скачать книгу бесплатно
– Говорю же, что нет.
Лёха понимающе кивает головой и продолжает допрос:
– Вопрос остаётся прежний. Расскажи о его внешности – лицо, волосы и остальное. Рост, телосложение, какие-то запоминающиеся детали – наколки, голос…
– Рост у него средний, сам крепкий, но не толстый. Видно, боксом или борьбой занимался… А вы что, ничего про него не знаете? Он же меня потом достанет и убьёт, где бы я ни оказался!
– Пока что ты оказался здесь, а мог бы с остальными твоими собратьями сейчас прохлаждаться в морозилке морга!
– Всё равно ничего не буду больше рассказывать! Я жить хочу, – но заметив, как рука Штруделя снова тянется к кислородной маске, парень торопливо продолжает: – Лицо у него обычное, только нос поломан – ну, как у всех боксёров. Волосы русые, очень короткие, залысины есть. Что ещё? Глаза светлые, но взгляд какой-то странный. Даже когда в твою сторону не смотрит, кажется, что сверлит тебя…
– Голос?
– Голос обыкновенный. Говорит медленно, но очень внятно. С пол-оборота заводится, и тогда уже – крик.
– Что ещё?
– Всё вроде бы.
– Да, небогато, – Лёха вопросительно смотрит на меня и разводит руками. – Но мне кажется, что на фотографии совершенно другой человек.
– Это я уже понял, – подсаживаюсь поближе к раненому и пытаюсь изобразить из себя доброго полицейского: – А скажи-ка, приятель, ты видел, как с ним его родственники общаются? Ну, тот же самый племянник Янив?
– Обыкновенно общаются. Как родственники. А что тут может быть странного? – парень беззвучно шевелит губами и открывает глаза. – Да, я забыл сказать, что у него на правой руке наколка. Ближе к локтю.
– Какая?
– Скорпион.
– Нарисовать сможешь? – сразу оживляется Лёха.
– Я рисовать не умею. Наколка как наколка. Будто гвоздём нацарапана. За такую грубую халтуру в сегодняшних тату-салонах голову оторвут…
Лёха провожает меня до дома. Уже около подъезда он выбирается из своей машины и подходит к моей:
– Что думаешь обо всём?
Неторопливо выползаю из своей развалюхи, которую гордо припарковал рядом с его новенькой «хондой», и закуриваю сигарету:
– Тут два варианта. Или банду наркоторговцев, лишённую своего главаря, возглавил кто-то новый, чьи приметы тебе сейчас описали, или показали свои рожки новые проделки профессора Гольдберга с переселением душ, чего мне, честно признаюсь, совершенно не хочется. Да я и не очень в это верю. Но даже с первым вариантом масса вопросов… Как, например, крайне закрытая группа смогла принять совершенно постороннего человека и доверить ему управлять собой? Расскажи такое кому-то из местных, тебя просто засмеют.
– Меня бы всё равно больше устроил первый вариант безо всяких загробных заморочек Гольдберга.
– Пока меня не будет в стране, ты бы по полицейской базе пошуровал. Вдруг наш «боксёр» где-нибудь засветился. Да и наколка на руке… Что-то мне всё это очень не нравится. Дурно попахивает. С другой стороны, хотя бы есть, за что зацепиться. Но не дай бог, если Гольдберг опять вышел на тропу войны…
– Значит, всё же не отбрасываешь вариант, что переселение душ реально? Не исключаешь такого поворота событий?
– Не исключаю, к сожалению.
Лёха грустно качает головой и вдруг спохватывается:
– «Скорпион». Тебе не кажется, что такая кустарная татуировочка привезена не откуда-нибудь, а с нашей необъятной родины? Парнишка – не иначе как бывший спецназовец, ветеран Афгана или Чечни. Для Афгана молод слишком, значит, в Чечне успел повоевать.
– А может, бывший наркоман или парился в российской одиночке, – пытаюсь блеснуть своими познаниями в тюремных наколках. – У них такая же бяка накалывается на руке.
