Призванные, избранные и верные

скачать книгу бесплатно


Прошел день и еще один – Годердзи не приходил. Фаина вдруг взметнулась и поехала в Восточную Грузию на престольный праздник.

– Надолго она? – спросила я Веру.

– Может, до завтра, а то и совсем не приедет.

– А кто она такая?

– Странница.

И опять я осталась одна, к моему удовольствию. В последние годы я так привыкла к уединенной жизни, что долгое присутствие постороннего человека стало тяготить.

А кто не был посторонним?

Мой сын.

Но сына моего не было теперь со мной.

На сад легла густая тень от каменной стены. Я запираю ворота и остаюсь одна в пустом доме. Бледные кусты роз внизу, из-за ограды долетают обрывки музыки. Южная ночь, запахи остывающей земли, тишина – я принимаю все это с блаженной полнотой, как и погружения в воду.

Выхожу на террасу. А навстречу мне по красной ковровой дорожке идет высокий монах в черном подряснике. Это так неожиданно, что я не успеваю удивиться тому, как он проник сквозь запертые ворота.

– Благословите…

Он благословляет, широко улыбаясь:

– Не хотелось стучать или кричать на всю улицу – я перелез через ограду.

В трапезной он подходит к иконе святителя Николая, осеняет себя крестом, прикладывается, зажигает свечу и от нее – лампады перед всеми иконами. Комната наполняется живым светом.

– Я вас помню… – говорит Годердзи, обернувшись с горящей свечой в руке. – Вы приходили с сыном в Джвари. Вы постарели.

Вот «Нафанаил, в котором нет лукавства». Я сожалею о том, что, конечно, постарела за шесть лет с тех пор, но радуюсь его странному появлению.

– Вы живете в моей комнате. Когда меня рукоположили в диаконы, я служил в городской церкви и жил здесь.

– Мне освободить жилье?

– Что вы… Весь дом свободен.

– Будете ужинать или пить чай?

– Ничего не надо, я ел. И это в Джвари все пьют чай, а я пью воду. В Гударехи вкусная родниковая вода, вы такой не пили.

Он сел, устало положив руки на стол. Я разместилась у окна напротив.

– Где ваш сын?

– В монастыре. Он теперь тоже иеромонах.

Отец Антоний очень удивился.

– Митя? Сколько же ему лет?

– Скоро исполнится двадцать два. А постриг он принял в двадцать. Через день его рукоположили в диаконы, через два месяца в иеромонахи… На Преображение, в мой любимый светоносный праздник.

– А я ждал хиротонии шесть лет: теперь мне тридцать семь. Рукоположили меня месяц назад.

– Поздравляю вас… Это самое большое, что может произойти с человеком.

Он хорошо улыбался, словно стесняясь своей радости при упоминании о священстве, стараясь ее сдержать, но она пробивалась и вспышками освещала сухое лицо, сияла в глазах. Да, это был тот, кого поздравлял Георгий. Высокий лоб, прямой, резко выступающий нос, жестко обтянутые кожей скулы. Светлые глаза с удивительно глубоким взглядом. Вьющаяся, небольшая борода подчеркивает впалость щек. Вьющиеся, ровно остриженные сзади по одной линии волосы. И эта застенчивая улыбка…

Я вспомнила его и раньше, среди молодых людей, приходивших в Джвари. И однажды на переходе с проспекта Руставели: мы возвращались с вечернего богослужения, а Годердзи окликнул Митю из встречного потока, остановился. На его ладони, поднятой на уровень плеча, один на другом лежали круги лаваша:

«Завтра рано утром иду в Джвари, вот успел хлеб купить для монастыря, еще теплый…» Митя провел два месяца в Сионском кафедральном соборе Тбилиси, его знали все, и он знал всех.

Я рассказываю отцу Антонию, как мы мечтали, что Митю рукоположат, направят на приход. Чтобы был храм, дом при храме, а кругом поля, леса и озера. Митя служил бы, а я бы читала на клиросе, топила печку и делала все, что нужно по дому и храму.

– Это было бы очень хорошо… – с чувством отозвался отец Антоний.

– И вот он принял постриг, а его оставили в монастыре.

