскладе только посмеяться, но всё складывается куда сложней и тревожней.
– Что же он всё-таки делал в Оперном театре? И зачем туда вообще подался?
– Поначалу ему было просто интересно посмотреть, как воссоздадут известные события при съёмках исторического сериала. А потом настолько увлёкся творящимся действом, что не выдержал и вмешался. Как говорится, сдвиг по фазе от увиденного произошёл. Он и сам об этом уже сожалеет. Не было бы этого инцидента, мы бы о нём долгое время ничего не знали бы.
– Расскажите всё-таки немного о вашем загадочном профессоре Гольдберге, – просит Омельченко. – Он сейчас, наверное, притаился где-нибудь в подполье и скрывается от израильской полиции? Его же считают уже давно преступником международного масштаба?
– И тут всё не так просто, – вздыхаю невесело, – вы всё правильно оценили, но я уже рассказывал, что в истории с ним замешаны некоторые наши высокопоставленные руководители и представители разведки, так как он всегда кому-то бывает нужен, то есть при любом раскладе практически неприкасаем. Да, в своё время ему вкатали смехотворный тюремный срок, но он был освобождён, не отсидев даже половины. Где профессор сейчас и чем занимается, мы не знаем. Вернее, не знаем я и моё непосредственное начальство, но ведь мы настолько мелкие винтики во всех этих тайных механизмах, что нам никакой информации сверху никогда не спускают, а ставят только перед фактами. И то по необходимости, как, например, вот эта наша встреча с вами… Да и Гольдбергу нет смысла сегодня от кого-то скрываться, ведь никаких явных правонарушений за ним не числится, а старые грехи прощены…
– Он точно сейчас в Израиле? – не отстаёт от меня Омельченко. – Может быть, отсиживается в каком-нибудь секретном научном центре в Америке или ещё где-нибудь…
– Даже если бы это было так, и я знал что-то конкретное, разве имел бы право без ведома своего начальства сообщать кому-то? Поймите меня правильно, но мы с вами всё-таки представители правоохранительных органов разных государств. Пускай дружественных, но – разных… Однако я с вами вполне искренен – никакой информации о его точном местонахождении у нас пока нет. Хоть Израиль – страна и маленькая, но спрятаться у нас, поверьте, можно так, что вас ни одна ищейка не найдёт… Впрочем, если очень понадобится – найдём.
– Тогда, может быть, вы всё-таки расскажете о нём что-нибудь конкретное? Из того, конечно, что имеете право рассказывать. Вы же с ним знакомы лично?
– Знаком. Более того, участвовал в его первых экспериментах, но это вовсе не говорит о том, что обладаю какой-то особой информацией. Я же обыкновенный мент и мало что понимаю в технологиях глубокого гипноза, которыми пользуется Гольдберг. Хотя поначалу он из этого никаких секретов ни для кого не делал и время от времени публиковал свои новаторские статьи в специальных и медицинских журналах. Чем, собственно говоря, и снискал себе известность в научных и околонаучных кругах. Пока всё это находилось на стадии идей, никто из этого тайны не делал, но как только началось практическое использование перемещения во времени и пространстве, а потом и вовсе переселение душ, тут-то и понеслась непонятная возня вокруг его разработок. Статьи в журналах прекратились, то есть, как я подозреваю, на него вышли спецслужбы, которые засекретили работу, однако джинн из бутылки, как говорится, уже был выпущен. Если какое-то новшество грозит в перспективе хорошими барышами, то человечков, пытающихся этим воспользоваться, никаким спецслужбам не остановить. Вот и пошёл наш профессор Гольдберг вразнос. Где-то я его даже понимаю. Я и сам не бессребреник, но мне нужно совсем немного для полного счастья, а у него аппетиты совсем другие.
Омельченко вздыхает очередной раз за сегодняшний вечер и вытягивает из моей пачки сигарету:
– Что же нам теперь предпринимать? Понятия не имею, как прищучить этого вашего израильского монстра.
– А оно вам надо?
– Не знаю. Законов наших он тоже не нарушал. Но на основной вопрос мы так и не ответили: как поступать с Павловым-«Столыпиным»? Не оставлять же всё, как есть.
