Простые слова

– С прессой? – чуть не падаю со стула.  – Это обязательно?

– Иначе твоё заявление затеряется где-нибудь в архиве, дочка.

Лучше бы отец снова терзал взглядом смартфон, а не пристально следил за моим смятением.

– Но тогда каждая собака в городе будет знать о пережитом позоре. Разве не этого ты всегда боялся?

– А ты? Ты не боишься?

К горлу подкатывает противная тошнота то ли от голода, то ли от пугающей перспективы стать посмешищем не только в классе, но и во всём городе.

– Боюсь, – отвечаю честно и, шмыгая носом, разрываю зрительный контакт с отцом. Чёрт, я стала его точной копией: такая же жалкая и трусливая.

– Что ж, Марьяна, это твой выбор, – усмехается папа и встаёт из-за стола. – Тогда остаётся надеяться на адвоката.

Глава 22. Жестокая правда

Марьяна. 

Тяжёлые шаги отца назойливым гулом отдаются в ушах. Понурый и растерянный папа бессмысленно ходит по кухне, то и дело поглядывая на смартфон. Смотрит ли он на время или ждёт звонка – не знаю, но точно так же не нахожу себе места.

– Папа, – осторожно зову его, устремляя взгляд к приоткрытому окну.

Золотая осень во дворе играет яркими красками. Солнечными, тёплыми, радостными. Только на душе беспробудная слякоть.

– Нам в любом случае нужно в больницу, дочь, – суетливо отзывается отец и хватает с подоконника наполовину пустую пачку сигарет. А потом оборачивается. Смотрит на меня как-то странно, с толикой разочарования, что ли. Нет, я привыкла! Никогда раньше в глазах отца я не видела гордости или одобрения, но сейчас от его немого взгляда по коже бежит холодок.

– Конечно, – отвечаю с готовностью. Спасти Саву – единственное, что сейчас хочу, и цена не имеет значения. Но под пристальным вниманием отца теряюсь, никак не могу подобрать нужных слов.

– Не знала, что ты куришь, – ляпаю первое, что приходит на ум. Говорить на отвлечённые темы всегда проще, чем открывать душу. С последним, надо сказать, у меня всегда были проблемы.

Впрочем, отец тоже не спешит к откровениям, хотя вижу: его что-то гложет. Волнение за Саву, осознание, что едва не потерял меня, шаткое положение собственного имени – неважно! Таким подавленным и беспомощным я раньше никогда его не видела. Или видела?

В памяти рваными фрагментами всплывают картинки из прошлого: та проклятая ночь, салон отцовского авто, привкус дыма в воздухе и папа, отрешённый, потерянный, напряжённый. Гоню ненужные воспоминания прочь: сейчас главное – это Сава!

Со скрипом отодвигаю стул и робко подхожу ближе к поблёкнувшей фигуре отца. Выворачиваю пальцы на руках. Не чувствуя боли, кусаю губы и мысленно умоляю папу со мной поговорить.

– Закуришь тут, – заметив моё приближение, он отрешённо ведёт плечом, продолжая стоять ко мне вполоборота. Голова опущена, спина колесом. Отец напоминает сейчас побитого пса. Впрочем, я не лучше.

– Во всём, что случилось, моя вина́, папа, – не знаю, с чего начать, как объяснить, что несмотря на страх, я выбираю Саву. Старик лишь хмыкает, давая понять, что не воспринимает меня всерьёз.

– Всё было бы сейчас по-другому, – не оставляю попыток достучаться. – Ветров наспех позавтракав, убежал бы на тренировку. Мама снова завела бы разговор о моём возвращении на лёд. А ты… ты бы строго на меня посмотрел, улыбнулся и поспешил отправиться по своим делам.

Глупые слёзы щекочут горло, сбивают в пену и без того спутанные мысли.

– Папа, – шмыгаю носом, но отец продолжает смотреть мимо меня. Пускай! Закрываю глаза и вновь даю волю словам: – Всё, абсолютно всё могло быть иначе, не испугайся я на дурацкой физике сесть рядом с Савой, но я струсила. Понимаешь? Ветров впустил меня в свой мир, а я его предала, пошла на поводу дурацких страхов. Я слабачка!

