«Кто ты?». Часть 1

С этими объяснениями он вытаскивает из кармана записную книжку и ручку и просит, чтобы сказали ему точное время обеда и ужина, дабы не опаздывать. Обескураженная хозяйка смотрит на мужа, а муж куда-то в сторону. В общем, Халила покормили. Во время завтрака он показывал завидную способность поглощать пищу и при этом почти безостановочно говорить. Он им рассказывал всякую всячину, заранее зная, что всё это нужно хозяевам как судаку зонтик, и при этом прося всё новой добавки. Напоследок он, кажется, предлагал сыграть им что-то вроде «форс-мажор» в аккордеонном его исполнении, но встретив дружный и категорический отказ, поблагодарил хозяев и был таков.

Кое-как позавтракав, профессор уходит в институт продолжать принимать экзамены, надеясь в душе на порядочность Халила – пошутил, мол, и баста. Но у Халила на этот счёт было свое мнение, и точно в указанное в записной книжке время он звонит в уже известную нам квартиру. Профессора дома не было: экзамены принимались без перерыва на обед, и дверь ему открывает жена. Он так же, как утром, элегантно здоровается и, проходя в кухню, занимает своё место за столом. Жена профессора бежит к телефону и кричит мужу, что, если он не избавит их от этого амбала, она подожжёт этот дом к чёртовой матери. Приглашенный к телефону Халил молча слушает и, так же молча положив трубку на место, покидает квартиру. Придя в химкорпус, он без очереди заходит в класс, где принимался экзамен, и, получив свою заслуженную тройку, покидает сей храм науки.

Много лет спустя я встретился с Халилом в Баку. Был летний день, на улице стояла жара. Халил шёл в зимней куртке, из каждого бокового кармана которой торчало по бутылке, заполненной молоком. Горлышки бутылок были открытыми, и брызги молока заливали полы куртки. Мы поздоровались, поговорили о том о сём. Выяснилось, что он устроился на работу в какой-то молочный совхоз в черте города, женился на женщине из того же совхоза с квартирой и, слава богу, живет неплохо.

– Ну а как со специальностью-то, справляешься?

– Какой специальностью? – искренно удивился он.

– Как какой специальностью? Ты же институт окончил и, наверное, занимаешь какую-нибудь должность по специальности, разве не так?

– Да что мне говорят, то и делаю – вот и вся специальность и вся должность, – улыбаясь, ответил он.

– Ну что же, Халил, видимо, ты кое-чему всё же научился, и, наверное, даже получше нас.

– Стараюсь, – опять, улыбаясь, ответил он, и мы попрощались.

Только отойдя на несколько шагов, я вспомнил про аккордеон. Повернулся, посмотрел. На привычном месте его не было.

– Халил, а где аккордеон? – крикнул я ему вслед.

– Продал, – ответил он, – он теперь не нужен, – при этом он похлопал по обоим карманам, в которых находились бутылки с молоком.

– Входите, – это означает, что экзамен по органической химии начался. Как обычно, я зашел первым. Положил зачетную книжку на стол и взял билет. Вопросы билета были самыми трудными. Все студенты молили бога, чтобы никому из них не попал этот билет.

– Я готов ответить, – сказал я.

Профессор долго мерил меня взглядом и показал вглубь класса, где стояли столы и стулья для того, чтобы студенты могли готовиться минут десять – пятнадцать, прежде чем ответить на вопросы билета. Я сел за самый ближний стол и стал бездельно смотреть куда попало. Так прошло минуты три.

– Алиев! – вызвал профессор.

Я встал.

– Принеси и положи нам на стол свою шпаргалку.

– Нет у меня шпаргалок, – ответил я и сел на место.

Кружилась голова. Профессор ещё раз повторил свою просьбу, добавив, что он видел, как я совал в карманы шпаргалки, когда он назвал мою фамилию.

Я молчал. Он не торопясь встал, подошёл ко мне и почти командирским голосом сказал:

– Встать.

Я встал.

– Подними руки.

Я поднял руки. Он вывернул все мои карманы, почему-то потрогал мой лоб, повернулся и пошёл к себе. Прошло ещё минут пять. За это время профессор перелистывал мою зачетную книжку, показывал ассистентам (их было двое), делал еще какие-то процедуры.

– Иди отвечай.

Первый вопрос был самым трудным. Надо было рассказать о технологии поляризации молочной кислоты, что чередовалось со сложными и длинными химическими реакциями. Я начал отвечать, однако через минуту он прервал меня:

– Ты пиши реакции, рассказывать необязательно.

Я начал молча писать. Три листа уже было исписано. По мере заполнения профессор брал лист, смотрел и передавал ассистентам. На половине четвертого листа он сказал, что хватит. Я начал отвечать на второй вопрос. Но профессор подвинул ко мне мою зачетку и сказал:

– Бери зачетку и уходи. Оценка там написана.

Я с зачеткой в руке вышел из класса. У двери стояла толпа сокурсников. Они кинулись на меня с вопросами: какой билет, как ответил, что получил и прочее. Так делалось всегда и со всеми, кто выходил из класса.

В коридоре было темновато. Поэтому я в окружении студентов продвинулся в сторону большого окна, чтобы посмотреть, какая оценка написана в зачетке. У окна я открыл зачетку, а там… десять рублей. Я схватил их и под дружный хохот сокурсников побежал в класс. Увидев меня с протянутой рукой, где краснела десятка, профессор встал и что есть силы закричал на меня, что я, такой-сякой, осмелился предлагать преподавателю взятку.

– Сейчас я тебя проучу, как предлагать взятки порядочным людям.

С этими словами он начал приближаться ко мне с зажатыми кулаками. Увидев это, я выбежал из класса и вышел во двор. Во дворе дядя Муслум поил чаем родственников местных студентов, которые пришли поболеть за своих чад. Купив некоторое количество пряников, я побежал к роднику, водою которого я утолял чувство голода. Съев все пряники, я вытащил зачетку и посмотрел. Стояла оценка «отлично».

Когда я учился в аспирантуре в Москве, находясь в городе Кировабаде, совершенно случайно встретился с профессором Дегли в трамвае. Он зашел в трамвай с задней площадки и, несмотря на наличие свободных мест, не стал садиться, а остался стоять там же, держась за поручень. Я встал с сидения и приблизился к нему. Он, заметив меня, улыбнулся, поздоровался за руку и поинтересовался моими успехами в науке.

Я поблагодарил его и спросил, помнит ли он ту десятку, которую подложил в мою зачетку.

– Конечно, помню, – улыбнулся он еще раз, – мы ведь не с неба свалились. Тоже были молодыми, тоже учились в школах, в институтах, в более тяжелых условиях, между прочим, чем сейчас. Нам ведомы и голод, и холод, и много какие, упаси бог, напасти. Так что по вашему виду я сразу понял: или у вас высокий жар, или вы голодны. Ну и разыграл я эту сцену со шпаргалкой и убедился в своей правоте. А ведь студент деньги под матрасом не хранит. Что у него есть за душой, то и в карманах. Так что не суди.

– Наоборот, товарищ профессор, я очень благодарен вам и, если вы не возражаете, хотел бы вернуть вам свой долг.

С этими словами я залез в карман и вытащил оттуда несколько десятирублевых купюр. Но он на деньги и не посмотрел, как будто их и не было.

– Видите ли, сынок, такие вещи не возвращают. Быть может, и вы когда-то кому-то окажете аналогичную или какую другую помощь, вот тогда можете считать, что вернули мне так называемый свой долг, даже с процентами.

Ему надо было выходить, и мы распрощались.

Так сложились обстоятельства, что я всю свою деятельную жизнь работал на чиновнических должностях в министерствах и ведомствах. По долгу службы объездил весь Советский Союз, ко мне обращались с самыми разнообразными просьбами. Десяткам, сотням людей оказывал я помощь и деньгами, и в устройстве на работу, и в получении квартиры, и во многом другом. Кто-то из этих людей выражал мне благодарность, кого-то я никогда больше не видел, но как бы то ни было, всегда в таких случаях перед глазами стояла та самая красненькая десятирублевка и вспоминались слова профессора о том, что «быть может, и вы когда-то кому-то…».

Экзамены позади. Остается получить деньги и разъехаться по местам прохождения практики. Стипендию и сто рублей помощи мне выдали в день последнего экзамена. Как раз в это время нас срочно вызвали в деканат. Пришли почти все. Видимо, несколько человек потрудились над тем, чтобы пройтись по адресам проживания студентов и пригласить их. Декан факультета сказал, что по указанию из Москвы всякая производственная практика отменяется, что вместо практики поедем в Казахстан участвовать в реализации постановления партии и правительства по поднятию целины. Для этого мы должны были сходить в городской комитет комсомола, чтобы получить путевку, деньги, причитающиеся нам для практики, так как проведенное в Казахстане время будет считаться как производственная практика; ну, и если кому нужно – съездить домой на день-другой. Для всего этого отводилась неделя времени.

На следующий день с утра я пришел в здание городского комитета комсомола, в котором также размещались городской комитет партии и горисполком. Там уже было многолюдно. Студенты с нашего курса и какие-то молодые люди стояли кто где и смеялись. Какой-то старик крыл Пишевари на чем свет стоит – это-то, видимо, и являлось причиной всеобщего веселья.

Покойный Пишевари был создателем и руководителем Иранской Коммунистической партии и близким другом Ленина. Когда в России, а затем и в других союзных республиках победила социалистическая революция, очень многие иранцы под агитацию Пишевари покинули родину и иммигрировали в СССР. Подавляющее их большинство сосредоточилось в Азербайджане, так как по национальной принадлежности они были азербайджанцами из южного Азербайджана, по результатам Русско-иранской войны остававшимися под влиянием Ирана. Это были в основном грамотные специалисты, работающие на высоких должностях и пользующиеся большим уважением у себя на родине. Разумеется, эти люди здесь никому не были нужны, обратно их не пускали; и после отдельных шумных протестов, которые жестоко подавлялись милицией, они устраивались на первую попавшуюся работу, в основном дворниками и охранниками. Старик этот, оказывается, тоже был из тех иммигрантов и работал здесь охранником. Охранял это здание от посягательств и нежелательных посетителей. Кто-то, скорее всего из местных, зная об этом, и задел больное его место, сказав, что неужели тот «не нашел в Иране какую-нибудь дверь, чтобы охранять, а поперся сюда». Гнусно, конечно, но такие люди есть везде. Кое-как успокоив старика, мы выстояли в общей очереди и, получив путевку, разошлись. Деньги, положенные для прохождения практики, получили в этот же день. Времени оставалось много, поэтому большинство, в том числе и я, поехали домой.

У нас своего, то есть отцовского, дома не было. Отец был историком, членом коммунистической партии, занимал ведущие положения в школьной иерархии, а потому часто направлялся то в один, то в другой район. Везде нас обеспечивали жилплощадью, и поэтому некогда, да и незачем было думать об оседлой жизни. Затем война, голод, холод. Два брата отца сразу мобилизовались в армию, и были отправлены на войну. Отец имел бронь. Но он каждый день ходил в районный комитет партии, просил, чтобы сняли его бронь, и писал об этом в вышестоящие партийные инстанции. Наконец его просьбу удовлетворили, и он также отправился на войну. Оставшиеся без глав две семьи (младший дядя тогда был холостым) с маленькими детьми обходились кое-как помощью, оказываемой партийным комитетом района за отца, пока не вернулся младший дядя, почти без одной руки. Левая рука его (он был левшой) висела как плеть, и, как говорил он, не отрезали ее потому лишь, что он отказался наотрез. Ему, конечно, было трудно содержать всех нас, и он переехал в другой район, где жили родственники. Таким образом, мы лишились и той квартиры, где жили до отправки отца на фронт. Мы разместились в одном из классов сельской семилетней школы, где дядя устроился преподавать литературу. Периодически то один, то другой родственник привозил нам мясо, молоко, масло и другие продукты, что вместе с продуктами, которые давали два раза в неделю за отца, обеспечивало нам, в общем-то, безбедную жизнь. Со временем дядя построил дом, завел хозяйство, женился, стал директором школы. К тому времени старшая сестра моя вышла замуж, и они с мужем стали жить в районе. Она работала в больнице, он занимался партийной работой. Мать постепенно перешла жить к сестре, так как некому было детей нянчить и за хозяйством смотреть. Так вот, когда я говорю, что поехал домой, имею в виду дядин дом, где мы все росли и учились, а к сестре заходили как бы в гости.

Побыв два дня у дяди, я приехал в район попрощаться с семейством сестры и матерью. Перед уходом на автовокзал мать со слезами на глазах отдала мне почти новый пиджак из доброкачественного материала черного цвета.

– Отцовский, – сказала она. – Ты уже большой, носи на здоровье.

Заплакала и сестра. Она помнила отца. Я нет.

Этот пиджак у меня украли в поезде, когда я возвращался из Казахстана.

На вокзале яблоку упасть было негде. На одного отъезжающего пришли три-четыре провожающих. Играл оркестр, кое-где слышались и звуки одиноких музыкальных инструментов.

Вещи в поездку брали самые разнообразные. Некоторые взяли с собой даже матрас, подушки и другие постельные принадлежности. Алиев Сабир с нашего курса таскал с собой огромную плетеную корзину, заполненную чесноком. Всем он объяснял, что, по его сведениям, чеснок в Казахстане на вес золота, и он собирается на этом сделать бизнес. Чеснок он, конечно, до конца не довез, но кличку себе заработал на всю жизнь – Чеснок Сабир.

Керем Ахмедыч (так называли мы солидного карапуза с нашего курса) взял с собой аж три удочки – собрался удить рыбу.

Единственное, что было у всех и висело у каждого на груди, – это соломенная шляпа. Нас предупредили, что без нее невозможно работать под палящим солнцем Казахстана, а там ее не купишь – дефицит.

Меня провожала девочка, студентка физико-математического факультета педагогического института. В молодости я имел неплохой голос, пел на различных концертах, несколько раз даже выступал по радио, был лауреатом фестиваля. Меня приглашали на свадьбы в качестве платного певца, но с моим характером и застенчивостью это было нереально, и я от всего этого отказывался. Однажды после совместного выступления студенческого кружка самодеятельности нашего и педагогического институтов жена одного из моих знакомых передала мне, что есть одна скромная студентка пединститута, которой мой голос очень нравится, и что она просит, чтобы я сообщил ей о месте и времени своих выступлений, а если можно, достал для нее пригласительный билет. Потом мы познакомились более близко, исключительно на музыкальном поприще и на основе взаимоуважения. Но вот она пришла проводить меня, и это было очень приятно.

Нас ждал длиннющий товарный поезд-скотовоз, кое-как очищенный и приспособленный для перевозки людей. Старые, худые вагоны были разделены на верхние и нижние ярусы с голыми и неровными нарами. Решили, что пока в каждый вагон погрузится по двадцать человек, а в дальнейшем, если понадобится, будем тесниться. Говорили, что по дороге еще будут сажать людей, таких, как мы.

Пришла пора распрощаться. Первый секретарь городского комитета комсомола произнес пламенную речь о повышении благосостояния советского народа, отметив и нашу лепту в этом деле, о дружбе народов и прочих вещах; сыграл духовой оркестр, и под музыку начали разгонять нас по вагонам. «Учительница» – так величали мы между собой эту девушку из пединститута – засунула мне в карман пятьдесят рублей, извиняясь при этом, что не успела приготовить чего-нибудь домашнего. Сопротивляться было некогда, и я прыгнул на подножку уже движущегося поезда. Выбрал я себе место на втором ярусе около двери, так чтобы был обзор.

В качестве руководителя с нами ехал преподаватель физкультуры Гейдар. Он находился где-то в головном вагоне, предназначенном для сопроводителей груза и имеющем необходимые условия для проживания. В остальных же вагонах ничего, кроме голых нар, не было. В углу каждого вагона был оторван кусок пола, и образовалось небольшое отверстие, которое, как нам объяснили, будет служить туалетом. Однако в целом оно было ни к чему, так как поезд ехал с такой скоростью, что мы успевали выйти из вагона, справить свою нужду и вернуться обратно, особенно днем. Надо сказать, что в Казахстан отправилась только мужская часть студентов. Девушки же поехали на практику в хозяйства республики согласно распределению.

Ехали в основном без приключений. Угнетало только то, что при наличии денег мы не могли ничего купить ни поесть, ни попить. Дело в том, что, умудренные опытом прошлого года, люди, как только объявлялось о прибытии поезда со студентами, закрывали всё, даже газетные киоски, и уходили куда подальше от вокзала. Воду мы приноровились пить и брать из кранов вокзальных туалетов, а относительно еды появились проблемы, и мы взбунтовались. Рассыпались мы из вагонов и сели на россыпи около железнодорожных рельсов. Поезд своим черепашьим ходом ушел дальше и скрылся из виду. Прошло около получаса, он прополз задним ходом обратно и остановился. Мы отказались сесть в вагоны. Руководители группы вместе с машинистом обещали нам, что в Астрахани поезд будет стоять столько, сколько нам требуется времени для того, чтобы сбегать в город и купить все необходимое. Мы согласились с этим и вернулись в вагоны.

На вокзале в Астрахани стояла толпа людей, состоящая из подростков: мальчиков и девочек лет пятнадцати-шестнадцати, учащихся ПТУ Астрахани по специальностям тракториста и комбайнёра. Это была последняя партия, которая должна была отправиться на целину вместе с нами.

Сколько из этих ребят погибло в Казахстане! По неопытности они ели, пили что попало; спасались от жары где угодно; ходили, отдыхали где попало; и многие из них погибли от быстротечной дизентерии; утонули в бесчисленных уральских зыбких озерах; стали добычей волков, гадюк; были раздавлены машинами, тракторами; устраивали танцы с драками, поножовщиной и прочее, и прочее. Каждую неделю из Алма-Аты улетал в Москву с посадкой в Волгограде пассажирский самолет специального рейса с трупами и тяжелоранеными на борту.

Ровно через неделю от начала пути мы прибыли в Казахстан, в город Уральск. Здесь нас ожидали многочисленные бортовые машины с такими же подростками за рулём. Еще несколько часов тряски по уральским степям, и мы прибыли в Джамбейтинский район. Первым делом хлынули в столовую, около которой остановилась наша машина. Время было обеденное, и мест в столовой не было. Взяв единственный имевшийся в столовой рисовый суп, мы расположились во дворе кто как мог. Мясо в супе мне показалось сомнительным. Оно было покрыто белой пленкой и было непривычно скользким. Я обычно не ем того, что вызывает у меня подозрение, каким бы голодным я ни был, а потому я его просто выбросил на землю, чем вызвал неодобрение товарищей. Однако через несколько минут эти товарищи, корчась и извиваясь, очищали свои желудки от несвежей конины, которую дали нам в супе, и проклинали местные обычаи. После этого случая двое из наших ребят заболели поносом и, так и не поправившись, стали пассажирами самолета специального рейса. Многие им завидовали.

По распределению наш курс попал в совхоз «Абай» этого же района. Из наземных строений в совхозе было всего два объекта. Один – двухэтажный кирпичный (из глины) дом, который построили прошлогодние студенты, другой – почерневшая деревянная развалина, уцелевшая с незапамятных времен. В доме жили интеллигенты типа медперсонала, работники столовой и магазина и другие. Все они были приезжими. Здесь же дали комнату нашему руководителю. Отсюда он должен был осуществлять руководство всеми студентами, работающими в отделениях совхоза. Деревянный же барак был приспособлен под столовую и небольшой магазин. Остальные дома были землянками.

Меня и еще пятерых сокурсников отправили в отделение номер два, что находилось где-то в двадцати километрах от центра, в степи, куда мы и двинулись на тракторном прицепе. С нами приехал какой-то казах, видимо, бригадир или вроде того. Он поговорил с какой-то старухой, сказал нам, что она раз в неделю будет привозить воду в бочке, а также будет готовить и стирать нам, если мы этого захотим. Он обвел рукой казавшееся бесконечным поле и сказал:

– Видите скошенную солому на поле? Ваша задача собирать и скирдовать её. Чем больше заскирдуете, тем больше получите.

Он пообещал, что приедет в субботу и привезет нам продукты, дал кое-какие советы относительно жары днём, холода ночью, а также волков, которые бродят по ночам, сел рядом с водителем и укатил обратно.

Всё отделение состояло из четырех землянок. В одной из них вместе со сравнительно молодой казашкой жила та самая старуха, с которой разговаривал бригадир. Остальные три землянки пустовали. Вблизи паслись корова и лошадь. На середине площади стояла бричка с большой бочкой, а рядом – большой чугунный тазик, прикрепленный на какую-то возвышенность. Как выяснилось впоследствии, в этом тазике готовили еду, в основном лепешки, кипятили чай, стирали, мыли посуду, а накануне больших праздников мыли голову. Всё это делалось в одном и том же тазике, который никогда не снимался, не мылся и даже не ополаскивался после каждой из этих процедур. Разумеется, о приеме пищи и чая, приготовленных в этом тазике, и разговора быть не могло.