– Наркоман вряд ли сумеет в таком бизнесе трудиться. Скорее, всё-таки бывший солдафон, – Лёха задумчиво чешет нос и бормочет: – Одно непонятно: если он из наших, из русскоязычных, как его пустили в исконно местный бизнес? И к своим-то аборигенам, как ты верно сказал, здесь относятся с величайшей опаской, а тут не только чужак, но ещё и из приезжих… Что-то не складывается пазл.
– Вот ты с этим пазлом и постарайся разобраться к моему приезду. А если и в самом деле замаячит второй вариант… Тогда уламывай начальство подключить меня к этому делу официально и по полной программе. Всё равно ведь наши мудрые боссы рано или поздно придут к этому выводу. Хотя мне и жутко не хочется, – тут я печально усмехаюсь и выдаю набившую оскомину банальность, – входить в одну реку дважды. А здесь уже не второй, а третий раз на подходе. Кое-что просохнуть не успевает…
– Ты-то надолго в Киев?
– Сам пока не знаю, но командировку мне выписали на два дня. Чтобы, значит, казённые деньги не просаживал и не любовался нежными киевскими панночками вместо того, чтобы лицезреть сивые рожи наших скучных шефов. На месте ясно будет.
Однако утро нового дня начинается для меня совсем не так, как я планировал. Мне нужно было заехать в управление, захватив по дороге Омельченко из отеля, получить необходимые для командировки бумаги и, конечно же, отеческие напутствия майора Дрора, а потом уже спокойно, с запасом по времени отбыть в аэропорт. Но перед самым рассветом будит меня своим гнусным трезвоном телефон, который я всегда кладу на тумбочку у кровати. Чего я меньше всего ожидал услышать чуть свет, так этот знакомый, но уже давным-давно забытый голос, который и узнаю-то не сразу, хотя никогда потерей памяти не страдал.
– Привет, дорогой, ты меня ещё помнишь? – в голосе чувствуется некоторая искусственность, потому что его обладатель наверняка не сильно воодушевлён необходимостью общаться со мной, однако старается этого не показывать и фразы заготовил заранее. – Да-да, это профессор Гольдберг тебя беспокоит. Тот самый…
– Вы, профессор? – не могу скрыть удивления и потому начинаю даже слегка заикаться. – Какими судьбами? Вы же…
– Совершенно верно, – через силу хохочет он, – меня по твоей милости, Дани, если помнишь, упекли за решётку на два года, но я отсидел шесть месяцев, потому что вёл себя там как пай-мальчик, и теперь свободен, словно птица.
– Как такое возможно?! По закону же не положено четверть срока…
– Кое-кому, значит, понадобился, и врата темницы тотчас распахнулись. Можешь не беспокоиться, всё официально. Никаких проблем с властями у меня больше нет. Даже судимость снята.
– Ну, тогда поздравляю… – это всё, что мне пока приходит на ум. – О том, чем вы сейчас занимаетесь, спрашивать, думаю, не стоит? Продолжаете свои разработки?
Доктор Гольдберг немного мнётся, потом отвечает:
– Не будем бередить старые раны. Когда-нибудь, если удастся встретиться в спокойной и мирной обстановке, сядем с чашечкой кофе и побеседуем по душам. Ты человек умный, способен разобраться в мотивах чужих поступков. Я на тебя, кстати, совсем не в обиде, ты выполнял свою полицейскую работу… Я о другом сейчас. Мне твоя помощь нужна. Как всегда, когда у меня намечается новый проект.
– Между прочим, я полицейский. Вам, профессор, это ни о чём не говорит?
– Ты мне нужен сейчас именно как полицейский.
– Обратитесь тогда к моему начальству. Вы с ним, кажется, прекрасно ладите. Мне отдадут приказ, и тогда я в вашем распоряжении. Прыгать через голову чревато…
– Можно и к начальству. Бюрократия неистребима… Но тут есть некоторые щепетильные моменты, так что лучше… пока напрямую к тебе.
Насколько помню, раньше профессор Гольдберг со мной так не разговаривал. Он-то величина, о которой в научных кругах велось и до сих пор ведётся много разговоров, и каждая его статья в специальных медицинских журналах производит эффект разорвавшейся бомбы. Даже сегодня, когда он прокололся и вполне заслуженно получил наказание за свою прежнюю деятельность по несанкционированным посещениям загробного мира в интересах международных преступных корпораций, наверняка не перестал быть авторитетом в научном сообществе.