Не спешу открывать глаза: так проще, так можно не бояться, что тебя осудят.

– Ты бы не закурил, папа.

Слышу, как отец отходит от подоконника.

– Ветров не оказался бы сейчас за решёткой, а я не стояла перед тобой с разбитым лицом и сердцем.

Корю себя за слабость, за чёртову зависимость от мнения окружающих. К чему всё это меня привело?

– Иди ко мне, – отец раскрывает объятия, такие нужные, до дрожи необходимые в этот трудный для нас обоих момент, и притягивает меня к своей груди. – Не вини себя, дочь. Людям свойственно выбирать неверный путь. Ошибаться. Раскаиваться. Пытаться всё исправить, а потом снова наступать на те же грабли. Это жизнь.

– Я очень боюсь, что на меня начнут показывать пальцем, – носом тычусь в пропахший дорогим табаком пиджак отца. – Не выдержу издевательских смешков в спину. Сомневаюсь, что сдюжу противостоять наглости Булатова. Сломаюсь. Опозорю себя, тебя, маму и самое страшное, что впустую.

Голос дрожит и срывается в шёпот. Непослушными пальцами цепляясь за мощные плечи, надеюсь найти ответы.

– Я тебя понимаю, дочь, – колючим подбородком отец спутывает мои волосы. – Как и не могу пообещать, что будет иначе. Поэтому и ни на чём не настаиваю.

– Но если я снова пойду на поводу своих страхов, то потеряю Ветрова навсегда.

– Первая любовь редко бывает счастливой, дочка, – усмехается отец. – Ты так и так его потеряешь.

– Я не об этом, – еле сдерживаю себя, чтобы не начать спор. Это всё потом. Сейчас важнее другое. – Если я промолчу, Саву отправят в колонию.

– В любом случае я сделаю всё, чтобы этого не случилось, – уверенно отрезает старик, а я до одури хочу ему верить. А ещё понимаю, что и сама готова на всё. Пусть дрожат коленки, а будущее кажется непроглядно мерзким, все вместе мы справимся. Обязательно!

– Я тоже, пап, – всё сильнее прижимаюсь к родному теплу. Выбор сделан, но как же сложно его озвучить. – Я согласна. Пресса, медики, Булатов – что угодно.

– Я в тебе не сомневался, – моего лба касаются тёплые губы, а в отцовском голосе слышны нотки облегчения. Неужели судьба Савы заботит папу сильнее моей, да что там, сильнее собственной репутации?

– А если у нас не получится? – осторожно забегаю вперёд.

– Всё может быть, Марьяна, – отец отстраняется и тяжело вздыхает. – Есть вещи, которые от нас не зависят. Но поверь, я приложу максимум усилий, подниму на ноги всех, кого знаю, чтобы Савелий вернулся к нормальной жизни.

– Зачем тебе это? – отец никогда не был сентиментальным, да и Сава нам даже не родственник – так обычный детдомовец.

Папа хмурится и снова направляется к окну. Молчит. Достаёт очередную сигарету и нервно щёлкает зажигалкой.

– Почему вы с мамой забрали Саву из интерната только сейчас? – в голове ураганом проносятся вопросы. Мне не показалось: отец переживает за Ветрова больше, чем когда-либо беспокоился за меня.

– Раньше мы не подозревали, что он там, – кольца едкого дыма бесследно растворяются в воздухе, отравляя своей вонью всё вокруг. – Ирина случайно нашла Савелия в детском доме.

– Хочешь сказать, что ты не знал о пожаре, о смерти его родителей? Вы же были друзьями, как такое возможно?

– Знал, – глухо отвечает отец, выпуская новую порцию яда в воздух.

