скачать книгу бесплатно
Два старика вынесли из дома на полотенцах большую – метра в полтора высотой – икону святителя Николая с трещиной по середине лика: еще когда отбирали и жгли иконы, ее раскололи по шву, – а половинки потом прятали по чердакам. И было что-то в строгом лике святителя похожее на лица окруживших его людей, что-то родное всем.
Кладбище было светлое, в молодом лесочке, с бедными деревянными крестами. Батюшка в легкой зеленой ризе взмахивал перед иконой кадилом, таял дым в солнечном свете. Плыли облака, шумели березы в клейкой зелени, с шелестом трепетала мелкая листва осин. А на могильных холмиках цвели колокольчики, незабудки, белая и красная герань.
Когда шли с кладбища к селу по тропе через зеленое поле ржи, отец Александр прочитал стихи, похожие на надпись на одном из потемневших под снегом и ливнями крестов:
Вот уже кончается дорога,
с каждым днем короче жизни нить…
Легкой жизни я просил у Бога,
легкой смерти надо бы просить…
Ему было лет пятьдесят шесть, мне на двадцать с лишним меньше, и я еще не думала о своей смерти как о такой близкой возможности – с травой и колокольчиками, с бездонной тайной вечности под этим цветным покровом.
Но в ответ и я прочла первое, что пришло на память, бунинское: «И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной…», – так созвучное светлому дню.
Но потом из сокровенных глубин наших судеб, нечаянно, строка за строкой всплыло в памяти давнее мое стихотворение «На забытых погостах», и так, строку за строкой, я прочла и его:
На погосте деревенском брошенном
тихо прорастают
колокольчики в траве некошеной,
мята с иван-чаем.
Смотрят фотографии нечеткие
на живущих ныне —
наши безответные, бессчетные
дальние родные.
Тянется между крестами нищими
с датами кончины
память —
долгий путь между кладбищами
горестной отчизны,
убивавшей сыновей без жалости
жесткою рукою…
не отняв лишь неподвластной малости —
вечного покоя.
И на глазах отца Александра выступили слезы.
Когда вернулись, за столом перед тарелкой, с верхом наполненной кашей, сидела прихожанка лет шестидесяти.
– Батюшка, благословите… – поднялась она и сделала чинный поклон. – Я насовсем к вам пришла.
Батюшка растерянно улыбался.
– Ключи вот от квартиры потеряла… – объяснила Варвара Петровна. – И соседи ей досаждают…
– Досаждают, батюшка, досаждают… Вчера вату подсунули под дверь и подожгли. Я уж просила: «Господи, убери моих врагов…» Никакого ответа пока нет.
– Да куда же Он их уберет? – смеется батюшка.
– А куда хочет… В доме Отца моего обителей много…
Батюшка недоуменно смотрит на прихожанку, на матушку Варвару.
– Врач ей прописал от щитовидки есть по шесть ложек гречневой каши… Только не знаем, как мерить – вареную или сырую. Я думаю, чего ее мерить, надо есть, сколько по силам… – И матушка заканчивает с решимостью на все: – Пусть живет, комната девочек пока свободна…
Отец Александр выходит вслед за мной из кухни, рассуждая вслух:
– Это у нее, наверно, пенсия кончилась, вот и пришла… Пенсию-то какую дают, разве жить можно?
– Насовсем пришла?.. – не понимаю я.
– Ну, может и нет… Поживет пока, там посмотрим, как Господь управит. Каши-то хватит на всех… А она ведь хорошая, Галина, в хоре поет с матушкой… и стихи пишет, пусть вам покажет…
Перед обедом Галина надевает очки, раскрывает тетрадку, разрисованную цветными карандашами, – кресты, могильные холмики, ангелы с крылышками.
Стихи жалостные, похожие на песни слепцов, часто они совсем утрачивают как размер, так и хоть какую-нибудь рифму. Я каменею: читает она для меня, значит, придется говорить о впечатлении.