– Это начальство и без нас решит. Едва ли Гольдберг в ближайшее время появится в Украине, потому что здесь ему делать, думаю, нечего. Даже деньги за проделанную работу по воскрешению «Столыпина» он наверняка получит не здесь и не в России. Ему их доставят туда, куда попросит. А может, уже доставили… Но не этим нам нужно сейчас заморачиваться. Для начала его нужно найти. Поэтому заниматься им будем мы сами, так как у нас больше возможностей его зацепить как гражданина нашей страны. Но это произойдёт не раньше, чем моё начальство даст соответствующую отмашку. А ваш новоявленный Столыпин… Что я могу тут сказать? Я и сам не знаю…
– Действительно, пускай ваше и наше начальство решают. Моего совета тоже никто не спросит.
И снова мы разглядываем моросящий за окном дождь. Наконец, я вздыхаю:
– Наверное, вам этого Павлова-«Столыпина» лучше сейчас отпустить под каким-нибудь благовидным предлогом. Мол, ничего криминального в его поступках не было, все живы и здоровы, никто на съёмках не пострадал, а значит держать его в психушке нет никакого резона. Пускай считает, что сумел всех перехитрить, и топает на все четыре стороны. А вы за ним скрытно понаблюдайте. Если это настоящий Столыпин, то он наверняка не очень хорошо ориентируется в ситуации и пока не знает, куда ему податься. Тут-то его и должны подхватить люди, оплатившие Гольдбергу работу, и вот именно эти люди могут представлять для вас самый большой интерес. У них и деньги имеются, и влияние во властных структурах, и возможности проворачивать такие сложные дорогостоящие проекты. Ясное дело, что это не какая-то примитивная банда преступников, а люди с положением и, может быть, даже находящиеся у власти… Не слабо будет пободаться с ними?
Омельченко неуверенно пожимает плечами, но ничего не отвечает. Как бы там ни было, его понять можно. Если поступить так, как я предлагаю, то это уже совсем иной уровень, и заниматься «Столыпиным» будут, конечно же, совсем иные люди. Бедняге Омельченко оставят традиционно разгребать дела погибших на зоне уголовников и прочей шпаны. Как, впрочем, и мне в Израиле.
Допиваю свой кофе и раздавливаю в пепельнице окурок:
– Ну, в принципе, я своё дело здесь закончил, можно и домой отчаливать. Жаль, что ничем так и не помог. У вас ещё есть ко мне какие-то вопросы?
– Нет. Но вы не возражаете, если мы будем с вами иногда на связи? Если, конечно, понадобится консультация или помощь.
– Нет проблем. Мои координаты у вас есть…
5
Ещё в аэропорту Бен-Гурион, едва отыскав свою машину на автостоянке, набираю номер Штруделя.
– Как дела, Лёха, что нового? – интересуюсь бодренько.
– Ничего выдающегося, – докладывает мой приятель, – наши подопечные притаились, словно добропорядочные граждане, тем более, мы начали потихоньку заковывать в браслеты всех подряд: и новых розенталевских бойцов, и тех, кто остался от банды Тавризи. Начальство не на шутку разошлось и распорядилось паковать всех без разбору. Кто-то из наших попробовал заикнуться, мол, этим мы только расчищаем место для новых наркоторговцев, но его сразу закидали помидорами. Дескать, если придёт на рынок новый наркобарон, то и ему на хвост наступите. А за что вам ещё зарплату платят добропорядочные налогоплательщики?
– Ну, а ты?
– А что я? Какое я отношение ко всему этому имею? Пациенты убойного отдела – не буйные наркоторговцы, а тихие покойнички. Моего мнения никто не спрашивал. Сам знаешь, что нас ставят только перед фактами… Не далее как сегодня утром я попытался побеседовать с Дрором и разъяснить ему ситуацию с псевдо-Розенталем, но он и слушать не стал. Говорит, пускай Даниэль из командировки вернётся, ему и карты в руки, а тебя шестнадцать трупов после бандитской разборки дожидаются в холодильнике. Вот ими и занимайся. А что с этими трупами, говорю, непонятного? Всё на поверхности. Перестрелка почти полностью, с начала и до конца, заснята на камеры наблюдения, которые на вилле Тавризи установлены повсюду. Так что осталось только бумаги заполнить и сдать дело в архив…
– Стоп, секундочку! На съёмках с этих камер лицо псевдо-Розенталя есть?