– Тогда почему ты не озаботился судьбой парня сразу? – голова идёт кру́гом. Понимаю, что сейчас не время для разговоров, что на счету каждая секунда, но неуёмное любопытство раздирает душу, а внезапно озарившее разум прозрение рвётся на волю: – Папа, если бы Сава попал к нам в свои двенадцать, сейчас ничего этого не случилось. Он был бы нормальным, папа!

– Не выдумывай, дочь, – рявкает отец, словно я наступила ему на любимую мозоль. – Савелий и так нормальный.

Отец яростно тушит окурок и, опустив голову вниз, неподвижно рассматривает собственные тапки.

– Как можно быть настолько слепым? – смахиваю надоевшие слёзы. – Ветров же весь переломанный. Никому не верит. Никого к себе не подпускает. Он как ёжик колючий прячется от этого мира под маской жестокости и равнодушия, под бронёй из своих татуировок. Эта чёртова жизнь прошлась по нему вагоном, доверху гружённым металлом. Саве больно! Ему постоянно больно! А ты говоришь «нормальный»?

– Я не знал, Марьяна! – гремит отец.

Широкой ладонью он раздражённо трёт лоб. Глаза зажмурены. Каждая мышца на лице напряжена.

– Не знал!

– Можно было догадаться! – позволяю себе повысить голос. Сейчас мы оба на нервах, но в отличие от меня отец знает правду. – Ты мог навести справки. В конце концов, связаться с его бабушкой. Но ты даже не попытался его найти! Пять лет ада – вот цена твоего равнодушия!

– Хватит, Марьяна! – разъярённым львом подлетает ко мне отец. Взгляд обезумевший, волосы на голове стоят дыбом. Ещё мгновение, и новая пощёчина не заставит себя долго ждать. Плевать! Теперь знаю, что душа болит куда сильнее тела.

– Я был уверен, что Савелий погиб в ту ночь вместе с родителями, понимаешь? – едва сдерживая свой пыл, дребезжит отец. – Мне сказали, что в пожаре никто не выжил. Никто!

– Ветрова в ту ночь не было дома, – качаю головой, невольно окунаясь в воспоминания пятилетней давности. Кто бы мог подумать, что детская игра и нелепое стечение обстоятельств спасут Саве жизнь.

– Теперь я знаю, поэтому парень здесь, поэтому я в ответе за него, – поджав губы, отец пристально смотрит на мою разбитую щеку. – И за тебя тоже.

– Ладно, – несмело киваю. – Прости.

– Если вопросов больше нет, то нам пора ехать, – моментально берёт себя в руки папа и подталкивает меня к прихожей.

– Ладно, – снова киваю и, сунув голые пятки в кроссовки, послушно отправляюсь в больницу.

Неудобные вопросы. Неприятные процедуры.

Несколько часов под пристальным надзором отца, шурша бахилами, хожу из одного кабинета больницы в другой. Анализы, осмотры, протоколы, фотоснимки. Стараюсь не замечать сочувствующих взглядов врачей и вздохов медсестёр.

«Ты глянь, какая молоденькая».

«Слава богу, этот негодяй ничего не успел».

«Вот подонок! Руки бы ему оторвать».

Интересно, узнай они, что опоил меня и избил губернаторский сынок, на чью сторону перебежали бы? Судя по обречённому взгляду отца, не на мою.

Папа ходит за мной как тень, постоянно с кем-то созваниваясь или общаясь в мессенджере. Вид уставший и недовольный. А я боюсь спросить о главном. Жить с верой в чудо куда проще, чем под глыбой суровой реальности.

– Марьяна Игоревна, пойдёмте со мной, – молоденькая сестричка с толстенной русой косой до пояса, едва уловимо касается моей спины, подталкивая к кушетке. – Сейчас, Аристарх Карлович, обработает ссадины, и мы вас отпустим.

– Выглядит жутко, – склоняется надо мной пожилой мужчина в белом халате. – Но на самом деле, ерунда. День-два и краснота спадёт, а если не станете лениться и своевременно будете наносить на место удара мазь, то и следа не останется.

Киваю, натягивая на лицо измученную улыбку. Я устала. Здесь, в больничных стенах, отчего-то особенно остро ощущаются последствия бессонной ночи.

