Смерть призрака

Марджери Эллингем

Смерть призрака

Роман

Margery Allingham

Death of a Ghost

* * *

Copyright © 1934 by International Literary Properties UK Limited, through its subsidiary Worldwrites Holdings Limited

This edition is published by arrangement with The Peters Fraser and Dunlop Group Ltd and The Van Lear Agency LLC

All rights reserved

© М. Ш. Чомахидзе-Доронина, перевод, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Азбука®

* * *

Г. Дж. Эллингему с глубочайшим почтением от его усердной ученицы

Все персонажи этой книги вымышлены; любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, совершенно случайно.

ЛАФКАДИО, Джон Себастьян, член Королевской академии художеств, 1845–1912 гг. Живописец. Поступил в студию Уильяма Пакенхема, члена Королевской академии художеств, в 1861 г. Жил в Италии в 1865–1878 гг. Первая выставка состоялась в Королевской академии художеств в 1871 г.; член-корреспондент Королевской академии художеств с 1881 г.; действительный член Королевской академии художеств с 1900 г.; женился в 1880 г. на Арабелле Теодоре, дочери сэра Дж. и леди Рид из Вендон Парва, Суссекс. Сын, Джон Себастьян, 1890 г. р. Убит в бою в 1916 г. Среди наиболее известных работ: «Девушка у пруда» (Национальная галерея), «Группа в солнечном свете» (Тейт), «Прекрасная возлюбленная» (Лувр), «Портрет трех юношей» (Бостон), «Поклонение волхвов» и «Сатирический портрет» (Иокогама) и пр., а также собрание картин из частных коллекций в количестве сорока работ, уничтоженных в Москве в 1918 г. См. «Жизнь и труды Лафкадио», т. 1, 2 и 3, Макс Фустиан; «Викторианский иконоборец», миссис Бетси Фрагонар; «Московская трагедия», Макс Фустиан; «Лафкадио. Человек», Макс Фустиан; «Биография мэтра масляной живописи», Улисс Лафуршардьер; «Послесловие к каталогу избранных работ Джона Лафкадио», Гюнтер Вагнер. (Вебер. «Кто есть кто в искусстве»)

ЛАФКАДИО, Дж., см. Чарльз Танкерей, Письма к Фелпсу, с. 15. («Справочник Дента: писатели»)

«ЛАФКАДИО… человек, который считал себя первым художником Европы и которого мы, осиротевшие без него, признаем последним». (К. Дж. Р. для «Таймс», 16 апреля 1912 г.)

Глава 1

Сцена с действующими лицами

К счастью, лишь немногие могли бы сказать, что им довелось присутствовать при самом настоящем убийстве.

Убийство, совершенное любым человеком, обладающим хоть каплей предусмотрительности, в цивилизованном мире, как правило, является делом частного характера. Возможно, именно этим и объясняется удивительный интерес общественности к подробностям даже самых гнусных и безнравственных убийств, позволяя предположить, что именно тайна, а не само преступление привлекает внимание.

Поэтому в свете исключительной редкости такого события весьма досадно, что бригадный генерал сэр Уолтер Файви, блестящий рассказчик и человек, который, безусловно, оценил бы по достоинству столь странное стечение обстоятельств, покинул прием в Маленькой Венеции в двадцать минут седьмого, миновав в дверях своего старого знакомого Бернарда, епископа Моулдского, и пропустив, таким образом, необыкновенное убийство, произошедшее там менее чем через семь минут.

Как впоследствии заметил генерал, это было тем более неприятно, что епископ, специалист по более тонким разновидностям греха, нисколько не оценил свою удачу.

В двадцать минут седьмого предыдущего дня, то есть ровно за двадцать четыре часа до того, как генерал миновал епископа в дверях, в гостиной на втором этаже Маленькой Венеции горел свет, и сама Белль (та самая «Прекрасная возлюбленная», что изображена на картине, представленной в Лувре) сидела у камина и беседовала со своим давним знакомым мистером Кэмпионом, заглянувшим на чай.