Но батюшка предваряет возможный тягостный исход трапезы:
– Главное, слова от сердца идут, матушка Галина, как молитва… а за рифмы Господь с вас не спросит… Вы борщ-то не забывайте, а то остынет… сметанку кладите, укроп…
На другой день – Троицкая родительская суббота, и мы все вместе едем на вселенскую панихиду. Народ тянется вдоль дороги из Двуречек, Подлипок, из Старого Лога, собираются у ворот нищие, убогие и больные, окруженные стайками воркующих сизых голубей.
К панихиде заполнена вся церковь. Посреди нее горит и плавится река свечей над длинным столом с поминальными приношениями – круги коричневого хлеба, пироги, стопки блинов на тарелках, кульки с пряниками и конфетами, пачки печенья, миски с сочивом и яйцами, и в каждый круг хлеба, в каждый кулек воткнута тонкая свеча.
Чтецы, хор… Хромой служка с ежиком седых волос монотонно и старательно вычитывает нескончаемый перечень имен из затертых поминальных книжек, из записок, зажатых в руках, ворохом сложенных на аналоях.
Беззвучно шевелит губами согбенная одинокая бабка Настасья, похоронившая мужа и шестерых детей, промокает глаза концами головного платка. Сухими глазами смотрит из хора Наталья; сын ее, от пьяницы мужа, с рождения лишен разума.
Из-за пламени свечей, из клубов кадильного дыма возносится под высокий купол голос отца Александра:
– Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабам Твоим Сергию, Алевтине, Сисою, Афанасию, Ивану… Убиенным Кириллу, Трофиму, воинам Петру, Степану, Гавриилу, Димитрию… Новопреставленным младенцам Пелагии, Ольге…
А сколько их лежит в земле, кого некому помянуть, погибших и безвестно пропавших в войнах, русских «белых», убитых «красными», и «красных», убитых «белыми», изгнанников, умерших на чужой земле в госпиталях от туберкулеза и тоски… Сколько сброшенных в промерзшие общие ямы на наших холодных просторах от Соловецких островов до Магадана – отцов, матерей или сыновей, замученных, расстрелянных, умерших без причащения и отпевания, имена их Ты знаешь, Господи…
И все течет река незаживающего горя, вливаются в нее новые потоки, и плачет Церковь на вселенских панихидах, «от века мертвых днесь всех по имени… память совершающе».
И пока стоит она, пока кровь убиенных отзывается слезами и молитвами живых, еще жива измученная душа народа.
– …Убиенным Савелию, Феодору, Проклу, Семену, Герасиму… И рабам Божиим Анне, Ирине, Евдокии, Марфе, Елизавете… и сотвори им ве-е-еч-ную па-а-а-мять!
Где эта вечная память, если ничто не вечно? – только в памяти Самого Господа, в которой никто не умирает, потому что Бог наш – не Бог мертвых, а живых.
Усталые, рано постаревшие лица, глаза, обращенные к алтарю, к незримому Богу, с примиренной, горькой или исступленной надеждой, – народ Божий, труждающиеся и обремененные, плачущие, нищие духом… Нет здесь закосневших в сытой наглости и самодовольстве, в тупой властности; нет и ни одного такого черного, страшного, испитого лица, какие с ужасом и тоской видишь у пивных; нет и рожденных в беззаконии и живущих во грехе, отделенных от Тебя до рождения, потерянных, обманутых, униженных, сломленных, ограбленных и оскорбленных. Кто взыщет за эти убиенные заживо души? И с кого за них взыскать?
– Глубиною судеб Твоих, Христе, всепремудре Ты предопределил еси коегождо кончину жизни, предел и образ…
И мы все будем взвешены на весах Твоих и найдены слишком легкими, но если на одну необъятную чашу возложить все силы окружавшей нас тьмы, а на другую – наши малые силы противостояния ей, неужели милосердие Твое не восполнит того, чего каждому из нас недоставало?
