Пришлица

Алиса Горислав

Пришлица

Быль

Дождь падал на землю столь грохочущей могучей стеной, что мир вокруг сделался серым, и выходить наружу совсем не хотелось. Выложенная красной черепицей крыша нисколько не протекала, но всё-таки на мансарде, где ей милостиво выделили за сдельную плату тёплый уголок, завтрак с ужином и пару одеял с подушками, пообещав не беспокоить, ощущался тот самый аромат непогоды и мокрого дерева. На голову не капало, бесценные записи не мочило, так что жаловаться, в общем-то, не на что, – разве что посетовать ворчливо, что пройтись пешком и полюбоваться напоследок видами неторопливо провинциальной, словно бы вечной сонной, Мыльки, где не происходило ничего сколько-нибудь примечательного, не получится. Больше её тут ничего не держало, и настала пора двигаться дальше.

Авья уложила остатки вещей в небольшую синюю сумку с вышитым на ней васильком и широкой удобной лямкой, скрывающую в себе куда больше, чем могло показаться на первый взгляд.

Три комплекта одежды: исшитое цветами пестротканое платье, почти универсальный вариант для тех многих мест, где ей доводилось бывать, если полагалось изображать из себя необычную аристократку, непременно из малозначительного и обедневшего рода, который никто уже не помнит особо, а потому не следующую особо моде, раз не бывающей при дворах и на господских балах приличных домов; и тёплый белый зимний костюм, состоящий из полукомбинезона на подтяжках и пуховой куртки, доходящей до середины бедра и набитый пухом белой утки высокой плотности, с хитрыми креплениями для рукавиц и страховочных тросов, какой она носила тайком, только когда далеко уезжала от городов и селений; и полное одеяние войвывской шаманки – красные валенки, рогатая красная тканевая маска с белым шитьём, изображающим личину, и лентами, рукавицы с хитрым белым орнаментом, бахромистый плащ, укрывающий плечи белым мехом, шерстяное платье, чья вышивка повествует об истории и строении мира, о загадочных человеколосях и могучих лебедях, и штаны.

Книги: черновик рукописи местного фольклориста, специализирующегося на народе аслыснога, с каким она познакомилась в городской библиотеке, открытой в прошлом году, и какой весьма любезно согласился предоставить ранние черновики, опечаленный, что достопочтенная Авья уедет прежде, чем напечатают первый тираж; второе, исправленное и дополненное, сопровождённое иллюстрациями, собрание научных сочинений об Улысской ледяной пещеры, явления крайне уникального и столь примечательного, что Авья посетила её шесть раз, не жалея отнюдь не потраченного, а радостно проведённого времени; советы хранительнице очага, написанные умудренной госпожой из Мыльки, пожелавшей остаться анонимной; собрание поэтических работ едва ли не единственного прославившегося мыльского поэта, Иртега Мавтына, какому намеревались открыть памятник, но бюджеты всё никак не сходились; астрономические заметки Лунморта Шуда, с каким она попила травяного чаю на веранде его дома и провела беседу столь чудесную, что полностью записала её на диктофон втайне от старика, ведь не представляла, как ему объяснить, что это за магическая коробочка, записывающая и повторяющая людской голос; справочник по образу тюленя в культуре ылынов; йозские страшные сказки; история города Мылька, в четырёх томах, с иллюстрациями и списком литературы; история дорнынского зеркала; избранные сочинения настоятельницы женского монастыря Зарни-Ань; международное право; загробная жизнь в машианской вере (сочинения еретика, отлучённого от церкви, редчайшее издание, за которое век-другой назад сама Авья попала бы на костёр, но теперь могла отыскать даже такое в захолустной библиотеке, пыльный и всеми забытый труд); обработка гундырового уса; сказ об утерянных северных богах. Всё то, что она читала или приобрела в последние дни; всё то, что войдёт в бесконечную библиотеку, спрятанную в пространстве между мирами.

Гербарные листы и ботанические иллюстрации к образцам: абсурдия лиловая, графема стройная, графема чешуйчатая, имажинария токсичная, мистиция великолепная, сабесса обыкновенная (она же скрытная), сабесса болотная, сабесса медвежья, сабесса гигантская, тацитум лекарственный, тацитум синий, физум ядовитый, физум пузырчатый, турбара высокая, турбара перечная, турбара узколистная, римария обыкновенная, эгера лекарственная, эгера толстолистная, эгера лесная, эсса великолепная, эсса раскидистая, эсса фиолетовая, эсса Одегова, торкис лекарственный, торкис серебряный, торкис красивенький, торкис седоватый, серва лекарственная, серва душистая, серва маслянистая, индолес лекарственный, индолес красный, индолес красноватый, индолес пушистый.