Дом знаменитого человека, давно покинувшего сей бренный мир, при условии, что жилище сохранили в том состоянии, в котором он его оставил, почти неминуемо превращается в музей, если, конечно, не обрастает увядшими венками и потрепанными гирляндами заброшенного святилища. И в этом, пожалуй, лучше всего отражался характер Белль – Маленькая Венеция в 1930 году по-прежнему оставалась домом Джона Лафкадио, словно он все еще находился в своей студии в саду, пыхтя, ругаясь и потея над красками, прежде чем швырнуть их на очередную из своих неистовых картин, которые так завораживали и раздражали его изнеженных и благовоспитанных современников.

Хоть Белль Лафкадио уже не была той Белль с картин, она все еще оставалась очаровательной. Ей, по ее словам, никогда не приходилось страдать от чрезмерной красоты, и сейчас, в семьдесят лет без двух месяцев, полная, в морщинках, поразительно напоминающая портрет матери Рембрандта, она обладала ослепительной живой улыбкой и жизнерадостностью человека, который всегда пребывает в отличной физической форме.

В тот вечер на ней был один из тех накрахмаленных до хруста чепчиков из белого муслина, без которых лет пятьдесят назад не мыслили свою жизнь крестьянки Нормандии. Она носила его, прекрасно сознавая, что это противоречит современной моде, оригинально и убийственно привлекательно. Воротник ее черного платья был отделан скромным белым кружевом, а домашние туфельки украшены своеобразными пряжками ручной работы.

Комната, в которой сидела Белль, отличалась тем же несоответствием какой-либо одной эпохе или стилю. Обладающее яркой индивидуальностью помещение совершенно очевидно являлось частью уютного дома, местом хранения причудливых диковинок и удобных кресел.

Комната имела L-образную форму и занимала весь второй этаж старого дома на Риджентс-канале, и, хотя со времен войны в ней ничего не обновлялось, ей удалось избежать элегантной банальности Морриса[1] и кошмаров эдвардианских условностей. Белль любила похвастаться, что они с Джонни покупали лишь то, что им нравилось, и поэтому комнату украшали дамасские шторы глубокого венецианского красного оттенка, хотя и выцветшие, но все еще прекрасные; на полу красовался потертый шелковый персидский ковер, а гигантская резная панель над камином, занимавшая всю узкую часть комнаты и являвшаяся фрагментом заалтарной перегородки из фламандской церкви, со временем приобрела более мягкий оттенок в тон бежевым стенам, как и положено вещам, привыкшим к совместной жизни.

Как ни странно, карандашный портрет Режан работы Фантен-Латура, небрежный гипсовый слепок ноги, выполненный Роденом, и чучело белого медведя, подаренное Лафкадио Йенсеном после того, как художник написал его портрет в 1894 году, тоже уживались в полной гармонии, как и сотни других диковинок, набившихся в комнату. Да, им это вполне удавалось, и эффект был приятным и на удивление впечатляющим.

Напротив миссис Лафкадио сидел персонаж, которого меньше всего ожидаешь увидеть в такой комнате и в таком обществе. Это был высокий, худощавый и бледнолицый молодой человек с гладкими светлыми волосами и очками в роговой оправе. Его пиджачный костюм являлся своего рода шедевром, но в целом гость производил впечатление хорошо воспитанного, хотя и чуточку рассеянного человека. Он смотрел на хозяйку, немного прищурясь, положив локти на ручки кресла и сложив свои длинные руки на коленях.

Они были давними друзьями, и разговор, затихший на несколько мгновений, вновь возобновился, когда Белль подняла голову.

– Что ж, – сказала она с усмешкой, которой так славилась в девяностые годы, – только посмотрите на нас, дорогой мой, мы с вами две знаменитости. Разве это не забавно?

– Я не знаменитость! – горячо возразил ее собеседник. – Боже упаси. Оставляю это баловство неугомонным пожилым леди, которым оно доставляет столько удовольствия.

Карие глаза миссис Лафкадио, радужка которых начала понемногу тускнеть, улыбнулись остроумной шутке, понятной лишь посвященным.

– Джонни это нравилось, – заметила она. – Во времена непопулярности Гладстона, после дела Гордона[2], Джонни предложили написать портрет политика. Он отказался от заказа и отписался Салмону, своему агенту: «Я не вижу причин, чтобы сохранить лицо мистера Гладстона для потомков».

Кэмпион задумчиво посмотрел на нее.

– В это время года всегда появляется новая история о Лафкадио, – обронил он. – Это вы их придумываете?