Но что ему всё-таки понадобилось от меня, мелкого винтика в его прежних играх и, в общем и целом, не сильно большого его почитателя?
– Нам бы встретиться, – продолжает настаивать Гольдберг, не дождавшись от меня ответа, – как смотришь на это?
– Не получится в ближайшие дни, – отвечаю твёрдо, – через час уезжаю в аэропорт, а оттуда за границу.
– Когда вернёшься?
– Дня через два-три, если ничего непредвиденного не случится.
– Куда ты едешь?
– Какая разница? Вы за мной следом поедете? – чувствую, что уже немного перебираю. Всё-таки профессор Гольдберг не совсем законченный негодяй, чтобы так откровенно хамить ему. – В Киев еду. Это Украина.
– Мои предки оттуда, – вздыхает Гольдберг. – Ну ладно. Подожду твоего возвращения. Только попрошу тебя сразу же позвонить мне по этому номеру, с которого сейчас с тобой разговариваю. Обещаешь? Я тебе буду очень благодарен…
И уже перед тем, как я собрался выключить телефон, профессор вдруг задаёт вопрос, которого от него я никак не ожидал:
– Скажи напоследок, как ты относишься к «Битлз»?
– Причём здесь «Битлз»? – недоумеваю я. – Какое это отношение имеет к моей работе?
– Никакого… Просто так спрашиваю.
– Нормально отношусь и к «Битлз», и к… В чём дело всё-таки, профессор?
– Всё потом расскажу, Дани, всё потом… Счастливого пути!
В самолёте мы с Омельченко сидим у иллюминатора, за которым расстилается бесконечная волнистая перина облаков. Первое время мы неотрывно смотрим сквозь стекло, потом я пробую полистать какую-то украинскую газету, принесённую улыбчивой стюардессой, но читать не хочется. В голове всё время крутятся нехорошие мысли о профессоре Гольдберге и его очередных опытах. Конечно, пока нет никакой уверенности в том, что киевское дело как-то связано с его пробудившейся активностью, тем не менее… Самое неприятное, что я волей-неволей опять буду вынужден общаться с ним. Послать его, что ли, подальше? А вдруг он и в самом деле с моим начальством созвонится, и оно даст согласие?
– У вас какие-то неприятности? – кажется, Омельченко наконец замечает моё кислое настроение.
– Всё раздумываю об этом Гольдберге. Поначалу я решил, что сейчас он может находиться где-нибудь в Киеве, если предположить, что псевдо-Столыпин его творение, но сегодня утром совершенно неожиданно он сам позвонил мне…
– Откуда?
– Он сейчас дома, в Израиле.
– О нашем деле не упоминал?
– Я не стал ничего спрашивать, потому что он мог сразу повесить трубку, и ищи его потом свищи.
Некоторое время Омельченко раздумывает, а затем согласно кивает головой:
– Наверное, вы правы… А вы не могли бы, пока мы летим, рассказать о профессоре подробнее? Информации о нём у нас маловато, но, чувствую, что придётся его разрабатывать плотнее. Если это, конечно, не государственный секрет.
– Да какой уж секрет! – вздыхаю и сую газету в карманчик кресла перед собой. – На профессора мы впервые вышли где-то года два назад. У нас стали пропадать люди, и вскоре выяснилось, что все они никуда на самом деле не исчезали, а были погружены в состояние глубокого гипноза, когда сознание как бы переносилось в «заказанные» этим человеком время и место. Притом эта мнимая реальность оказывалась настолько яркой и образной, что клиента после возвращения в нормальное состояние было трудно убедить, что он никуда на самом деле не перемещался, и работали только его воображение и подсознание. Казалось бы, это сугубо медицинский курьёз, который, наверное, стоило бы использовать при других обстоятельствах в лечебных целях, однако сразу нашлись хитрецы, сообразившие, что такие опыты вполне реально поставить на коммерческие рельсы и зарабатывать на этом неплохие деньги. Наш профессор оказался, к сожалению, человеком небескорыстным и поддался на их уговоры. А ведь он и без того далеко не беден – кафедра в университете, постоянные гранты на исследования, медицинский центр под его руководством, экспериментальные лаборатории… Я принимал участие в полицейском расследовании и поисках пропавших людей, и вот тогда-то вышел на его помощников, а чуть позже – на самого профессора. Так как во всех этих делишках были замараны некоторые высокопоставленные чиновники, имён некоторых до сих пор не знаю, то дело попытались замять, и Гольдберг, в конце концов, вышел, как говорят, сухим из воды и на некоторое время успокоился. По крайней мере, о нём ничего не было слышно.