– Вот и все! – потирает ладони старик и шустро возвращается к своему столу.

– Спасибо! – спрыгиваю с кушетки и подхожу к отцу.

– Как быстро будут готовы результаты анализов? – не отрываясь от экрана смартфона, гремит он. Голос глухой. На лице залегли глубокие тени.

– Полагаю, завтра, – смотрит из-под густых бровей врач. – Ближе к вечеру.

– Поздно, – заключает папа и не прощаясь тащит меня за собой к выходу. – Они нужны мне сегодня!

– До свидания, – на бегу виновато пожимаю плечами, сгорая со стыда от отцовского невежества.

Коридоры клиники кажутся бесконечными. Однообразные. Мрачные. Бездушные. Пропитанные человеческой болью и сдобренные щепоткой надежды. Мне приходится в три ноги бежать по ним за отцом, позволяя себе изредка морщить нос от резких больничных запахов или безотрадного вида некоторых пациентов. Глядя на последних, благодарю Бога, что ночь с Булатовым отпечаталась только на моей щеке. Сейчас понимаю: мне несказанно повезло!

Не знаю, как отцу удаётся не заплутать в больничных лабиринтах и в считаные минуты найти выход к парковке. Как малый ребенок, радуюсь ветру и наслаждаюсь возможностью вдохнуть осеннюю прохладу полной грудью. Самое страшное позади, верно? На долю секунды поднимаю голову к небу. Голубому и чистому. И в тысячный раз шепчу «спасибо».

– Марьяна! – рычит отец. – Живее!

Пока я рассыпаюсь в благодарностях, папа успевает дойти до своего авто и даже завести его.

– Сейчас куда? – как можно скорее занимаю место рядом и, закинув медицинские выписки на приборную панель, пристегиваюсь.

– В участок.

– К Саве?

– Нет, – горько усмехается отец, потирая лоб, и выезжает с парковки.

Молчу. Жду, когда папа соизволит мне что-нибудь объяснить, но тщетно. Отец чертовски сосредоточен на дороге и собственных мыслях и совершенно не замечает меня.

– Папа, – от волнения заламываю пальцы на руках. – Его же отпустят? Правда?

И снова смешок. Там, в больнице, мне не показалось: отец чем-то серьёзно расстроен.

– Что-то не так, пап? – не уверена, что готова услышать правду, но не спросить не могу.

– Не отвлекай, Марьяна! – шипит отец, не желая со мной говорить.

– Просто скажи и я заткнусь!

Неужели ему невдомёк, что я тоже волнуюсь, наверно, даже больше, чем кто-либо. Для папы Сава лишь сын погибших друзей, для меня – целый мир!

– Ты мне мешаешь! – цедит старик и в подтверждение своих слов непривычно резко заходит в поворот. Не успеваю схватиться за ремень, как внезапно загоревшийся красный вынуждает отца отчаянно затормозить. И снова меня бросает в сторону.

– Я имею право знать! – требую объяснений, пока алые цифры на светофоре ведут обратный отсчёт. – Что случилось?

– Ты! – разочарованно выдыхает отец. – Ты случилась! Непутёвая! Проблемная! Бестолковая!

– Папа? – испуганно бормочу, ни черта не понимая.

– Что «папа»? – могучий бас заполняет салон, а я всем телом вжимаюсь в кресло, поторапливая секунды бежать быстрее.

– Скажи мне, что я предъявлю Булатову? Это? – в лицо летят бумаги с приборной панели. – Или, может, твою размазанную тушь? Или лёгкое покраснение, которое уже завтра сойдёт на нет. Ни одной существенной травмы! Ни черта!

На миг перестаю дышать. Хмурясь отказываюсь верить в услышанное.

– Ну извини, что я здорова! – сердце уходит в пятки, пока взглядом скольжу по напряжённым чертам отцовского лица. Неужели он говорит серьёзно? – Ты был бы счастлив, если Антон сделал из меня инвалида?