– Нет. – Старушка скромно опустила взгляд на носовой платок в своей руке. – Но иногда я их приукрашиваю, самую малость. – Она внезапно насторожилась. – Альберт, вы ведь пришли не по делу, правда? Вы ведь не думаете, что картину собираются украсть?

– Искренне надеюсь, что нет, – ответил он в некоторой тревоге. – Если, конечно, этот ваш непревзойденный коммерсант Макс Фустиан не замышляет устроить сенсацию.

– Макс! – рассмеялась миссис Лафкадио. – О, дорогой мой, в предприимчивости ему точно не откажешь. Его первая книга о Джонни, изданная после того, как в Москве было утеряно собрание картин из частных коллекций, называлась «Искусство Джона Лафкадио глазами того, кто его знал». Вчера вышла его восьмая книга о Джонни. Она называется «Макс Фустиан: взгляд на искусство. Критический обзор работ Джона Лафкадио от ведущего критика Европы».

– И вы не возражаете? – поднял брови мистер Кэмпион.

– Возражаю? Конечно нет. Джонни был бы в восторге. Он нашел бы это весьма забавным. Кроме того, подумайте, какой комплимент. Макс добился немалой известности исключительно благодаря книгам о Джонни. Я довольно известна благодаря тому, что являюсь супругой Джонни. Бедная дорогая Беатриче считает себя знаменитостью просто потому, что она «муза» Джонни, а моя драгоценная Лиза, которую это волнует меньше, чем любого из нас, знаменита как «Клитемнестра»[3] и «Девушка у пруда». – Белль вздохнула. – Полагаю, это радует Джонни больше всего на свете. – Она виновато взглянула на своего гостя. – Мне всегда кажется, что он откуда-то наблюдает за нами, понимаете?

Мистер Кэмпион кивнул с серьезным видом.

– Что касается славы, то тут ваш муж обладал феноменальным талантом, – сказал он. – Удивительно, что она до сих пор не покидает его. Если позволите, с точки зрения вульгарной рекламы, его поразительное завещание – гениальный ход. Согласитесь, еще ни одному художнику в мире не удалось представить двенадцать новых картин через десять лет после своей смерти и убедить половину Лондона приходить и смотреть их одну за другой в течение двенадцати лет!

Белль задумалась над его словами.

– Наверное, вы правы, – согласилась она. – Но знаете, на самом деле Джонни относился к этому иначе. Я совершенно уверена, что его волновало только одно – пустить парфянскую стрелу в бедного Чарльза Танкерея. В каком-то смысле, – продолжила она, – это было своего рода пари. Джонни верил в свои картины и предвидел, что после его смерти их популярность сначала взлетит, а потом они совершенно выйдут из моды, – так и произошло. Но он понимал, что, поскольку картины действительно хороши, то рано или поздно их снова обязательно признают, и он полагал, что общественному мнению потребуется для этого как раз десять лет.

– Гениальная идея, – повторил молодой человек.

– А знаете, он написал об этом не в завещании, – поведала старушка, – а в письме. Разве вы его не видели? Оно у меня здесь, в ящике.

Она поднялась и с удивительным проворством поспешила к большому секретеру, инкрустированному серпентином, и, выдвигая один ящик за другим – в каждом царил полнейший кавардак, – наконец достала конверт, с которым победоносно вернулась к камину. Мистер Кэмпион благоговейно принял реликвию и расправил тонкий лист бумаги, исписанный красивым почерком Лафкадио.

– Он написал это письмо незадолго до смерти, – пояснила старушка, стоя рядом и заглядывая молодому человеку через плечо. – Он любил писать письма. Прочтите вслух. Оно меня ужасно смешит…

– Дорогая Белль, – начал читать Кэмпион. – Когда ты вернешься скорбящей вдовой из Аббатства, где десять тысяч кретинов будут (как я надеюсь) лить слезы над какой-нибудь высеченной в мраморе эпитафией, посвященной их герою (только не поручайте это старому Ффоллиоту – я не хочу, чтобы в память обо мне стояли пузатые путти[4] или плоскогрудые ангелы), – итак, когда ты вернешься, я прошу тебя прочесть это письмо и помочь мне снова, как и прежде. Оказалось, что этот болван Танкерей, с которым я только что разговаривал, с нетерпением ждет моей кончины – он моложе меня на десять лет, – чтобы беспрепятственно купаться в лучах славы, хвастаться своим отвратительным вкусом и кисельными мозгами, и никто не станет угнетать его сравнением со мной. Не то чтобы он не умел рисовать – ведь мы, академики, ничем не хуже пляжных фотографов, как ни крути. Дело в сюжетах картин, которые выбирает его ущербный мозг, в этой бесконечной веренице деревенских детей, собак, походящих на людей, и моряков, непременно терпящих кораблекрушение, – вот что вызывает у меня отвращение. Я сказал ему, что переживу его, даже если для этого мне придется умереть, и я придумал, как заставить его в кои-то веки понять смысл моей шутки.