И разные мелочи: амулет птицы с головой тюленя, лымиз (снежный камень, обжигающе холодный и никогда не тающий), гудок с тремя волосяными струнами, трёхствольный свисток, рябчиковый свисток, тонкая берестяная ленточка, ивовый свисток, деревянная дудка, свисток из гума, одноствольная дудка, глиняная дудка, соломенный свисток, ивовая дудочка, берестяной рожок, лебединая дудочка, лебяжье перо от самой Белой Лебеди, ритуальная деревянная маска в полтора локтя длиной, защищающий от злых духов медальон, шкатулка с картой сокровищ (где ничего не оказалось), открывающее тайный проход в подземелье кольцо с чудным камнем, бронзовая бляха с медвежьими головами, каменный амулет с трёхголовой птицей, изображающая всадника на ящерице подвеска, бронзовая собака-птица, осколок резного деревянного идола с древнего капища, пучок травы торкиса лекарственного, сушёные корневища с корнями сабессы болотной, тусклое зеркальце, птичьи одежды.

Она повесила сумку на плечо. Та не тянула тяжестью. Возможно, надо попрощаться с хозяевами, но долгие проводы – лишние слёзы.

Где-то порталы выкладывали аркой из камней и покрывали магическими письменами, а затем седовласые колдуны и колдуньи проводили сложные ритуалы, чтобы связать один портал с другим, где в тот же час читали заклинания и приносили (чаще символические) жертвы умудренные чародеи. В других местах же предпочитали специальные кинжалы, редкие и богато украшенные, грохочущие древнейшими вязями тайных слов, разрывающие ткань реальности и всегда ведущие в самое неожиданное место: ими пользовались в исключительных случаях, когда речь шла о сохранении жизни и когда выбирать не приходилось. Некоторые иномирцы пользовались прихотливыми стальными машинами, работающими в космосе: они открывали червоточины, складывая пространство, как лист бумаги, и прорывая его, чтобы сократить путь, и за этим лежала сложная физика, которую не объяснить колдунам ни с арками, ни с ножами. Отдельные уникумы использовали золотые платформы, схожие по принципу работы с каменным арками-порталами, но говорили, что если перенестись в пространстве так, то выйдешь уже немного другим человеком, так что рисковали немногие, страшась потерять себя. Видела Авья и магов, окропляющих землю кровью многих и многих жутких жертв, которые умели открывать переходы там, где нет ни арок, ни платформ, ни космических машин, и умели открывать переходы туда, куда желали, но магия вырывалась столь чудовищной мощи, что отравляла и мир вокруг, и самих колдунов, замахнувшихся на неведомое и непозволительное.

Авья же открывала новые пути серпом, напившимся чужими смертями.

В безымянный город затхлого мира, чьего названия она так и не узнала (ведь никто его не звал никак и не знал как родной: из встреченных ей существ всякий оказывался пришлецем, точно она сама), Авья пришла на сером рассвете. Там она облачилась в многослойное тёмно-синее платье, сплетённое из проклятой туманной паутины, украденной у Великой Ткачихи, до щиколотки, и глухо закрывающее горло от всякого, кто пожелал бы голодно впиться острыми зубами в мягую человечью шею, подпоясалась белым поясом, на каком звенели бронзовые и латунные родные, нимкывские, обереги, закрылась полотнищем, исшитым защитными узорами, нарисованными ещё прабабкой-колдуньей, ушедшей однажды в лес и не вернувшейся, и закрылась оленерогим наглазником, густыми бисерными нитями скрывающим лицо до подбородка.

Ей нужен только один человек.

Безумный безглазый торговец, живущий в безымянном городе, где нельзя показывать глаза и где улицы кажутся поначалу пустыми, но где можно обменять совершеннейшую безделушку на нечто настолько ценное, что даже не поверишь собственным глазам. Она много слышала и читала про этого торговца, но теперь желала узреть его и получить нечто важное.