«Боже великий, и вечный, Святый, человеколюбивый, сподобивый нас в сей час стати пред неприступною Твоею славою, на пение и хвалу чудес Твоих, очисти ны недостойныя рабы Твоя…»
А перед праздником Святой Троицы в высоком храме стоит густой и сладкий дух, как над скошенным лугом. Подсыхают охапки травы, разбросанные по полу вместе со срезанными в ней колокольчиками, клевером и медуницей. Две большие березы склоняются над царскими вратами, другие, пониже, осеняют южный и северный алтарные входы, проемы окон. Ветки лиловой и белой сирени, подсвеченные красными пионами, как множеством лампад, стоят под иконами, у амвона. Деревья, цветы и травы вошли в храм, чтобы в нем получить освящение.
Отец Александр совершает или повторяет надо мной таинство Крещения – с условной формулой: «если не крещена была». Он и настоял на этом, раз оставалась у меня хоть малая доля сомнения, что меня крестили в детстве. Задал несколько вопросов, и я ужаснулась: никто не говорил мне о моем Крещении и давно уже некого спросить. «А если и крестили, миропомазали ли вас? Перед войной у деревенского священника могло и не быть освященного мира. Тогда и церкви-то были закрыты…»
В белых с золотом ризах, тихий и легкий, он совершает таинство по полному чину, и я произношу священные и страшные обеты, перед судом которых буду стоять всю последующую жизнь.
– Сочеталася ли еси Христу?
– Сочеталася…
Если и крестили меня при рождении, кто произнес за меня эти слова? Где эти восприемники, почему не знала я от начала дней ни церкви, ни даже Светлой Пасхи?
– И веруеши ли Ему?
– Верую Ему, яко Царю и Богу…
О, если бы мы все, кто однажды произнес эти слова, могли потом, стоя перед земными царями, повторить слова пророка Илии перед нечестивым Ахавом: «Жив Господь, Емуже предстою!», и быть верными каждый час, в каждом выборе и желании, в порыве и в смертной усталости – верными Ему до смерти…
И зажигаются, отражаясь в воде, три свечи над моей крещальной купелью – в зеленом березовом полумраке, прорезанном полосами света из верхних окон.
Дух Святой освящает наитием Своим темные горькие воды жизни, ниспосылая им благодать избавления, очищения, благословения. Может ли разум вместить глубину и тайну этого троекратного погружения в смерть Христа, в крещальные воды во имя Отца и Сына и Святого Духа?
…Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее.
Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее.
…Можете ли пить чашу, которую Я буду пить,
или креститься крещением, которым Я крещусь?
Мне казалось потом, что и глубины моей судьбы распахнулись в ином измерении. Мир стал храмом, и присутствие Бога я ощутила полнотой Наполняющего все во всем.
Потом мой прежний быт стал обваливаться лавинообразно, как после мощного подземного толчка в горах приходят в движение и рушатся окаменевшие напластования породы. Вдруг обнажилась зияющая пустота в отношениях с давними знакомыми, которую до сих пор заслоняла привычка. Вдруг перестали давать литературную работу там, где прежде в ней не было отказа, и две вечно лгущие издательские дамы предлагали позвонить через месяц и через месяц еще. Сокровенная жизнь души разрушала не соответствующую ей оболочку, но я еще не была готова принять это не как случайный расклад обстоятельств, а как судьбу.
Время от времени батюшка появлялся в Москве и звонил. Он старался не задерживаться в коммунальном коридоре, а «болонью» со шляпой снять в комнате, чтобы соседи не рассмотрели его бороду и косичку. Но они все усмотрели сразу и под нетрезвое настроение громко выражали за моей дверью недовольство тем, что вот еще попы сюда повадились, чего отродясь не бывало.
И это правда – в наше ближнее и дальнее окружение еще не проникало ничто священное.
Батюшка иногда приезжал с девочками или с Мишей; раза два, осенью, выгружали они из знакомой «Победы» картошку, пакеты с морковкой и капустой с их огорода. Миша тогда уже учился в духовной академии, приходил в элегантном сером пальто, итальянской шляпе в тон и, помогая нести мешок с картошкой, не снимал перчаток. А девочки, Оля и Леночка, делились впечатлениями от Пюхтицкого монастыря, примеривая на себя этот образ жизни.
Наше знакомство, вычлененное из других событий, кажется спрессованным во времени, но длилось оно лет около десяти.
Отец Александр печалился: матушка его стала болеть, но лечиться не хотела, все хлопотала по хозяйству, пела в церковном хоре, возложив упования на Бога.
И уполномоченный допекал. Однажды подкараулил у больницы, где батюшка потаенно причащал. «Требоисправления» в общественных местах – даже на кладбищах и в больницах – запрещались, и больные – кто хитростью, сквозь щель в заборе, кто с негласного ведома медсестер, в пальто поверх больничных халатов, добирались до ближайшего дома. В назначенное время переулками подъезжал батюшка: не причастить умирающего он не мог, даже если бы за то ему самому угрожали казнью. Раковых больных, безнадежных, кому оставалось совсем недолго, вывозили иногда с ночи, чтобы умирающий облегчил душу покаянием и причастился в последний раз. Издавна батюшка исхлопотал у архиерея антиминс и негласное благословение в крайних случаях и литургию отслужить в домашней церкви.
Уполномоченный устроил засаду с милицией и захватил всех врасплох. Батюшка еще только исповедовал, явных улик требоисправления не обнаружили. Чашу не отняли, не осквернили, и то слава Богу, но беглых больных насчитали в доме восемь, и исхитряться никто не стал, прямо глядя уполномоченному в пустые и безумные от охотничьего азарта глаза.
Только семидесятилетняя Анисья с трясущейся головой поминала вслух иродов окаянных, извергов, христопродавцев, которые ни жить людям не дают, ни даже умереть по-человечески. Но свои бессильные речи она прямо к уполномоченному не обращала, а смотрела как бы в забытьи сквозь него в незримое пространство, и в протокол их заносить не стали, а привычно обозначили как «антисоветские лозунги и хулиганские выходки при исполнении обязанностей».
– Отправили эту бумагу властям духовным и кесаревым, в обком… Не знаю, что там теперь надо мной учинят… Хуже-то всего, что матушка Варвара переволновалась, был гипертонический криз, теперь совсем ослабела… В больницу ни за что не хочет, говорит, она там от одного мертвого воздуха умрет. Мне кажется, она уже знает что-то, но молчит. Характер-то у нее непреклонный… И очень уж в последнее время стала ласковая, особенно с детьми… Да все Псалтирь и Евангелие читает.
И задумывался батюшка, тихо крестился.
Через полгода он осунулся, на лице появилось новое выражение, вроде напряженного ожидания или недоумения, будто он все хотел что-то понять и не мог.
– Матушка стала совсем плоха… – говорил он с проступившими слезами. – Рак у нее, застарелый, с метастазами. Давно несла она этот крест. А я еще огорчал ее, с ней спорил…
– Я думала, вы и не ссоритесь никогда…
– Это вы слишком хорошо о нас думаете… а в жизни всегда много спорного: одному кажется, так правильно, другому иначе, и каждый стоит на своем. Вот Мишенька у нас хочет жениться на некрещенной, со школы они встречаются, говорит: или она – или никто. Из-за одного этого все перессорились. Девочки мои – мечтательницы: «Любовь, любовь…» А что это за любовь без Божьего благословения? – скоромимоидущая красота… прельщение… Духовного единения нет – церковной благодатной жизни, возрастания в Духе, навыка несения креста – и разваливаются семьи, как дома на песке… Судьбы покалеченные, дети беспризорные… это уже всенародное бедствие, вроде мора.
Об уполномоченном страшно было и спросить, батюшка сказал сам: тот добивался, чтобы отца Александра перевели за двести сорок километров от дома.