– Я уже думал об этом. Может и есть, но проблема в качестве съёмки: перестрелка произошла ночью, и изображения очень смазанные. Притом там более полусотни фигурантов, и кого-то уже сумели идентифицировать, а кого-то ещё нет. Много совершенно незнакомых лиц, которые нигде пока не засветились. Вот ими сейчас и занимаемся всем отделом.
– У тебя же есть описание этого парня.
– Под то описание подходит добрый десяток отснятых бандитов. Так что работка ещё та…
– А наколка на руке?
– О чём ты! Съёмки же были в темноте, издалека, некачественные камеры…
– Ладно, через пару часов к вам подскочу. Не терпится самому посмотреть.
– Отдохни хотя бы после перелёта, – Штрудель весело хохочет, но потом резко обрывает смех. – А на самом деле разглядывание записей с камер – скучища неимоверная. Тарантино по телевизору смотрится куда занимательней.
– Чёрт бы побрал всех этих ваших тарантино и розенталей! – чертыхаюсь я.
– Ну а у тебя что? Как там Киев поживает?
– Аналогичная ситуация. В тело банального, ничем не примечательного уголовника подселили душу премьера Столыпина. Потому меня и выдернули.
– Ты же у нас теперь специалист по легендарным личностям! Повсюду нарасхват. Скоро будем у тебя автографы просить.
– Могу с тобой местами поменяться, чтобы ты самолично этим счастьем занимался, а потом автографы раздавал… Короче, сейчас я ещё в аэропорту. Через час-полтора буду дома, вещи брошу, умоюсь – и к вам на пикничок…
Дома мне делать особо нечего. Жена, как всегда, на работе. В холодильнике хоть шаром покати. Но это у нас стандарт. Утром перед службой я обхожусь чашкой кофе, а возвращаюсь поздно вечером, в спешке наевшись в уличных кафешках гамбургеров и багетов, начинённых всякой дрянью. Супруга же обходится йогуртами и расфасованными салатиками.
В почтовом ящике ничего интересного, поэтому, выбросив кипу рекламных флаеров и банковских отчётов, напоминающих о плачевном состоянии моего агонизирующего из года в год счёта, отправляюсь на улицу к своей машине.
По дороге вдруг вспоминаю о том, что обещал позвонить объявившемуся профессору Гольдбергу. С ним-то мне, наверное, следовало бы побеседовать в первую очередь, потому что чувствую, нынешняя катавасия каким-то боком опять закручивается вокруг его скандальных экспериментов. Наверняка и его просьба перезвонить связана с этим. Но не хочется делать этого в спешке, по дороге. Лучше наберу его номер вечером, когда освобожусь и подготовлюсь к разговору более основательно, к тому же у меня будет какая-то информация от Лёхи по перестрелке наркодилеров. Неизвестно, пригодится ли это, но уж точно не помешает.
Пока еду от дома до управления, приёмник моей старенькой «мицубиши» вдруг выдаёт любимых «Битлз». И песенка как раз та, которую нечасто крутят по радио, но я её очень люблю, и написана она, как мне почему-то всегда казалось, именно для меня и обо мне. Песенка из старинного и прекрасного альбома «Револьвер» и называется «Чудак на холме». Уже из названия видно, что адрес указан достаточно верно, потому что я часто поглядываю на себя со стороны, и каждый раз зрелище довольно грустное. Как будто я и в самом деле уныло сижу на каком-то высоком холме, обозреваю, словно окрестности, свои совершённые и несовершённые поступки, и особо большой радости открывающиеся виды во мне не взывают. Будь я хоть немного осмотрительней и дальновидней, может, жил бы иначе, и пейзажи перед моими глазами возникали бы повеселей, а так… Что есть, то есть.