Здесь всё было серым: и безглазые каменные дома с идеально ровными и ледяными стенами, и каменные неровные улочки, прихотливо петляющие между домов, и нависшее небо, будто готовое вот-вот разрыдаться – впервые увидев это место, Авья порывалась назвать его миром обесцвеченным или попросту серым, вот только видела его красоты, пусть и мрачные. Насыщенные чёрные ночи с бриллиантовой россыпью звёзд, изувеченные и крючковатые, но упрямо зеленеющие деревья, багровые закаты, осторожные дымки радуг после дождя, позабытые и давно мёртвые городки с многоцветными черепичными крышами, руины златоглавый церквей – Авья останавливалась порой и писала пейзажи, не отрываясь, и один ветер был ей спутником и немым наблюдателем её скромного вдохновения.

Навстречу ей шли две тихие фигуры в похожих нарядах: в синем и в чёрном одеяниях, богато украшенных золотой вышивкой в виде звёзд, они производили впечатление не то звездочётов, не то астроном, не то предсказателей, глядящих в небо и видящих скрытые знаки в положении небесных тел – спрашивать она бы не рискнула, но проследила взглядом, как степенно удалялись они, то ли женщины, то ли мужчины, то ли бесполые монстры, спрятавшиеся под роскошными тканями. Впервые оказавшись в безымянном городе, Авья подспудно опасалась всякого, кто движется и не движется, готовая в любой момент схватиться за висевший на поясе серп и припечатать сверху всеми заклинаниями, какими успеет, но окружающим, сонно плывущим в диковинных облачениях, точно и не было дела до неё, заблудшей души.

Авья искала того, о ком читала в путеводных заметках одиноких странников, забиравшихся в своих изысканиях в места столь причудливые (и, к счастью, описавшие их в таких красках и деталях, что не составило труда провести тайные и отнюдь не радостные ритуалы и приоткрыть на краткие мгновения завесу межмирья, чтобы найти те самые потаённые уголки мироздания), что грешно сталось бы не написать о том книгу; все описывали того старца – старьёвщика, любящего собирать истории путников и часто обменивающего особые товары то на сущий хлам, то на хороший разговор, и Авья тоже стремилась с ним встретиться. С собой у неё имелись вещицы для него: выструганная из кости фигура морского бобра с детёнышем; амулет в виде тюленя из моржовой кости; гравированный моржовый бивень, изображающий один из многих мифов о вороне и солнце; деревянная фигурка девушки верхом на медведе; травяная корзина; игрушечная лодка; наконечник копья с людской личиной; щепка ведьминского дерева, расколотого пополам молнией; деревянная фигурка духа с подвижными руками и плоским ликом; глиняная нерпа; сушёный хвост бобра; щепотка земли с могилы великого провидца прошлого с кожаном мешочке; круглая шаманская маска племени нэмся; стеклянный и идеально круглый камень; бисерный пояс; серебряное перо совы, остро заточенное и годное для письма; чешуйка красного дракона; колокольчик с мёртвого шаманского дерева; деревянная миска в виде рыбы. Если и этого будет мало, она заглянет в недра своей сумки и что-нибудь да найдёт, что старику приглянётся.

За спиной раздались шаги, и Авья нервозно обернулась, но жрица в чёрном, кажется, не замечала ничего и никого. В чёрной рясе, украшенной золотыми орнаментами и золотыми вставками, и закрытым полностью лицом, она несла кадильницу в левой руке, а в правой – витой посох, на котором горело семь свечей; и что-то шептала, но Авья не разобрала слов, даже когда оказалась в удушающем облаке ладана и когда жрица прошла так близко, что воск со свечей капнул на плечо. Авья предпочла молчать и не дышать, застыть каменным изваянием; и бормочущая жрица двинулась дальше, не останавливаясь и не поворачивая увенчанной солнечной короной головы.