– Ну, да Господь милостив… Это ведь и жить бы пришлось там, а на кого бросить матушку больную, девочек? И как я один? – там церковь летняя, даже дома нет, только сторожка. Двенадцать лет уже язва желудка… – И вдруг спохватился: – Что же это я уныние навожу… Смиритесь убо под крепкую руку Божию… всю печаль вашу возвергше Нань, яко Той печется о вас… – А дальше-то? Трезвитесь, бодрствуйте, – сказано, – зане супостат ваш диавол, яко лев рыкая ходит, иский, кого поглотити… Видите? Бодрствуйте, – сказано, – а не унывайте, не устрашайтесь…
Матушка Варвара умерла очень скоро.
Отец Александр плакал, не сдерживая или не замечая слез.
– Сильной веры была раба Божия Варвара, Царство ей Небесное… Не жаловалась ни на судьбу, ни на боль… Только все завещала о детках заботиться неустанно, об их душах… А от душевных скорбей ведь и телесные болезни происходят, – это у материалистов дух отделен от тела, у нас-то они во взаимопроникновении…
Подолгу молчал, сидя перед остывшем чаем, нечаянно выговаривал что-нибудь еще, что накопилось и наболело:
– Пока за матерью ходила, Ниночка вот наша надорвалась душой… Она у нас слабенькая, да в школе ее напугали, стала сильно заикаться. И так была робкая, застенчивая, теперь людей избегает, сидит у себя в комнатке в сумерках, плачет или молится… И книги забросила, и скрипку… Леночка медицинское училище закончила, девятнадцать лет… На скорой помощи работает сутками, живет в общежитии, питается кое-как… А ведь я им мать заменить не сумею…
С переводом на дальний приход пока все заглохло, отец Александр надеялся, что насовсем.
Да не тут-то было…
Месяца не прошло после смерти матушки, вызывает его Лютов подписать бумагу.
– Что за бумага?
– Я тебе вслух прочту.
– Читает невнятно, что-то пропускает, а на меня там целый обвинительный приговор. Тайно совершал требы, занимался благотворительностью – это тоже они запрещают: дескать, у нас некому благотворить, советская власть обо всех позаботилась.
Разузнал Лютов, что мальчику Сереже – он со свечой выходит на чтение Евангелия – я ботиночки купил… Всегда мы и на похороны, на поминки собрать помогали, по болезни, или корова падет, или еще по какой нужде… Лютов много домов обошел: «Неужто поп у вас такой скупой, все себе тянет?» Я говорю: «Соглашайтесь: никому ни гроша в жизни не давал…» – все понимали, чего он добивается, а Сережа-то не знал, похвалился обновой…
Написал Лютов, что я веду с амвона агитацию… дескать, вся ваша религия – антисоветская агитация. И доску «за царя и Отечество» припомнил, и как крышу ночью чинили. «Я, – говорю, – не согласен с вашим доносом». – «А ты, – отвечает, – подпиши, что не согласен. Подпиши, а потом оговоришь, с какими пунктами не согласен», – и подсовывает бумагу уголком. Я говорю: «Вы мне в руки дайте, я хоть прочитать сперва должен…» – «Нет, ты сначала подпиши». Давил, давил на меня, я и подписал, очень хотел узнать, в чем же он меня обвиняет. Вижу, кроме того, что он вслух прочел, там еще невесть что написано… А он у меня уже бумагу из рук тянет, ругается, рвет лист к себе, я не отдаю… Так и разорвали пополам, подпись ему досталась… Вызвал он того же участкового, опять составили акт о моих антисоветских действиях… что разорвал официальный документ.
Эта история была для меня первой в таком роде, и я с ужасом следила за тем, как мертвый хватает живого, медленно сдавливая ему горло, как отец Александр обмякает, слабеет под мертвой хваткой.
Через несколько месяцев, зимой, батюшка написал, что его переводят на глухой приход в шести часах езды от дома.