В подвале я оставлю двенадцать холстов, упакованных и запечатанных. Вместе с ними ты найдешь письмо к старику Салмону с подробными инструкциями. Не выпускай их из рук в течение десяти лет со дня моей смерти. Затем отправь их Салмону в том виде, в каком они есть. Он распакует их и вставит в рамы. По одной. Все они пронумерованы. И на Воскресном показе на одиннадцатый год после моей смерти я хочу, чтобы ты открыла студию, разослала приглашения, как обычно, и представила первую картину. И так далее в течение двенадцати лет. Всю грязную работу, то есть продажи и прочее, возьмет на себя Салмон. Мои картины к тому времени, вероятно, вырастут в цене, так что толпа соберется хотя бы из простого любопытства. (Если меня забудут, моя дорогая, устраивай показы в память обо мне и посещай их сама.)

В любом случае еще по меньшей мере двадцать два года я буду висеть над головой старика Танкерея, а если он и это переживет, что ж, передай ему мои поздравления.

Многие станут убеждать тебя вскрыть коробки до назначенной даты, утверждая, что я не был в здравом уме, когда писал это письмо. Ты, прекрасно понимая, что я никогда не был в здравом уме в общепринятом смысле этого слова, знаешь, как отнестись к подобным советам.

Люблю тебя, моя дорогая. Если среди гостей на первом показе ты заметишь странную старушку, весьма похожую на покойную королеву (храни ее Господи!), это будет мой призрак в маскарадном костюме. Отнесись к нему с подобающим уважением.

Ваш супруг, мадам,Джон Лафкадио.(Пожалуй, величайший художник со времен Рембрандта.)

Мистер Кэмпион сложил письмо.

– Вы действительно увидели это письмо впервые, только когда вернулись с похорон? – спросил он.

– Что вы, конечно же нет, – ответила миссис Лафкадио, пряча конверт обратно в ящик секретера. – Я помогала ему его сочинить. Мы засели за письмо как-то вечером после того, как Чарльз Танкерей и Мейнеллсы отужинали у нас. Но все остальное сделал он сам. То есть я ни разу не видела упакованные картины, а это письмо мне прислали из банка вместе с остальными бумагами.

– И идет уже восьмой год, как демонстрируются картины, – констатировал Кэмпион.

– Да, – кивнула она, и впервые в ее выцветших карих глазах мелькнула грусть. – И конечно, многое мы не могли предвидеть. Бедный старик Салмон умер через три года после Джонни, и через некоторое время Макс принял от его душеприказчиков галерею на Бонд-стрит. А что касается Танкерея, то он пережил Джонни всего на восемнадцать месяцев.

– Что за человек был Танкерей? – с любопытством поинтересовался мистер Кэмпион.

Миссис Лафкадио сморщила нос.

– Умный человек, – сказала она. – И его работы продавались лучше всех в девяностые годы. Но у него напрочь отсутствовало чувство юмора. Добросовестный и болезненно сентиментальный в отношении детей. Я часто думаю, что работы Джонни не были замараны условностями того времени во многом потому, что он испытывал совершенно необоснованную неприязнь к детям. Не хотите ли спуститься и посмотреть картину? Все готово к завтрашнему торжеству.

Мистер Кэмпион встал. Белль взяла его под руку, и они стали спускаться по лестнице.

– Похоже на сказку Андерсена, помните? – шепнула она, взглянув на него с очаровательно доверительной улыбкой. – Мы – фарфоровые фигурки, которые оживают только раз в году. Завтра мы вновь насладимся прежней славой. Я буду хозяйкой приема, донна Беатриче внесет декоративную нотку, а Лиза станет слоняться с несчастным видом, как она всегда делает, бедняжка. А потом гости разойдутся, картина будет продана – возможно, на этот раз в Ливерпульскую галерею, дорогой мой, – и мы снова уснем на целый год. – Миссис Лафкадио вздохнула и устало ступила на кафельный пол холла.

С этого места они видели дверь со стеклянной панелью, ведущую в сад, где находилась роскошная студия, которую Джон Лафкадио построил в восемьдесят восьмом году.

Дверь была открыта, и было прекрасно видно знаменитое «кресло мастера», которое, как говорили, бросалось в глаза гостям, как только они переступали порог студии.

Белль подняла брови.

– Свет? – удивилась она и тут же добавила: – Ах, конечно, это Теннисон Поттер. Вы ведь его знаете, не так ли?

Мистер Кэмпион ответил не сразу.

– Я слышал о нем и видел на частных просмотрах, но не припомню, чтобы нас представляли друг другу, – наконец сказал он.

– В таком случае… – Она отвела его в сторонку и понизила голос, хотя едва ли их могли услышать. – Дорогой мой, у него тяжелый характер. Он живет в саду со своей женой – это такое милое дитя. Джонни разрешил им построить студию в саду много лет назад, когда мы только приехали сюда, – ему было жаль этого человека. Они так и сделали. Построили студию, я имею в виду, и с тех пор живут здесь. Он художник, гравер по красному песчанику. Поттер изобрел особый процесс обработки камня, который, замечу, так и не прижился – чего еще ожидать от этих грубых каменных блоков, – и это сгубило беднягу. – Она сделала паузу, чтобы перевести дух, а затем снова заговорила своим тихим голосом, который так и не утратил юношеской взволнованности: – Он устраивает небольшую выставку своих гравюр, как он их называет, – на самом деле это литографии, – в углу студии, как обычно. Максу это не по душе, но Джонни всегда позволял Поттеру устраивать выставку, когда появлялась такая возможность, так что я самым решительным образом вступилась за Теннисона.

– Не могу себе этого представить.

– Поверьте, так и было. – Глаза миссис Лафкадио задорно блеснули. – Я заявила Максу, чтобы он не жадничал и вел себя, как подобает воспитанному человеку. Время от времени приходится сбивать с него спесь.

Кэмпион рассмеялся:

– И как же он поступил? Бросился к вашим ногам в приступе бурного самобичевания?

– Но на него подействовало! – Миссис Лафкадио улыбнулась с оттенком невиннейшего ехидства. – Боюсь, Джонни сделал бы его жизнь невыносимой. Макс напоминает мне мою милую бабушку: она носила столько оборок и рюшей, что невозможно было понять, что за ними скрывалось. В детстве я гадала, живой ли она человек или вся состоит из фиолетовой бумазеи. Ну вот мы и пришли. Милая студия, не так ли?

Они прошли по узкой, продуваемой сквозняками мощеной дорожке между дверью в сад и студией и вошли в огромный зал, в котором Джон Лафкадио работал и до сих пор принимал гостей. Как и большинство подобных сооружений, снаружи студия была совершенно невзрачной, в основном из гофрированного железа, но внутри она отражала блистательную личность своего владельца.

Это было колоссальное просторное помещение с до блеска отполированным деревянным полом, стеклянной крышей и двумя гигантскими каминами, по одному с каждой стороны. Вдоль северной стены тянулась невысокая галерея с перилами, под которой стояли шкафы с декоративными резными панелями, имитирующими льняную драпировку, – их спасли из перестроенного в девяностые годы фермерского дома. Над галереей возвышалось пять широких окон, каждое высотой около двенадцати футов, через которые открывался великолепный вид на Риджентс-канал. В дальнем западном углу под галереей находились комната для моделей и уборная, к которым вел небольшой сводчатый коридор.

Каркас студии, всегда заметный в сооружениях подобного рода, был гораздо массивнее, чем это принято, и, по сути, спасал пространство от атмосферы недолговечности и ненадежности, присущей армейской казарме.

В тот момент, когда Белль и Кэмпион вошли, горела только одна из больших подвесных электрических ламп, так что углы студии оставались в тени. За каминной решеткой напротив двери огня не было, но большой старомодный очаг в другом камине горел, и после прохладного сада в студии оказалось тепло и уютно.