Дождавшись, когда жрица скроется из виду, Авья свернула в тесный переулок между двумя домами: ей пришлось красться боком, едва дыша, но страдания вознаградились – она вышла на неожиданно просторную площадь. В любом другом нормальном городе здесь бы многоязычно гомонила толпа, зазывали покупателей торговцы (тканями, специями, украшениями, оружием, книгами, рыбой, овощами, травами, гончарными изделиями, дичью…), звенели монеты, играли на лютнях и дудочках, пели менестрели, гремели молотами кузнецы, блеяли овцы на продажу, ржали кони, стража разгоняла толпу, чтобы проехала, стуча колёсами, карета аристократа, вопили птицы, но здесь – тишина. Существа в солнечных масках, в наглазниках из деревянных бусин, в красных плащах и звериных костяных масках, в шубах и рогатых козлиных личинах, в глубоко натянутых на лицо рваных капюшонах, из пустоты которой тянуло холодом и мраком, в бараньих черепах, в античных мраморных масках (драконьих, птичьих, людских, змеиных), в резных деревянных масках в половину тела, в пёстрых полотнищах, увенчанных коронами и обручами (и у одной из них, столкнувшейся с Авьей взглядом, остро и холодно светились голубым льдом глаза), в бинтах, в шлемах, в геометрических масках, аналогов которым Авья прежде никогда не видела ни в одном из миров; и все молчали, разве что переглядывались те, кто явно ходил парами и группами.

Путешественники писали, что дом старика искать надо вблизи площади, на третьем переулке, всегда тупиковом, со стороны, где светит солнце, так что Авья медленно двинулась по кругу, не уверенная вовсе, как найти старьёвщика.

Кто-то тронул её за плечо.

Над ней возвышался, вероятно, не вполне человек, но способный им прикинуться при желании: две ноги, две руки, одна голова, никаких рогов, крыльев и, на первый взгляд, копыт да когтей. Его лицо скрывали чёрный платок и костяная маска (но даже из-под платка Авья видела, как горели красным его глаза), а сам он завернулся в маловыразительную хламиду лесных оттенков, будто охотник или шаман.

– Не ходи туда, – посмеялся сладкоголосо юноша, и Авье на миг показалось, что он сверкнул острыми зубами из-под плотной вуали. – Он дурной старик, сумасшедший: говорят даже, что пожирает души несчастных посетителей.

– Я учту, – отозвалась глухо Авья. – Но совета я не просила, как и помощи.

Ответом ей стал смешок:

– Боишься меня, красна девица, и благодарной быть не хочешь незнакомцу? Правильно делаешь. Скажи имя своё – и никогда не причиню тебе вреда.

– Ежель сначала представишься ты.

– Кимӧ, рад знакомству.

– Авья.

Мимо них, будто не шагая, а паря, проскользнула высокая женщина в широкополой шляпе с снежно-белым пером и с чёрной вуалью по краям, закрывающей лопатки; Авья заметила, как сверкнули на её поясе два револьвера, а на шее – серебряный крест. Следом за ней проскользнула, шурша чешуёй и звеня многими украшениями, фиолетовая женщина-змея, чей фиолетовый капюшон был расшит золотыми иероглифами, складывающимися в защитные заклинания, которые Авья с трудом смогла бы расшифровать.

– Здесь чудовища не только клыкастые, хвостатые, чешуйчатые, многоглазые, кровожадные кошмары, но и обыкновенные люди, – шепнул Кимӧ, словно опасаясь привлечь внимание той женщины. – Охотники на презренных тварей, врагов рода людского, изыскивают у тех же мразей средства, как уничтожать их родичей, а те и рады торговать. Нет занятия презреннее торговли.

– Тогда что ты сам здесь делаешь? – парировала Авья. Она уже попала в эту ловушку: зря вовсе начала говорить, в безымянном городе стоило молчать и перешёптываться лишь с теми, у кого есть товар и кому можешь что-то предложить.

– Продаю один товар, – коротко отозвался он. – Желаешь?

– Скажи, где искать тебя, и я подумаю, не заглянуть ли… но после безумного безглазого старика.

– Я сам тебя найду, если выйдешь от него живой.

Это звучало почти угрозой, но Авья не убоялась. Почти.

– Ты можешь проводить меня к нему, Кимӧ?

– Иди прямо, Авья, а я подожду тебя тут.

Она едва заметно кивнула и шагнула в сырой и злачный тупик едва на десяток домов без окон и дверей, в конце которого виднелся, будто в зыбком тумане, единственный дом с дверью. В сердце поселился липкий страх; и она замерла в нерешительности, желая одного – развернуться и позорно сбежать, больше никогда не появляться в безымянном городе, не сталкиваться с закрытыми лицами, оказаться как можно дальше отсюда, но усилием воли она смогла задавить первый порыв. От двери тянуло дряхлостью и ветхостью, сыростью заброшенной библиотеки, где промокли и разбухли все жёлтые книги; но Авья не обманывалась: понимала, что, попытайся выбить силой, не сумела бы.