– Не неси чушь, Марьяна! – огрызается он и резво стартует на зелёный. – У Булатовского щенка переломаны кости и череп всё больше напоминает куб. Тебе не кажется, что он заплатил слишком высокую цену за одну только пощёчину?

– Нет! – слёзы наворачиваются на глаза. – По мне, и этого мало!

– А судье, которого интересуют только факты, более чем достаточно, чтобы обеспечить Савелию небо в клеточку!

– Но…, – пытаюсь возразить, но пугающая перспектива голодным псом разрывает сердце на части.

– Нас с этими бумажками даже слушать никто не станет, – сжимая руль, продолжает отец. – Особенно если ещё и анализы твои будут чистыми. Мы слишком долго ехали в больницу, а Сава чересчур жестоко избил этого урода, понимаешь?

Понимаю, но мерзкая горечь лишает голоса. Отворачиваюсь к окну и даю волю слезам. Вот он мой настоящий отец. Расчётливый и бездушный. Другой бы на его месте благодарил Всевышнего, что с дочерью всё нормально, но моему до меня всё так же нет никакого дела.

– Когда будешь разговаривать с прессой, постарайся пустить слезу, – отец словно не замечает, что я и так вся зарёванная. – И вообще, будь поубедительнее. Поняла? Никаких «не помню», ясно?

– Да, – рукавом толстовки смахиваю солёные разводы с щёк.

Мой персональный ад начинается спустя час в кабинете следователя. Рядом отец всё с тем же неприступным выражением лица и адвокат. Из раза в раз я повторяю одно и то же. Там, где не помню, вру! Не из-за отца, а чтобы помочь Саве. Стараюсь быть убедительной и жалкой, но от дотошных расспросов схожу с ума, а под пристальным вниманием следователя теряюсь. Мне кажется, он видит меня насквозь, отчётливо чувствует ложь и совершенно не настроен мне помогать.

Из отделения выхожу, как выжатый лимон. Пожалуй, больничные коридоры – ничто, по сравнению с серостью полицейского участка. И только въедливая мысль, что Ветрову сейчас ещё хуже, не даёт опустить руки.

На встречу с журналистами я приезжаю совершенно без сил. Мне даже не приходится притворяться: страшная, побитая, потерявшая интерес к событиям вокруг. Я монотонно пересказываю всё, что знаю, и как обещала, реву. Стараюсь не замечать фотовспышек и не думать, что завтра о моём позоре узнаёт весь город.

Домой я возвращаюсь под вечер. Голодная. Измождённая. Одинокая. Мне трудно смотреть на отца. Ещё сложнее с ним заговорить. Сейчас я его ненавижу! Он мог помочь мне пройти этот путь не в одиночку, быть рядом не только территориально, но и как настоящий отец. Увы, таковым он никогда и не был.

Игнорирую расспросы матери. Гоню от себя аппетитные ароматы приготовленного ею ужина и, наплевав на урчание в желудке, поднимаюсь к себе. Дверь закрываю на ключ и подпираю стулом. А потом прямо так, в несвежей толстовке Савы, ложусь на кровать. Колени прижимаю к груди, руками обнимаю подушку и тихо плачу, незаметно растворяясь в глубоком сне.

Я просыпаюсь слишком рано. На улице ещё темно, а сердце, не успев восстановиться, всё так же ноет. Но как бы я ни пыталась, снова заснуть не удаётся. Усевшись по-турецки, смотрю в пустоту. Кутаюсь в толстовку, будто в объятия Ветрова. И опять реву.

Когда за высотками на краю города появляются первые отблески зари, решаюсь спуститься. Я голодна, да и губы растрескались от дикой жажды. Не включая свет, мягкой поступью перебираю ступени и плетусь на кухню. Но когда прохожу гостиную, замечаю неяркое мерцание лампы в отцовском кабинете. Позабыв про еду, крадусь ближе. Дверь слегка приоткрыта. Не сильно. Но щёлки хватает, чтобы всё рассмотреть.

Отец сидит за дубовым столом и курит. Снова. Рядом початая бутылка с какой-то гадостью. Куча бумаг. Включённый ноутбук и не перестающий пиликать смартфон. На отце всё тот же деловой костюм, что ещё с утра пропах табаком. Несвежий. Помятый. Галстука нет. Верхние пуговицы сорочки небрежно расстёгнуты. Мне даже становиться немного жаль старика. Ему больно. Смертельно больно. Правда, не за меня. За Саву. И вроде я разделяю его боль, но где-то глубоко внутри гадкий червяк маленькими кусочками пожирает душу: за меня отец ни разу так не волновался.

Обвожу взглядом его взлохмаченные волосы, подёрнутые сединой, и вмиг постаревшее лицо, а сама никак не пойму, когда Ветров успел занять столько места в сердце моего отца. Оказывается, то всё же у старика имеется. Уже хочу отойти от двери и продолжить путешествие на кухню, как тишина спящего дома нарушается тихим голосом мамы:

– Что ты здесь делаешь, Нана?

От неожиданности вздрагиваю и отскакиваю от двери. Благо, папа ничего не слышит: так глубоко он увяз в своих мыслях. И это к лучшему. Отец терпеть не может, когда без спроса нарушают его личное пространство. А гадостей в свой адрес я сегодня услышала достаточно.

– Хотела попить, увидела свет, – сумбурно пытаюсь объяснить, почему подглядывала за отцом, но чувствую: всё не то. Да и мама не особо слушает мои банальные оправдания, с лёгким намёком на осуждение качая головой.

– Что с папой? – встревоженно озвучиваю вопрос, который не даёт покоя.

– Он просто волнуется, – тушуется мама и, подхватив меня под локоть, тянет на кухню.

– Но почему?

Ловлю на себе недоумённый взгляд.

– Мы все волнуемся за Саву. Разве нет?

– Да, конечно, – спешу с ответом. – Только ты выглядишь, как обычно. Не запираешься в ванной комнате. Не пьёшь успокоительные. Не куришь. Тогда почему папа так реагирует?

– Я тебя не понимаю, Нана.

Поправив поясок на шелковом халате цвета переспелой вишни, мама суетливо наполняет водой чайник.

– У меня в мозгах ничего не сходится, – пытаюсь помочь и непослушными руками достаю с полки пачку чая и сахарницу. – Папа сказал: родители Савы были вашими друзьями.

– Верно. Я вроде тебе уже объясняла.

– Да, но я запуталась!

Мама включает чайник, а я засыпаю заварку. Правда, от волнения слегка перебарщиваю.

– Разве не принято приезжать на похороны друзей?

– Нана, я упорно тебя не понимаю.

– Ваши лучшие друзья погибли, а вы не приехали с ними проститься, ни разу не были на их могилах. Иначе как объяснить вашу уверенность в смерти Савы?

– Лучшие? – улыбается мама. – Я бы так не сказала. Марина и Дима всегда были нам просто хорошими знакомыми, не более того. С отцом Савы Игорь одно время вел совместный бизнес. Но, насколько мне известно, общие интересы наших семей развеялись задолго до пожара.

– Просто знакомые?

– Что тебя удивляет? – мама садится к столу и, перекинув ногу на ногу, вопросительно хлопает глазами.

– Вы такие сердобольные у меня!

Я никак не могу понять: то ли мать действительно ничего не видит, то ли меня считает дурой. Детей «просто знакомых» никто и никогда не побежит усыновлять. За них ни у кого от волнения не сносит крышу! Тем более у таких, как мой отец.

– Нана! – огрызается мать и строго на меня смотрит. Губы поджаты. Глаза горят праведным гневом. Ну конечно, в этом доме говорить правду в лицо – недопустимая роскошь. Меня тошнит от родительского лицемерия.

Чтобы не наломать ещё больше дров, отвожу взгляд и тянусь за ложками. Вот только эмоции сдерживать ещё толком не научилась.