– Значит, так Богу угодно. Новоначальному полезно пожить в монастыре: нужно всему научиться – и служить литургию, и исповедовать… А прежде всего – научиться послушанию.

– Я всегда раньше просила Бога, чтобы мы с сыном могли служить Ему вместе. А потом Митя сказал: «Ты лучше пока так не молись: мне в монастыре хорошо. Я никогда не думал, что можно так наполненно жить». Теперь я и не прошу, хотя мне-то без него плохо.

– Значит, вы словами не просите, а сердце плачет и просит? Это и есть самая сильная молитва, особенно материнская. Но Господь все сделает, как лучше для вас обоих. Только мы должны быть послушны Его воле. Мы говорим в молитве: «Да будет воля Твоя…», а на самом деле всегда хотим, чтобы Он исполнял наши желания. Но мы видим ближайший результат, а что нам известно о будущем или о нашей судьбе в Вечности? Вы были у него в монастыре?

– Конечно. На постриге и на иерейской хиротонии. А теперь вот уже три месяца говорю с ним только по телефону.

Утром я дала телеграмму с номером телефона резиденции и просьбой позвонить после двенадцати, когда дозвониться легче. И я ни на минуту не забывала, что скоро услышу его голос.

Был двенадцатый час, и мы перешли на первый этаж, к столу с телефоном. Отец Антоний достал из рюкзака деревянную коробку, которую хотел приспособить под крестильный ящичек. Не умещался пузырек со святым миром, и он вырезал круглое углубление с внутренней стороны крышки.

– Это чудо, что вашего сына рукоположили так быстро. Наверное, на нем особое Божие благословение… А я шесть лет до пострига бесплатно служил в церкви псаломщиком. Работал в Метрострое: ночью – в строительной бригаде, днем – в храме. Спать приходилось мало, три-четыре часа днем между службами. Утром на литургию, потом на работу, с работы – на вечернюю службу. За шесть лет ни одной литургии не пропустил… Тоже удивительно: на работе как будто не замечали, что я ухожу. Может быть, потому что я всегда хорошо работал. А однажды нельзя было уйти. Вдруг приходит начальник смены и спрашивает: «Где Годердзи?» – «Здесь», – отвечаю. – «Куда тебе нужно идти? Сижу все утро, а мне будто в голову стучит: отпусти Годердзи, отпусти Годердзи… Ни о чем больше думать не могу. Давай лучше иди, куда тебе нужно…» Я и пошел.

Было душно, хотя дверь стояла распахнутой. Вплотную к ней приблизилась тьма.

Я проверила, есть ли гудки в телефонной трубке, – они были.

– С того места, где я работал, видно мой храм на горе. Ночью я выходил на площадку и смотрел вверх – на купол и огни. Я не представлял себе жизни без этого храма…

Он засмеялся:

– Потом меня оттуда выгнали. Я все кричал: «Правда, правда! Чистота, чистота!» И докричался. Настоятель сказал: «Годердзи, хватит, больше не приходи». Я был очень огорчен. Я спросил: «Какие ко мне претензии?» Всю душу вложил я в этот храм… Настоятель ответил: «Разойдемся молча, как мужчины». Вот и пришлось разойтись.

Стрелка часов перевалила за половину второго. Сын не звонил.

– Что вы расстраиваетесь? – говорит Годердзи, не поднимая головы. – Он мог куда-нибудь поехать… На приход, например, на престольный праздник.

– Сегодня нет праздника, сегодня будни.

– Бывает, телеграмму поздно приносят. Подождем еще…

Я сижу, положив голову на руки, смотрю, как он срезает ножом тонкие стружки:

– Вас, наверно, с детства приучили к церкви?

– С детства меня приучали к работе… С шести лет я был в послушании у дедушки. Он был очень строгий и говорил: «Я уже старый, мне нужен помощник». И родители меня отдали ему. Бабушка будила меня в четвертом часу утра. Мы укладывали в корзины овощи с огорода, картошку, зелень и везли тележку на базар в город. Это был горный курорт, тысяча метров над уровнем моря. Приходим затемно, рынок открытый, ветер гуляет между пустыми рядами. Я пригреюсь за мешками, а бабушка подходит и щиплет меня, очень больно: «Терпеть не могу, когда человек без дела сидит. Вот полей зелень!» И я бегу за водой поливать зелень… Теперь бабушке восемьдесят семь лет… Зимой я приехал в деревню, она болеет. Показывает свои руки и плачет: «Годердзи, ты видел у меня когда-нибудь такие белые руки? Они всегда были темными от работы… А сейчас зачем я живу?»

Последнее окно погасло в доме напротив.

– И в молодости я не ходил в церковь… Наоборот, попал к баптистам. Сейчас такое духовное брожение среди молодежи… Раньше люди во что-то верили: в победу на войне, в то, что будет лучше, чем было. Теперь ничего не осталось, на поверхности не за что уцепиться. Это хорошо – многие стали искать на глубине, в религии. Но и страшно – бывают глубины сатанинские… У нас есть и штейнерианцы, и буддисты, теософы, йоги… Так и я долго еще кружил бы, если бы…

Он помолчал, словно не зная, стоит ли продолжать.

– Один раз сижу у баптистов, вот как вы теперь, положил голову на руки – очень я был усталый. Я всегда был очень усталый… Слушаю и ничего не понимаю. Вдруг будто кто-то мне говорит: «Посмотри на свою правую руку». Я подумал, что задремал, не обратил внимания. Потом еще раз. И в третий: «Посмотри на правую руку». Что это, думаю, такое? Посмотрел… А на ладони – изображение святого.

– Какое изображение? Как он изображен?

– Не знаю… Световое изображение. Вот так – во всю ладонь… Три дня сохранялось, только становилось слабей и слабей. Я так и ходил, прижав ладонь к сердцу, боялся к чему-нибудь прикоснуться.

– А раньше вы этого святого видели?

– Нет… – Он улыбнулся, с усилием выговорил: – Потом увидел: после пострига… Меня оставили в храме, как обычно оставляют монахов на первую ночь. Дали свечу, Псалтирь и отвели на клирос. Там я его и увидел: на стене висела старинная икона Антония Великого, в честь которого меня назвали… Я его сразу узнал. Всю эту ночь провел с ним лицом к лицу. Вы знаете житие святого Антония? Это идеал истинного монашества. Я понял позже, что Господь поставил меня перед ним лицом к лицу на всю жизнь. И что бы я ни делал, я вижу, как это мало. И что бы мне ни было дано, я знаю, что ничего не имею…

Был третий час.

Отец Антоний остался на первом этаже, я отправилась на второй.

– Из Прибалтики сюда невозможно дозвониться… – сказал он. – Вы не тревожьтесь напрасно.

Ждать Фаину он собирался до обеда, позже не было электричек в Гударехи.

– Значит, пойдем в горы по самой жаре… – огорчилась я. – Я плохо переношу жару.

– Ничего, там меньше пяти километров. С Божией помощью дойдем.

Идти или не идти? – Так вопрос для меня уже не стоял.

Странница не появилась, мы едем вдвоем в полупустой электричке, обшарпанной и дребезжащей. Подняты верхние стекла окон, сквозной ветерок.

На сиденьях – наш изрядный груз; чемодан с моим имуществом; двенадцать свежих хлебов – лаваш в пыльце муки, белые буханки в румяных корочках, серый хлеб с тмином – набиты в багажную сумку и стиснуты молнией; в рюкзаке и сумках молодая картошка, огурцы, помидоры и баклажаны.

Начался Петров пост, а на базаре все очень дорого.

– Что делать? Что делать? – приговаривал отец Антоний, проходя сквозь парную влажность крытого рынка между рядами с красными горками помидоров, россыпью огурцов, зелеными грудами петрушки, кинзы, мяты, тархуна. – Когда я с бабушкой стоял на базаре, мы продавали на пятачок – охапку укропа, за три рубля – ведро помидоров. А теперь как прокормить монастырь?

Исчезло за холмами море. Зеленые долины расстилаются до предгорий. Свободно разбросаны по ней двухэтажные каменные дома с глубокими террасами, обвитыми виноградной лозой, с красными черепичными крышами. Сады клубятся всеми оттенками зелени, деревца сливы полыхают в ней темно-багряным.