– Всё это очень интересно, – замечает Омельченко, – но не вижу пока прямой связи между нашим случаем с псевдо-Столыпиным и вашим рассказом.
– Хорошо, если бы связи и в самом деле не оказалось… Но это ещё не всё. Спустя некоторое время началась самая настоящая чертовщина. Вероятно, профессор без шума и помпы продолжал свои исследования и вскоре вышел на возможность перемещать сознание человека в потусторонний мир. Так сказать, совершил некоторый качественный скачок в своих исследованиях. Что это представляет собой в точности – не спрашивайте, не скажу, потому что сам не знаю. Но то, что сие стало вполне реальным, могу подтвердить со стопроцентной гарантией, так как сам участвовал в экспериментах на правах подопытного кролика…
– Вот оно как, – приговаривает Омельченко и с любопытством поглядывает на меня, – теперь мне ясно, почему наше руководство решило обратиться к вам за помощью. А я-то всё понять не мог, кто вы…
– Если бы мы с вами были до конца уверены, что всё обстоит именно так, как я думаю, может, меньше возникло бы вопросов. Но я-то прекрасно знаю, что представляет собой профессор Гольдберг, вот только какие у него новые черти завелись в голове, ума не приложу…
О том, что в сегодняшнем утреннем разговоре по телефону профессор Гольдберг просил меня срочно с ним встретиться, рассказывать Омельченко мне не хочется. Не знаю почему, но делиться с ним до конца своими опасениями и размышлениями, считаю, рановато. Мы же, по сути дела, совершенно незнакомые люди, а то, что работаем в схожих структурах и занимаемся одним и тем же делом, пока не повод для откровений.
– Через полчаса будем в Борисполе, – замечает Омельченко и выглядывает в окно.
А за окном уже клубятся совсем другие облака, сквозь которые продирается наш самолёт, и эти облака вовсе не такие молочно-белые, какими были всего полчаса назад. Наоборот они теперь дымчато-серые и клочковатые, навевающие тоску и какую-то неясную тревогу.
Словно спускаешься с холма, и всё вокруг тебя становится мрачным и неприглядным. А свет – он остаётся за спиной. Хочешь оглянуться – и не получается…
– У вас в Израиле солнышко и тепло, – виновато улыбается Омельченко, – а в Киеве сейчас холодно и дождь. Но ничего, нас встретят, не успеем замёрзнуть…
4
Задержанный мужчина, выдававший себя за Петра Столыпина, а в действительности оказавшийся Евгением Максимовичем Павловым, недавно погибшим в заключении вором-рецидивистом, содержится в закрытом медицинском учреждении на окраине Киева, куда мы вместе с Омельченко незамедлительно отправляемся из аэропорта. Правда, встретившие нас работники СБУ предложили прежде заехать в гостиницу и обустроиться там, но я отказываюсь. Больно уж не терпится встретиться с очередным пациентом профессора Гольдберга. В том, что это так, сомнений у меня всё меньше и меньше. Чутьё, знаете ли…
Вопреки ожиданиям, никакой особой охраны тут нет, а заведение представляет собой обыкновенную психушку – трёхэтажное кирпичное здание с шиферной крышей, окружённое двухметровым каменным забором с облупившейся побелкой. Решётчатые ворота распахивает пожилой охранник, без интереса заглянувший в удостоверение Омельченко и сразу же пропустивший нашу машину.