Изнутри раздался глухой старческий голос:

– Авьюшка, заходи, не топчись на пороге. Что ж как не родная?

Авья глубоко вдохнула, прежде чем скрипнуть неожиданно тяжёлой дверью, за которой её ожидал будто совсем другой мир: тёплый, ароматный разнотравьем (пряным, гнилостным, мускусным, цветочным, смолистым, цитрусовым, ванильным, хмельным, табачным, прогорклым, миндальным, дурманным, маслянистым, жухло-осенним – и всё это одновременно), среди какого она не сумела бы выделить конкретного растения, а за стеклянными створками высоких белых шкафов таилось столько неперечислимых вещиц, что, даже несмотря на природную склонность к коллекционированию всего подряд и многие путешествия по странным мирам, Авья не поняла бы происхождения и смысла каждой из них. Бабочки с ветхими крыльями, рукояти то ли мечей, то ли серпов, дырявая шляпа, плоский острый камушек, плоские чёрные прямоугольники с округлыми краями, разделяющийся надвое блескучий белый шнурок, сломанный черепаховый гребень, мягкий шерстяной куб, обитый сверху и снизу металлом графин с отметками на стекле, ожерелье из ярких металлов и камней, толстая пружина, бронзовая бляха с головой быка, камень с вырезанным на нём треугольником, компас без стрелки, крылья летучей мыши, стеклянная пирамида, внутри которой клубилась тьма и от которой хотелось поскорее отвести взгляд, чёрная бутылка, глазастая бежевая коробка, статуэтка в виде испуганного юноши в венке из слоновой кости, зелёный амулет с крылатой полусобакой-полуящерицей, мягкий на вид хвостатый оранжевый мячик – она с трудом оторвалась от наглого разглядывания чужих сокровищ.

Перед ней сидел старик. Безглазый, морщинистый, какой-то нездорово то ли серо-каменный под стать безымянному городу, то ли истлевше-пергаментный; и лицо его резкое, как топорно-грубая древнейшая скульптура: ничего лишнего, но неестественное настолько, что по спине бежит холодок. Он сидел за столом, испещрённым мелкими царапинами, и кивком головы предложить присесть.

– Покажи, что ты готова пожертвовать.

И Авья выложила запасённые вещицы перед барахольщиком: едва хватило стола на все её богатства; он придирчиво перебирал каждую из них, подносил к лицу, обнюхивал, ощупывал, но после цокал языком недовольно и брался за следующую, пока не коснулся серебряного пера совы, остро заточенного и годного для письма, какое она получила в благодарность от Сюзь, совы-оборотницы, вырвавшей благосклонно перо из своего оперения для спасительницы.

Сухие тонкие губы торговца расплылись в довольной улыбке, и пальцы его по-паучьи судорожно забегали по перу, и он даже причмокнул:

– Вот оно, вот оно! И я знаю, что предложить тебе за него…

В пере не искрилось чародейства, пусть даже принадлежало оно прежде оборотнице: Авья не плела над ним своих чар, и ничем, кроме серебристого цвета и остроты, перо это не отличалось от прочих совиных. Что так заинтересовало старика, она не представляла, но спрашивать не стала, боясь нарушить неловко запрет, о каком никто никогда бы ей не сказал.

Старьёвщик жестом фокусника извлёк из рукава ключ.

Ржавый, старый, погнутый ключ.

– Не спеши браниться, Авьюшка, – улыбнулся он. – Спой мне какую-нибудь песню, какую я не слышал прежде, а я тебе расскажу, что это такое.

Авья задумалась на несколько минут, а после – вытащила из бездонной сумки кантеле в кожаном футляре.

– Это не песня и не поэзия в привычном понимании, думаю, – подала она голос, наконец. – И в ней мало рифмы и ритма, потому что это прямой перевод, сделанный мной, тех слов, что напевала Агана Всевидящая из племени кидугил… А я страшусь петь на её языке.

Звёзды всё видят.

Снег и тени шепчут,

Древние духи зовут,

Давно забытые голоса бормочут

Сквозь ледяной шквал.

Танец вокруг костра:

Поднимем наши сердца выше!

Почувствуем духов рядом.

Пусть ночь будет ясной!

Тёмные небеса, дует холодный ветер,

Мистический свет там, куда мы направляемся.