Мы осмотрели бочку. На дне сантиметров этак в десять лежал полугустой ил. Воды не было ни капли. На наш вопросительный взгляд старуха показала на закат солнца и кое-как объяснила, что вода находится далеко и за ней она пойдет завтра утром.

Все три землянки, которые пустовали, были напичканы клопами. Они шествовали по стенкам, копошились в войлочной подстилке на полу – единственном предмете, находившемся в землянке. Мы молча выровняли небольшую площадку недалеко от землянки, принесли соломы и соорудили нечто похожее на постели. Соломы принесли побольше, чтобы в случае холода можно было зарыться в нее. Лишь бы какая-нибудь заблудившаяся техника не задавила нас. Говорят, здесь бывает такое. Рассказывают даже, что два или три раза трактор завалился прямо в землянку на головы спящих людей.

Вымотанные за весь день, мы быстро съели по бутерброду с кабачковой икрой, купленному в совхозе, и сразу уснули. Разбудил меня топот множества ног. Впечатление было такое, что скакал целый конный отряд. Посмотрев в сторону звука, я увидел множество горящих глаз, которые стремительно приближались к нам. Первой мыслью было спрятаться в землянку. Только я хотел осуществить задуманное, сильная рука Мустафаева Балабека, лежавшего рядом со мной, прижала меня к подстилке:

– Лежи тихо, не рыпайся.

Я затаил дыхание и беспомощно смотрел на приближающиеся фонарики. Большая стая огромных волков вихрем пронеслась мимо нас справа и слева, и всё стало тихо. Никто не спал. Мы вполголоса обсуждали ситуацию, в которую попали. Было абсолютно ясно, что жить и работать в таких условиях мы не можем. Я вспомнил, что этот Балабек в прошлые лета приезжал в Казахстан добровольно и зарабатывал немалые деньги, что было видно по его экипировке, приобретенной после поездки.

– Послушай, Балабек, а как ты работал здесь прошлым летом да заработал кучу денег?

Он засмеялся и сказал, что, если бы не Исаев, то есть наш руководитель, он и в этом году жил бы здесь припеваючи и заработал бы не меньшие деньги, чем в прошлый год, когда каждый делал что хотел, лишь бы были закрытые наряды в бухгалтерии.

– То есть как это?

И он рассказал, что в прошлое лето он попал в этот же район, но в другой совхоз. Так же, как в этом году, распределили людей по отделениям, а его и еще троих ребят посильнее оставили в совхозе для выполнения строительных работ. Они уже начали строить какой-то объект, но начались дожди. Дождь лил как из ведра подряд несколько дней, и продолжать строительство было невозможно. Ребята слонялись целыми днями по совхозу то там, то сям. Их заметил бухгалтер совхоза, который вел наряды о проделанных работах. Этот бухгалтер, казах средних лет со спитым лицом, пригласив их к себе, предложил им, что он, то есть бухгалтер, напишет им выдуманные работы, которые они якобы выполнили, а взамен ребята должны каждый день после окончания работы угощать его водкой и закуской, отметив при этом, что он любит закусить водку арбузом.

– Арбузы только-только начали появляться, и то в основном зеленые. Ну а нам-то что? Хочет человек арбуз – пускай, на здоровье.

Так они с утра исчезали из совхоза, то купаться, то еще куда, чтобы никто их не видел, а вечером на договоренном заранее месте ждали бухгалтера с купленной в совхозном магазине бутылкой водки и небольшим арбузом, часто ворованным с близлежащих огородов. После окончания дождей они занимались строительством того объекта кое-как, спустя рукава, но продолжали ежедневные процедуры с бухгалтером, а он писал им наряды на где-то, в какой-то степи, убранную и скирдованную солому и прочие дела – пойди проверь. В заключение он опять сетовал на руководителя, что мол, если бы не он… и прочее, и прочее. Взвесив все за и против, мы пришли к выводу, что в субботу, когда привезут продукты, мы соберем свои вещи и уедем в совхоз. Там мы поставим вопрос ребром перед руководителем: или пусть создает условия для нормальной работы, или пусть разрешает нам самим заботиться о работе, её выполнении и прочее. В конце концов, ему нужен объем выполненной работы, а не то, каким путем это сделано.