На почетном месте над резной каминной полкой вырисовывался из тени знаменитый портрет Лафкадио работы Сарджента. Больше натуральной величины, он обладал всей силой, правдивостью и достоинством лучших работ художника, но в нем чувствовалась неожиданная хулиганистость, и зрителю требовалось некоторое время, чтобы понять, что она присуща, скорее, натурщику, а не автору. На этом портрете Джон Лафкадио предстал выдающейся личностью. Не облагороженное красками ничтожество, а запечатленная индивидуальность человека, достигшего величия в свое время.

Бесспорно, как отмечали многие критики, он походил на старшего брата «Смеющегося кавалера»[5], вплоть до самодовольства. Лафкадио было пятьдесят, когда писался портрет, но в темно-рыжей шевелюре, зачесанной назад, почти отсутствовала седина, а контуры лица казались совсем молодыми. Он улыбался, его губы обнажали ослепительно-белые зубы, а усы были точь-в-точь как у «Кавалера». Его студийный белый льняной халат был расстегнут и свисал небрежными живописными складками, а быстрые темные глаза, хоть и смеялись, выражали высокомерие. Портрет, безусловно, был уже настолько всем известен, что описывать его дальше не имело смысла.

Белль послала мужу воздушный поцелуй. Она всегда так делала, и ее друзья и знакомые относили этот жест к претенциозности, сентиментальности или милой супружеской привязанности – в соответствии с их собственным душевным складом.

Что же касается картины, подготовленной для завтрашнего показа, то она стояла на мольберте слева от камина, спрятанная под покрывалом.

Не успел Кэмпион оглядеть все это, как заметил, что они в студии не одни. В дальнем углу перед дюжиной или около того беленых рамок, расположенных на портьере, висевшей на панелях шкафов, высилась худая мужская фигура без пиджака.

Почувствовав, что на него смотрят, мужчина обернулся, и молодому человеку бросились в глаза тонкое красное меланхоличное лицо с огромным носом и влажные светлые глаза, слишком близко посаженные.

– Мистер Поттер, – обратилась к нему Белль, – вот и мистер Кэмпион. Вы знакомы, не так ли? Я привела его взглянуть на картину.

Мистер Поттер вложил свою тонкую холодную ладонь в руку Кэмпиона.

– В этом году она хороша, очень хороша, – произнес он глухим, невыразимо печальным голосом. – И все же… Не знаю, «хороша», пожалуй, не совсем подходящее слово. Сильна, возможно, исключительна, знаменательна… Даже не знаю, что выбрать. Все же, думаю, хороша. Искусству нелегко угодить. Всю прошлую неделю я занимался тем, что развешивал свои работы. Это очень тяжелый труд. Одна работа убивает другую, знаете ли. – Он бросил отчаянный взгляд в угол, откуда вышел.

Белль тихонько кашлянула.

– Это тот самый мистер Кэмпион, понимаете, мистер Поттер?

Мужчина поднял голову, и его глаза на мгновение оживились.

– Неужели тот… В самом деле? Не может быть! – воскликнул он и снова пожал руку Кэмпиона.

Однако его интерес тут же угас, и он бросил очередной страдальческий взгляд в сторону угла.

Кэмпион услышал рядом с собой легкий вздох миссис Лафкадио.

– Покажите свои оттиски мистеру Кэмпиону, – предложила она. – Он особенный гость, и мы должны провести его за кулисы.

– О, пустяки, сущие пустяки, – мучительно произнес мистер Поттер, но живо повернулся и повел их к своим работам.

При первом же взгляде на его коллекцию Кэмпион проникся унынием мистера Поттера.

Красный песчаник не поддается литографии, и весьма печально, что мистер Поттер, которому рисование на любой поверхности, очевидно, доставляло неимоверные трудности, выбрал столь неподатливый материал. Кроме того, в оттисках присутствовало удручающее однообразие, большинство из них представляло собой довольно неточные и сомнительные ботанические этюды.

Мистер Поттер указал на одну небольшую гравюру, изображавшую чашу с нарциссами и перевернутый винный бокал.

– Герцог Кейтнесский купил оттиск этой работы, один раз, – сообщил он. – Это было на второй год, как мы стали проводить посмертные выставки Лафкадио. Тысяча девятьсот двадцать третий год. Сейчас одна тысяча девятьсот тридцатый: получается, семь лет назад. И больше она не продавалась. С тех пор я каждый год выставляю один экземпляр, но продажи совсем никакие.