Барабанные удары пульсируют в древнем обряде —

Поёт шаманка глубоко в ночи.

Леса шепчут древние истории,

Волшебные слова в тенях рассказаны,

И эхо танцует в замерзшем воздухе.

Духи восстают, мы обнажены.

Северное сияние приходит и показывает,

Направляет туда, где мы не были.

Священная земля хранит тайну.

Мы падаем в транс…

Лунный свет отбрасывает тени из серебра.

Волчий крик – язык, который мы знали.

Холодное дыхание затуманивает воздух.

Древние глаза больше не смотрят.

В царства, где ступают тени, идём.

Бесстрашный шаг – нет пути впереди!

Связанные обрядом сияния огня,

В тумане прошлого мы плывем.

Глаза зрят неизвестное,

Сердца бьются, как древний камень.

Шаманка ведёт с посохом в руке —

И мы едины с землей.

Звёзды всё видели.

Погасла струнная трель, затих голос, и старик медленно захлопал:

– Благодарю. Это было… любопытно, – он задумался на мгновение и пожевал губы. – Однажды я встречался с женщиной из кидугил, и она подарила мне деревянную бусину, до сих пор густо пахнущую смолой, со своего наглазника, и рассказала мне несколько легенд своего народа о вороне. Похоже, для их культуры – важная птица.

Авья тоже слышала кидугильские мифы: про волков и ворона, который хотел жениться на волчьей сестре; про кита и ворона, чья дочь не захотела замуж за тех, кого предлагал отец, а потому сбросилась со скалы в море; про ворона и голодных мышей, у которых тот украл тушу нерпы; про духов и ворона, чью дочь они пытались съесть, но не сумели. Кидугил редко рассказывали свои истории и не рассказывали вовсе, если забывали хоть один фрагмент: верили, что начатые и не законченные истории – точно мстительные духи, их нельзя не уважить или уважить недостаточно, и лучше уж вовсе промолчать, коли не помнишь всего, не то жди беды. Так что в ответ на слова старьёвщика она кивнула.

– А что вы планируете делать с пером? – решилась поинтересоваться она аккуратно, опасаясь, что хозяин лавки прогонит её взашей и не отдаст ничего за подношение.

– Не скажу, – он покачал головой. – Это будет тайной следующего посетителя, и я не вправе раскрывать чужие секреты.

– Но могу я спросить, почему секреты чужие, если предметы – ваши?

Барахольщик хрипло засмеялся:

– Своих вещей я не отдаю тоже. Ты поймёшь однажды… а теперь послушай про ключ, – он придвинул по столу Ключ ближе одним пальцем. – Как возьмёшь ключ, так в точности представь место, в каком хочешь очутиться: как оно выглядит, как пахнет, как звучит – всё, что получится включить в образ, и каждая деталь важна. Затем вставь его в пространство и поверни, как в двери: он откроет путь туда, куда пожелаешь.

Спрятать этот Ключ наверняка будет просто: непритязательного вида, то ли медный, то ли некогда железный, а ныне – печально ржавый, гнутый, он не привлекал лишнего внимания, да и вовсе, откровенно говоря, не приковывал взоры. Ни гранёных хитро камней, ни причудливой вязи слов на таинственном языке, ни вставок драгоценных металлов… но нелепая форма скрывала необыкновеннейшую, единственную, быть может, в своём роде сущность. Авья желала разгадать его секреты, но уже сейчас, приложив даже самое малое усилие, поняла, что Ключ не реагировал на исследовательские магические воздействия, предпочитая хранить молчание, и всё, что она находила, – это деликатная сетка охранительных заклинаний её собственного плетения, защищающих Ключ от посторонних рук; и поиск по плетению позволил узнать ей кое-что новое. Благодаря давным-давно наложенным неизвестно чьими руками и по-прежнему не стёршимся чарам Авья могла в любой момент призвать в руки Ключ, где бы то ни находился, и лишь она имела право им воспользоваться: к незваным гостям с цепкими, загребущими ручонками же он должен оставаться глух, как было задумано, но проверить, что получилось на самом деле, Авья не рискнула прямо сейчас. Может быть, когда-нибудь потом.

Авья хотела спросить, как оно работает, насколько точной ей нужно быть, может ли она попадать в любое определённое время или в настоящее, сможет ли взять кого-то с собой, что за магия такая лежит на ключе, не обманывает ли он её, но старьёвщик поднял руку: