Полная версия:
Пуговица, или Серебряные часы с ключиком
Хорошо сейчас идти! Белые облака расползлись, и открылось огромное синее небо. Фрау Пувалевски натянула над тележкой веревку, на ней развеваются пеленки. Генрих совсем размечтался. Он видит себя уже «младым Зигфридом», в руках у него громадный Зигфридов меч… Вот он в башне танка, ведет грозную машину. А там, впереди, уже слышен грохот сражения. На пути его стоят деревья, он валит их – только вперед! Вот дом – он рушит дом. Только вперед! Он один в своем танке, но его машина стоит тринадцати других. Враг силен. Генрих видит – сражение уже проиграно. Но он прицеливается – огонь! И первым же снарядом поджигает вражеский танк. Снова он командует: «Огонь!» Горит второй танк… третий… «За мной!» – выкрикивает Генрих, обращаясь к немецким солдатам. И немецкие солдаты, вновь обретая мужество, оказывают врагу ожесточенное сопротивление. Двадцать три танка уже подбил Генрих, однако враг не сдается… У Генриха удивительная машина! У нее такая броня, что ни один снаряд не может ее пробить, и пушка – пушка всегда попадает в цель. Нет, такого натиска враг не в силах выдержать. Он дрогнул, его охватывает панический страх, танки его разворачиваются и… удирают! Но он, Генрих, преследует их по пятам, подбивает один за другим. Но вот осколком ранит и его. Одну руку он держит на перевязи и все равно стреляет еще и еще…
Всю вражескую армию Генрих обратил в бегство. Теперь он сидит на раскаленной броне и отдыхает после боя. Подходят его товарищи, подходят офицеры, приветствуют, поздравляют, но он только небрежно машет рукой… и все.
Сам фюрер вручает ему рыцарский крест. «Мой фюрер! Пожалуйста, пусть и дедушка Комарек, и Рыжий сфотографируются с нами». Фотокорреспонденты опустили свои камеры, терпеливо ждут, пока явятся Рыжий и дедушка Комарек…
Это первый весенний день. Генрих идет и напевает песню о подвигах младого Зигфрида.
– Что с вами, фрау Пувалевски?
В руках у них горячие картофелины, они едят обжигаясь, а толстая Пувалевски сидит не двигаясь и смотрит в одну точку.
– Что случилось, фрау Пувалевски?
Генрих встает и бежит к ее тележке. Заглядывает. На куче тряпья лежит Бальдур.
– Он умер, что ли?
Трое ребятишек, держа в черных ручонках картошку и дуя на нее, кивают.
– Давно он умер?
Ребятишки кивают головой, продолжая жевать.
– Дедушка Комарек, дедушка Комарек! Бальдур умер!
Комарек будто и не слышит.
Хороший это был привал. Из деревни почти все жители ушли, в подвалах полно картошки – бери сколько хочешь!
Прежде чем отправиться дальше, Комарек зашел в один из брошенных дворов и вернулся уже с лопатой.
И опять колеса поют свою песенку. На небе – ни облачка!
Дорога ведет через бревенчатый мост. На берегу ручья стоят две старые ивы.
– Стой! – приказывает Комарек.
Все останавливаются, стоят и молчат, покуда он выкапывает квадратик в земле.
Бальдура положили в картонку. Комарек стал на колени, чтобы удобнее было спускать картонку в яму.
Фрау Сагорайт выступила вперед, чтобы сказать речь.
– Фольксгеноссен!..
– Заткнись! – взорвалась фрау Пувалевски.
Фрау Сагорайт замолчала и спряталась за спины остальных.
Старый Комарек закопал ямку. Фрау Пувалевски так и осталась стоять под ивой, не проронив ни единой слезы. Сестры-двойняшки сидели рядышком и перешептывались, изредка опуская руки в старую кожаную сумку. Слышно было, как стучали комья земли, как шептались сестры и как высоко в небе пел жаворонок.
– Что ж, пошли… – сказал старый Комарек.
12Порой Генрих засматривается на косяки диких гусей. Кажется, что они кричат ему что-то сверху. Они ведь тоже в пути! Но они летят на северо-восток и на восток…
Мальчишка вспоминает те дни, когда они ехали с Ошкенатом по бесконечной косе. Барон частенько прикладывался к охотничьей фляге и потом долго не мог засунуть ее в карман шубы. Однако всякий раз, перед тем как сделать глоток, он обращался к матери Генриха и говорил:
«С вашего разрешения…»
Они ехали мимо жиденького соснячка, но Ошкенат почему-то принимался расхваливать его:
«Какой лес! Корабельные сосны!»
«Настоящие корабельные, господин фон Ошкенат».
«А скажи-ка мне, Генрих, чей эта такой прекрасный лес?»
«Господина фон Ошкената», – отвечал он.
Довольный Ошкенат кивал, поглядывая на жиденькие сосенки.
«А чей же это луг, Генрих? Смотри, какой прекрасный луг!»
Никакого луга не было: это залив глубоко врезался в косу, лед был покрыт снегом, и от этого действительно могло казаться, что впереди заснеженный луг.
«Правда, прекрасный луг, господин фон Ошкенат».
«А скажи-ка мне, Генрих, чей же это такой прекрасный луг?»
«Господина фон Ошкената, – отвечал он и, показывая на залив, добавлял: – «Все здесь принадлежит господину фон Ошкенату».
«Скажи, пожалуйста, какие прекрасные луга у господина фон Ошкената!»
И все было как раньше, когда они ездили в Роминтенскую пустошь. Только и слышалось: «Господину Ошкенату… Господину Ошкенату!»
Мать Генриха сидела рядом и улыбалась.
«Сын мой, а по-французски ты еще умеешь?» – спрашивал Ошкенат.
И Генрих вспоминал, как Ошкенат учил его говорить по-французски.
Они сидели тогда в гостиной и учили одни и те же слова. Генрих делал элегантное движение рукой и говорил:
«S’il vous plait, madame!»
Однако Ошкенат вечно бывал недоволен Генрихом.
«Грациозней, Генрих! Грациозней! – Толстяк вскакивал и принимался показывать, как надо кланяться и как надо делать рукой, и говорил: – S’il vous plait, madame!».
«S’il vous plait, madame», – говорил Генрих, встав в коляске, кланялся и разводил рукой.
«В Вуппертале, Генрих, когда приедем в Вупперталь, я тебя опять буду учить французскому».
Люди с завистью поглядывали на коляску Ошкената. Мальчишке это было приятно.
Наутро все преображалось.
Ошкенат нервно шагал взад и вперед. То и дело набрасывался на кучера и, дергая за постромки, повторял: «Это мои кони. Моих коней вы загнали!» Женщины и дети слезали с фур и шли дальше рядом.
Часа два в тесной коляске царила гнетущая тишина. Но вдруг Ошкенат снова хватался за плоскую флягу и, толкая кучера, говорил; «Глоток! Один только глоток! С желудком у меня что-то». Но кучер уже наливал флягу до самого горлышка.
И очень скоро вновь наступало преображение. Ошкенат уже опять говорил: «Рикардо» и «мадам».
«В чем дело, Рикардо? Почему мои люда идут пешком? В чем дело? Неужели тебе неизвестно, что я не люблю, когда мои люди идут рядом с фурами?»
Кучер подавал знак, и женщины и дети вновь залезали на повозки. Откинувшись на спинку, Ошкенат снова любовался мелькавшими мимо соснами.
«Прекрасный лес, господин фон Ошкенат!»
«А ты помнишь, Генрих, как мы с тобой невод ставили?»
«Очень даже хорошо помню, господин фон Ошкенат».
«Не говори «фон Ошкенат», говори просто «Ошкенат».
«Хорошо, господин Ошкенат».
«А ты помнишь, как мы с тобой линей ловили?»
«Это за Куметченом, господин Ошкенат? Очень даже помню».
Рыбака, которого звали «дядя Макс», забрали в солдаты. И Ошкенат велел позвать Генриха. Вдвоем они вырезали из старой сети неповрежденные куски и соорудили нечто вроде невода.
«С первого же захода мы с тобой тогда четырнадцать центнеров взяли».
«Четырнадцать с половиной, господин Ошкенат».
«А ведь ты прав. Даже больше четырнадцати было. Верно-верно».
«Чуть что не пятнадцать».
«А щука? Генрих, помнишь, какую мы щуку поймали?»
И впрямь однажды им удалось поймать крупную щуку. Тринадцать килограммов она весила. И была совсем зеленая. Только гораздо светлее обычных.
«Во была щука, господни Ошкенат!»
«Кабан, а не рыба!»
«Мы ее и сачком не могли взять», – сказал Генрих. Однако про линей это была неправда. Генрих хорошо помнил, что у них в сачке оказалась одна молодь и пришлось ее всю выпустить.
«Хороший был улов. Сколько, ты говоришь, мы тогда линей взяли?»
«Девятнадцать с половиной центнеров, господин Ошкенат».
Так они ехали с Ошкенатом четыре дня. На пятый день мама отказалась садиться в коляску. Они долго стояли на обочине, пока их не подобрал солдатский грузовик. Солдаты дали им много одеял, и мама очень много спала, а когда просыпалась, то все убирала пушинки с одеял. И лицо у нее было очень красное.
«Знаешь, Генрих, – говорила она, – так бы и не просыпалась я».
Генрих сейчас хорошо помнит и то горячее чувство, которым он тогда проникся к маме. Он хотел сесть с ней рядом, хотел прижаться к маме. Ему хотелось быть очень ласковым и добрым, говорить что-то очень хорошее. Но кругом были солдаты, и он не смел.
Уже вечерело, когда они слезли с грузовика. Мама тяжело опиралась на Генриха. Быстро стемнело, и они вдруг обнаружили, что у них украли бельевую корзину.
«Не беда, Генрих. Нам бы ее все равно не донести. – У мамы были тогда очень горячие руки. – Ничего, я ничего, – говорила она. – Устала, должно быть». И сразу опустилась на чемодан.
13А они все идут и идут.
Генрих слышит позади себя, как костыли равномерно поскрипывают, втыкаясь в песок. «Всю жизнь, – думает он, – этот парень будет теперь ходить на одной ноге». Генрих замедляет шаг и идет теперь рядом с Рыжим.
– А у нас была мандолина. Итальянская. В Данциге ее украли. Вместе с бельевой корзиной и украли.
– Мандолина, говоришь?
– Итальянская. Настоящая.
– А ты играть-то на ней умеешь?
– Три песни уже играл. «Елочку», «Хорст-Весселя»..
А он, Рыжий, оказывается, умеет играть на губной гармонике. Какую хочешь песню может сыграть.
– Какую хочу?
– Ну да, – отвечает Рыжий.
– А у тебя она с собой?
– Гармоника?
– Ну да.
– Нет, дома оставил.
Немного помолчали. Потом Генрих спросил:
– Здоровый, должно быть, был снаряд?
– Какой еще снаряд?
– Ну, снаряд, которым вам ногу оторвало.
– Да, это был снаряд!
– А как, осколком или целым снарядом?
– Осколком, – ответил Рыжий. – А еще какую песню ты умеешь играть?
– «Пылай, огонь», – ответил Генрих. – А много этих снарядов было?
– Да, – только и сказал Рыжий.
«Не любит он, когда о его геройстве говорят, – думал Генрих. – Надо ж было, чтобы ему как раз ногу оторвало. Беда какая! А сбоку похоже, что у него под пальто вроде бы сумка». Сначала он, Генрих, думал, что это кобура от пистолета топырит пальто. Но теперь он точно знал: у рыжего инвалида оружия с собой не было.
Вечером Генрих впервые услышал пеночку-теньковку. Сначала будто робко и нерешительно, будто заикаясь, а потом такое знакомое – то вверх, то вниз! В живой изгороди она, должно быть, тенькала.
Генрих растрогался: оказывается, и здесь она поет свою песенку.
Иногда Генрих возьмет да пройдется мимо фрау Кирш. А она то напевает что-нибудь, то просто сидит в сумерках и отдыхает. Он тут как тут, без всякой причины прохаживается. Только когда он проходит особенно близко, фрау Кирш успевает погладить его по голове да еще обязательно скажет: «Радость ты моя!» Генрих покраснеет до ушей. Рядом с фрау Кирш он испытывал что-то такое, чего он совсем не знал. Чем-то это напоминало чувство, какое у него было к маме, но все же это было другое.
– На каком, собственно, фронте вы были? – спросила фрау Сагорайт.
– На Висле, – ответил Рыжий.
– Так-так, на Висле, значит. А в каком госпитале?
Рыжий ответил что-то невразумительное, повторяя слова «полевой госпиталь».
– И после того, как вам ампутировали ногу, вас демобилизовали?
– Зачем это? – вмешался Комарек. – Прикажете ему еще и с одной ногой на войну идти?
Генрих уже два дня назад заметил, что фрау Сагорайт перестала говорить Рыжему «фольксгеноссе». Что-то произошло, но что, он пока еще не знал. И дедушка Комарек теперь чаще разговаривал с ним, Генрихом. Вот и сейчас он передал ему свою кружку и попросил принести кофейку.
Как только Генрих возвратился, старик встал, взял у него кружку, и они вместе вышли со двора на улицу. По дороге Комарек то и дело останавливался и отпивал из кружки.
– Дедушка Комарек, пеночка-теньковка в изгороди тенькала.
– Ты сам слышал?
– Она меня звала.
– Должно быть, вчера вечером прилетела, – сказал старый Комарек, радуясь, что и мальчонка умеет слушать пеночку-теньковку.
Глава четвертая
14Когда они выходили из леса и пересекали луг, где справа и слева в низинках еще лежал снег, никто не знал, что их ожидает. Дорога поднималась на большой холм. Издали он представлялся огромным добродушным зверем, спящим здесь, среди полей, с незапамятных времен. Кое-где лежали кучки свезенных с поля камней, изредка попадались кусты терновника. Немного дальше дорога резко поворачивала и круто поднималась на холм.
Взобравшись наверх, они сидят, отдыхают. Устали.
Но вот и снова в путь. Но не успевают они сделать и нескольких шагов, как оказываются перед большим, глубоким рвом, должно быть совсем недавно выкопанным вдоль гребня холма, – ни вправо, ни влево не видно его конца. По другую сторону хлопочут солдаты. Ревут тягачи, подвозя зенитные орудия. Однако стволы их направлены не вверх. От того места, где стоит Генрих, видны черные дыры жерл. И пулеметы и минометы. Немного подальше с грузовиков сгружают фаустпатроны. Ребята из гитлерюгенд в светло-коричневых рубашках роют траншеи.
– Нет, не переберемся мы здесь, дедушка Комарек! – кричит Генрих, вылезая из противотанкового рва. – Глубоко и круто очень.
Они отправляются дальше, не находя нигде места для перехода.
– Фрау Сагорайт, – говорит Генрих, – наверняка здесь будет главное сражение.
Некоторые солдаты, отставив лопаты, машут фрау Кирш, которая сегодня повязалась красным платочком. Она машет им в ответ. А фрау Сагорайт, вытянув вперед руку, приветствует какого-то фельдфебеля.
– Сбегай погляди, – говорит Комарек Генриху, – может, вон там, у тех деревьев, мы переберемся через этот треклятый ров.
Вернувшись, Генрих еще издали кричит:
– Пушек сколько! Пушек, дедушка Комарек, пушек страсть сколько!
– Перейти-то там можно?
– У надолбов, дедушка Комарек. Там можно.
Дедушка Комарек давно уже не верит в бога. Однако сейчас он в полном отчаянии думает: «Если ты все-таки есть, Господи, если ты есть, не покинь нас в этот час! Помоги нам пережить этот день!»
Старый Комарек проклинал все, что видел здесь, на вершине холма, и сам ров он проклинал, этот трижды ненавистный ров! И сам себя он проклинал. Проклинал за то, что привел своих на этот холм. Надо, чтобы этот Рыжий сейчас держался поближе. И старик сказал мальчишке:
– Пойди назад. Следи, чтоб никто не отбился!
«Если ты есть, Господи, смилостивься над нами, дай нам пережить этот один день…» – все думал он.
Неподалеку от группы деревьев ров кончался. Здесь в землю были наискосок врыты толстые бревна. Приложив два пальца к шапке, старый Комарек приветствовал солдат.
Но солдаты смотрели только на фрау Кирш. Должно быть, уже успели разглядеть, какая она молоденькая и какая хорошенькая. Трое парней, подбежав к ней, подхватили тележку и перенесли через весь завал… «Дальше, дальше, – думал Комарек, – скорее дальше!» И тут же вдруг почувствовал, что опасность миновала: все внимание солдат было сосредоточено на фрау Кирш. На Рыжего никто и не смотрел.
Без приключений они миновали две деревни, а когда приближались к третьей, снова увидели солдат в усадьбах. И еще они увидели старый, высохший тополь у самой околицы – белесые ветки облупились, кора спала, и ствол светился в лучах заката.
Возможно, что как раз это мертвое дерево и побудило Комарека свернуть к домам: у самого тополя дорога разветвлялась и они, минуя постройки, могли бы пройти прямо на запад.
У первого же дома стояла полевая кухня. Вокруг толпились солдаты. А когда старик со своим маленьким обозом подошел поближе, их пригласили поесть.
– Мы все здесь. Никто не отстал, дедушка Комарек, – сказал мальчонка, садясь между стариком и Рыжим.
Заборы были повалены, в приусадебных садах стояли большие грузовики. Солдаты оказались из разных родов войск: и матросы, и летчики, и ребята из гитлерюгенд в огромных касках. По улице медленно шагали два жандарма.
– Ты поглядел бы, – сказал Комарек, – не найдется ли для нас местечка в какой-нибудь риге. Но сперва съешь свою похлебку.
Потом они опять услышали теньканье маленькой пеночки. И все же в тот вечер царила какая-то непонятная тревога. Генрих никак не мог заснуть. Больше всего ему хотелось побежать к помпе, где собрались солдаты.
– Завтра наши начнут главное сражение, дедушка Комарек, – говорит он.
Но ответа нет. Генрих замечает, что дедушка Комарек крепко спит.
«До чего ж пить хочется! – думает он. – Надо к помпе сбегать».
Он поднимается, достает из чемодана кружку и ощупью выбирается на волю. У помпы он застает и фрау Кирш.
– Знаете, фрау Кирш, какая у меня изжога, ужас! – Генрих единым духом выпивает кружку холодной воды.
А фрау Кирш кладет ему на плечи руки и, привлекая к себе, говорит:
– Радость ты моя!
Светловолосый солдат играет на губной гармошке, ему подпевают: «С тобой, Лили Марлен…» Другие тихо переговариваются.
Высокий худой унтер-офицер стоит рядом с фрау Кирш. Она с ним разговаривает, они смеются. Потом вместе подпевают гармошке. Это совсем молодой человек, темноволосый, в очках.
«Все в жизни проходит, и крутится год, и после зимы наступает весна…» – поют они.
Вернувшись в ригу, Генрих осторожно пробирается на свое место рядом с Комареком. Что это? Он наступил на чью-то ногу? Не могло здесь быть ничьей ноги! Он еще раз ощупывает это место: две совершенно нормальные здоровые ноги. Сомнений быть не может: обе ноги – «инвалида»!
Генрих упал рядом с Комареком на солому. Что же делать?!
– Дедушка Комарек! – тихо зовет он, так тихо, чтобы Рыжий не услыхал. – Дедушка Комарек, это важно, важно очень… дедушка Комарек!..
Но старик не слышит: он крепко спит.
Мальчик поднимается и снова выходит.
«У него же две ноги! Две ноги!» – думает он.
Двор большой, темный. Мальчик взбирается на дышло большой телеги. Он дрожит от возмущения: «У него же две ноги!»
Прошло немного времени. Генрих успокоился и уже подумывает, не вернуться ли ему в ригу. Он подбежит, рывком откроет огромные ворота и во весь голос крикнет: «Я нашел предателя!»
«Что же делать? Что же делать?» – думает он, чуть покачиваясь на дышле.
Наконец он решает встать и выйти на улицу. Но тут слышит: двое вошли во двор, тихо переговариваются. Вот поравнялись с ним. Да это же фрау Кирш с тем очкастым! Они медленно пересекают двор.
15Около помпы все еще толпится народ. Кто-то играет на губной гармошке.
Мальчик сидит и думает о фрау Кирш, думает о том, что ему следует сообщить кому-то о Рыжем. Да, да, он обязан донести на него, обязан!
Он вышел со двора и вдруг увидел фрау Сагорайт с двумя солдатами. Она в чем-то горячо убеждала их. Тогда Генрих снова забежал во двор и сел на дышло.
Немного погодя мимо прошла фрау Сагорайт. Не заметив его, она осторожно прикрыла за собой ворота риги.
«А если я расскажу о Рыжем, они его расстреляют. Ну что ж, так ему и надо! Да, да, ничего другого он и не заслужил! – размышлял про себя Генрих, но тут же подумал: – Нет, пусть они его не совсем расстреляют. Он же какие хочешь песни может играть на гармошке! Нет, нет, пусть они его не до смерти расстреляют. Пусть прострелят ему одну ногу. Да, так будет справедливо. Надо мне сначала поговорить с дедушкой Комареком».
С улицы во двор зашли два солдата. Жандармы! Пересекли двор – и прямо к риге! Вспыхнул огонек карманного фонаря. Из риги доносятся возбужденные голоса. Жандармы вернулись. Идут и толкают впереди себя Рыжего.
А он – на двух ногах! Генрих соскочил на землю. Рыжий прихрамывал. На нем был только один сапог.
Когда они проходили мимо телеги, на которой сидел Генрих, Рыжий поднял голову, посмотрел на него и улыбнулся. От этой горькой улыбки мальчику стало страшно, он стал трясти головой, хотел крикнуть: «Нет, не я! Я этого не сделал!» – но так и не смог выдавить из себя ни единого слова.
– Вперед! – рявкнул жандарм и толкнул Рыжего в спину.
Правая щека жандармского фельдфебеля была обезображена шрамом, но со стороны казалось, что он смеется. Генрих хорошо разглядел – это был шрам.
Прошла еще минута, и они растаяли в темноте.
«Приснилось мне, что ли, все это?» – думал Генрих.
Комарек услышал голоса солдат, его ослепил луч карманного фонаря, а когда он пришел в себя, то увидел, как жандармы выталкивали Рыжего из риги. Он хотел крикнуть, хотел просить солдат, чтобы они пощадили Рыжего, но он знал: все напрасно!
– Где Генрих? – спросил Комарек, ощупывая место рядом с собой. – Где Генрих? – выкрикнул он и откинулся назад, глядя в темноту широко открытыми глазами.
Он чувствовал, что все, как и он, сейчас лежат на соломе и широко открытыми глазами смотрят в темноту. Никто так и не ответил ему, где мальчишка. Кто-то приоткрыл ворота. Вошел. Оказалось – фрау Кирш. Она спокойно приготовила себе ночлег, ничего не подозревая о том, что здесь произошло…
С самого начала старый Комарек не упрекал мальчика, хотя и решил почему-то, что он-то и предал Рыжего. Сейчас его мучило то, что Генриха не было рядом, но упрекать его он ни в чем не упрекал.