– Вам было плевать на родителей Савы, да и на его судьбу тоже, – с грохотом ложки валятся из рук. Наклоняюсь, чтобы их поднять и наконец обличить свои перепутанные мысли в слова. – Настолько плевать, что вы даже на похороны не приехали. Зато сейчас в голос стараетесь меня убедить, что не могли пройти мимо Ветрова в детском доме. К чему эта пафосная ложь? Вам всегда была безразлична судьба парня. Что изменилось? Почему Сава вам вдруг перестал быть чужим?

– Нана, ты выдумываешь проблему там, где её нет, – как ни в чём не бывало, мама пожимает плечами. Вот только её острые ноготки с идеальным маникюром немного нервно постукивают по столешнице. – Сава сын наших знакомых. И он нуждался в нас!

– Ничего подобного! – бросаю ложки в раковину, не заботясь, что новая порция шума разлетается по всей квартире. – Не выдумывай то, чего нет. Просто скажи как есть!

– Дочка, чтобы помочь человеку не всегда нужна причина. Иногда достаточно душевного порыва.

– Ты себя слышишь? – становится смешно. – Где были твои душевные порывы, когда отец меня избивал?

– Нана! – гремит мать и вскакивает со стула. – Не забывайся! Игорь ни разу не ударил тебя беспричинно. Мы с отцом тебя любим. В тебе одной весь смысл нашей жизни.

– Серьёзно? – развожу руками, не переставая смеяться. Только смех мой до одури горький и нервный. – Тогда почему отец в своём кабинете переживает не за меня, а за Саву?

– Ах, вот в чём причина! – выдыхает мать. – Тебя задевает, что всё внимание отца обращено не к тебе?

– Да при чём здесь это! – срываюсь на крик. – Я просто хочу знать правду!

– Правда в том, Нана, что ты выросла избалованной эгоисткой! Савелий, рискуя своей свободой, бросился тебя защищать, а ты по-детски ревнуешь отца. Боже мой, где твоя совесть, дочь?

– Как ты ловко всё перевернула! Ну надо же! – качаюсь на пятках, лихорадочно заправляя спутанные волосы за уши. – Выходит, отец исключительно ради меня спасает Саву, да?

Мама кивает. Немного настороженно. Но всё же.

– Поэтому по дороге в участок отец так убивался, что мне слишком мало досталось от Булатова!

– Что? – мама прикрывает ладонью рот.

Мы обе молчим. В глазах каждой блестят слёзы. Чувствую, мама знает ответ, но по какой-то причине продолжает мне врать.

– Ирина, что за шум? – так не вовремя на кухню заходит отец. Орлиным взглядом он осматривает владения и по нашим с мамой лицам пытается составить картину происходящего.

– Всё хорошо, милый! Есть новости?

Вот только папа не дурак! Он видит наши слёзы и трясущиеся подбородки. Наверняка слышал обрывки фраз и все понимает. Но как отменный актёр продолжает играть роль:

– Марьяна, какого чёрта ты здесь устроила! Шагом марш в свою комнату и если уж соизволила спуститься, то будь добра, приведи себя в порядок! Смотреть противно!

– Тоже мне новость! – шмыгаю носом. – Лимит нормального общения опять закончился?

– Нана, – лезет с упрёками мама. – Игорь прав! Умойся, причешись, сними этот безобразный балахон с себя, а потом поговорим. Спокойно. Все вместе. За чаем.

– Это без меня, – прогоняет зевоту отец. – Мне нужно срочно уехать.

– Ну конечно! – прикрыв глаза, усмехаюсь. – У тебя всегда есть дела поважнее собственной дочери!

Не дожидаясь очередной лавины оскорблений, несусь к себе. Снова совершенно одна. Снова наедине с пожирающими душу страхами. Какого лешего всё разом свалилось на мои плечи? Булатов, Сава, отец – жизнь словно испытывает меня на прочность, ждёт, когда сломаюсь. Тресну. Упаду. Сдамся. И если честно, я в шаге от этого. Происходящее вокруг – слишком для одной меня. Наверно, папа прав: я проблемная, бедовая, глупая.