Внутри нас никто не встречает, и мы подъезжаем к самым дверям, которые опять же не на замке. Потом долго идём по полутёмным коридорам мимо палат с зарешеченными окошками, но останавливаться и заглядывать в них не хочется. Мне достаточно и звуков, доносящихся оттуда.
Но у глухой металлической двери в самом конце последнего коридора сидит на расшатанном венском стуле молодой милиционер в форме и с автоматом. Омельченко с ним знаком и молча здоровается за руку, на меня местный цербер глядит с подозрительностью, однако ничего не спрашивает, лишь неторопливо поднимается и вызывает по сотовому телефону главврача.
– Ключи только у него, – извиняется он. – Без его разрешения никому сюда даже приближаться не велено.
Несколько минут мы с милиционером искоса поглядываем друг на друга, пока не появляется невысокий полный мужчина в неопрятном белом халате, он вежливо кивает мне, а с Омельченко даже обнимается.
– Ну, наконец-то пришли, – неожиданно звонким, хорошо поставленным баритоном трубит он, – а то мы тут с вашим подопечным просто замучились. Вы же сами запретили проводить с ним любые лечебные процедуры. А то бы мы его запросто привели в чувство, стал бы как новенький… У нас тут сколько хочешь Наполеонов, Лениных и Сталиных, а вот Столыпин – это что-то новенькое…
– Спасибо, Степан Николаевич, – хлопает его по плечу Омельченко, – это не ваш пациент, а наш. Вот мы ему своего доктора и привезли, – он кивает на меня, – из Израиля.
– Да ну?! – главврач разглядывает меня, как какую-то диковинку. – Из самого Израиля?! Чем же этот ваш «Столыпин» так отличился от других пациентов, что ему отечественные врачи не подходят? Еврей, что ли?
– Длинная история, – машет рукой Омельченко, – как-нибудь при случае расскажу. А сегодня просто позвольте нам побеседовать с ним с глазу на глаз.
– Я на всякий случай пару санитаров приставлю, чтобы у дверей подежурили. Для порядка. Мало ли что…
– Не стоит. Два взрослых мужика с одним «Столыпиным» не справятся? – усмехается Омельченко, легонько подталкивая главврача к двери.
Палата, в которой находится рецидивист Павлов, одноместная. И очень напоминает тюремную одиночку. Кровать с нечистым бельём и тумбочка, привинченная к полу, – вот, пожалуй, и всё, что здесь из меблировки. В тёмном углу палаты сидит на корточках босой мужчина в больничной пижаме и исподлобья разглядывает нас. Никакого, даже отдалённого сходства со Столыпиным у него не наблюдается. Вместо благообразной лысины, окладистой бороды и лихо закрученных кверху усов у Павлова довольно маленькая головка с пепельно-серыми, коротко стриженными волосиками, редкая щетина на впалых небритых щеках и взгляд… нет, не затравленный, а какой-то недоумевающий и вопросительный.
– Здравствуйте, Евгений Максимович! – вежливо обращается к нему Омельченко, но мужчина даже не смотрит в его сторону. Он глядит на меня, не отрываясь, потом неторопливо поднимается с корточек и произносит глуховатым скрипучим голосом:
– Ну вот, хоть один нормальный человек пришёл, с которым можно разговаривать! Вы, сударь, наверное, представляете ту организацию, с которой у нас была предварительная договорённость?
Омельченко пытается что-то сказать, но я его останавливаю:
– Подождите, пожалуйста… Во-первых, уважаемый, представьтесь, чтобы я знал, как к вам обращаться.
Омельченко изумленно глядит на меня, но я подмигиваю, чтобы ничему не удивлялся.
– Разве вам не известно моё имя? – усмехается Павлов. – Меня зовут Петром Аркадьевичем. Фамилия – Столыпин. Этот господин мне не верит, – он указывает пальцем на Омельченко, – да ему это и не положено по чину. А вы – если вы, конечно, тот, о ком я подумал, – должны прекрасно знать, что я буду в ином обличье, и не задавать лишних вопросов…
Не очень хорошо понимаю, о чём он говорит, но решаюсь пойти ва-банк. Такое иногда проходит.