Около полуночи он поднялся и вышел. Генриха он нашел у выезда со двора. Согнувшись, мальчишка сидел на дышле. Было почти совсем темно. Лишь слабый свет мерцающих звезд позволял рассмотреть, что Генрих сидит на дышле, наклонившись вперед и сжав голову ладонями.
– Идем, пора! – сказал старый Комарек. – Нельзя тебе всю ночь здесь сидеть. – Никогда ему мальчик не казался таким маленьким, таким одиноким. – Спать пора, – повторил старик, испытывая какое-то неведомое чувство к мальчику. Чувство это казалось ему чуждым и непонятным, он не смог бы объяснить его, столь неожиданным и новым оно представлялось ему самому. – Идем, пора! Ты совсем продрог.
– Его расстреляют?
– Какое там! – ответил Комарек, стараясь придать голосу беззаботность. – Не расстреляют они его из-за этого.
– Дедушка Комарек, когда я шел от помпы, понимаете, когда я шел от помпы…
– Не надо, – сказал старик, – не будем больше об этом думать.
– Вы говорите, они не расстреляют его?
– Не будут они его из-за этого сразу расстреливать…
До самого утра старик не сомкнул глаз. Он думал о Рыжем, думал с сочувствием и жалостью, но больше всего он думал о мальчонке. При этом упрекал самого себя: «Только ты и знал, старый, что жил сам по себе, все эти долгие годы только и жил сам по себе! Ты же не знаешь, как говорить с мальчонкой, а ты должен говорить с ним». И еще он думал: «Бог ты мой! Как он будет жить с этим? Как ему с этим жить?!»
Они сидят и завтракают. Пьют ячменный кофе. Никто не произносит ни слова.
– Спешить нам надо, – сердится Комарек. Должно быть, хочет поскорей уйти из этой деревни.
– А мы знаем, кто это сделал, – вдруг заявляет одна из сестер-близнецов.
Сразу же все посмотрели на Генриха, но он этого не замечает. Он не сводит глаз с фрау Сагорайт, а та очень старательно увязывает свою поклажу.
Старуха с тоненькими ногами вдруг говорит:
– Чего там, крыса у нас завелась.
«О чем это она?» – подумал Генрих. Он посмотрел на нее и только теперь заметил, как ядовито сверкают ее маленькие глазки, когда она смотрит на него. «Но о ком это она?» – думал он.
Деревню они покидали по той же дороге, по которой прибыли накануне. В ту сторону, куда они шли, уже тянулась вереница людей и повозок. Когда они приблизились к мертвому тополю, впереди началось какое-то волнение. Старая женщина впереди вдруг стала быстро-быстро креститься. Все-старались обойти тополь. Тогда и Генрих посмотрел на белесые ветви. А там был Рыжий. Чуть склонив голову набок, он висел на суку и смотрел на всех, кто сейчас проходил внизу. Утренний ветерок растрепал его рыжие волосы, хлопал фалдами зеленого пальто. Рыжий медленно поворачивался. И тогда все увидели и картонку у него на груди.
– Крыса, крыса проклятая!..
– Это не я! – закричал Генрих. – Не я, не я, дедушка Комарек!
Старик обнял его:
– Знаю, знаю, что ты этого не мог сделать. – Он увлек его подальше от мертвого дерева.
Когда крыши домов уже еле виднелись вдали и их обступило огромное поле, все они вдруг ощутили тишину, царившую вокруг.
– Не мучай себя, – сказал старый Комарек. – Пришел бы час, они все равно схватили б его.
– Правда, я не делал этого!
– Знаю. Но теперь забудь, не говори об этом.
«Может быть, и хорошо, что он это отрицает, – думал старик. – Правда, может быть, это к лучшему. О чем бы сейчас поговорить с мальчиком? А ведь поговорить обязательно надо».