А кстати, почему профессор Гольдберг в конце нашего разговора поинтересовался, люблю ли я «Битлз»? Неужели старика на закате дней потянуло на рок-музыку? Совершенно на него не похоже, не его это тема. Что-то здесь не так, ведь словами, как я уже не раз замечал, он понапрасну не разбрасывается. Не такие уж мы с ним приятели, чтобы он после долгого молчания позвонил лишь для того, чтобы поболтать об искусстве. Нужно не забыть напомнить ему об этом как-то поделикатней, когда созвонимся вечером. Мало ли что…
А пока я сижу на холме, и свежий ветерок с горних вершин остужает мой горячий лоб. И никак не может остудить. А внизу – непроглядная темень, в которой копошатся жирными противными червяками мои убогие мыслишки и делишки…
Стоило мне только появиться в управлении, как меня сразу выковыривает на ковёр наш начальник майор Дрор и устраивает неожиданную, но жёсткую головомойку. Честно признаться, я этого совершенно не ожидал и втайне мнил себя крутым полицейским перцем, которым все вокруг восторгаются и которому сам чёрт не брат, а всё, что со мной происходит, не нуждается ни в проверке, ни в контроле.
Причина головомойки была совершенно абсурдной. Оказывается, Дрору спозаранку позвонили из Киева и пожаловались на то, что его подчинённый вёл себя в командировке заносчиво и высокомерно, принимал решения, не советуясь с тамошним руководством, а в итоге наговорил сопровождавшему сотруднику какой-то мистической чепухи и благополучно отбыл в свои палестины. Желанной ясности в расследуемое дело не только не привнёс, но ещё больше напустил туману. Короче говоря, пользы от его визита в Киев ни на грамм.
Никаких моих оправданий Дрор слушать не желает и поскорее выпроваживает меня из кабинета, потому что, как я подозреваю, его брань – скорее вынужденная мера, а вовсе не желанье наказать нерадивого подчинённого за допущенные промахи. Может, в душе он и на моей стороне, но показывать этого, ясное дело, ни за что не станет. Ну и хорошо, решаю я, ход его мыслей мне понятен, поэтому выхожу в коридор в нормальном расположении духа и незамедлительно топаю в Лёхины владения. Взбучки взбучками, а работу никто не отменял.
Штрудель и трое его оперов тоскливо сидят за своими столами, перед каждым из них по ноутбуку с бегущими кадрами съёмок с виллы Тавризи, а жалюзи на окнах наполовину прикрыты, чтобы в помещении было поменьше света. В углу натужно скрипит принтер, время от времени выплёвывая листы с увеличенными фотографиями участников перестрелки.
– Ну, и как перепись бандитского населения? Продвигается? – интересуюсь бодро.
– Выявили с десяток неизвестных нам клиентов из розенталевской банды, – отзывается Лёха, не отрываясь от экрана, – но среди них нет ни одного хотя бы отдалённо напоминающего нынешнего предводителя. Передадим портреты этих деятелей в отдел по борьбе с наркотиками, там пускай их и разрабатывают дальше. Стараемся для кого-то, кто себе галочку потом поставит.
– Хочешь сказать, что новый предводитель шайки в бойне не участвовал?
– Почти уверен. Никто под наше описание не подходит.
– А татуированный «скорпион» на руке?
– Какое там! Я же тебе говорил, что скупердяй Тавризи поставил камеры не самого лучшего качества. Видимо, не опасался, что на него кто-то способен напасть. С такой чёткостью не только лицо, но и пол человечка не всегда различишь…
Некоторое время наблюдаю вместе с пыхтящим от жары и натуги Лёхой мелькающие кадры съёмок, потом присаживаюсь напротив, подперев лицо ладонями:
– Как думаешь, может быть, его вообще во время нападения не было?
– Это лишь в израильской армии у командиров нет команды «Вперёд», а только команда «За мной». Бравые бандюки ходят в атаки по другим командам.
– Не сомневаюсь… И куда же он тогда мог запропаститься? Наверняка не отсиживался где-то в погребе, а был неподалеку. Кстати, у вас должен быть план виллы Тавризи, покажи-ка. А лучше распечатай на листе.
