Рождённый, чтобы терпеть

– Благодарствую, – ответствова Олух, взяв сапоги во лапы свои.

Он ста снимати с себя свои обутки, а затем одевати сапоги, дарованные Плешивцем. И егда он их примери, он все же реши поинтересоватися, откуду у Плешивца такая злоба во сердце.

– Премного благодарен тебе за дар твой. Но душу мою грызет твое злорадство, ведь разве не должни мы скорбети по тому, чрез какие муки прошла сия душа пред тем яко отправитися на упокой? Разве не должни мы почтительно относитися ко костям его, дабы не навлещи на себя беду?

Плешивец же обернулся к нему, воззре ему во очи, взглядом презренным, а затем ответствова:

– Да какую благодарность должон заслуживати сей урод? – Он отвернулся и пну труп. – Ежели он обутки мои украде, да и еще во ухо мя вдари? Поделом ему! Пущай не во Бездные равнины падет, а во Предел, чтоб мучилася душа его вечно тамо, страдая и стеная, без возможности переродитися. А коли и удастся ему переродитися, то пущай переродится во тварь каку, чтоб снова мучилася.

Олух подошед к нему на шаг ближе и удивленно воскликну:

– Да како же тако?! Не лзе же тако рещи о усопших! Грех же сие! А егда он сие услышит и восхощет переродитися во вредителя некоего, чтоб преследовати тя по смерти?!

Сжашася кулаки Плешивца от словес таковых, он пну труп во последок и оборотися ко Олуху.

– Ты един еси, со кем аз могу глаголати яко со равным, тайны не тая, и не ужимаяся от страха, ибо таковый же ты горюня яко и аз сам, а посему слушай, еже реку.

Он подошед ко Олуху ближе, и рече все, яко на душе у него есть:

– Злорадствую аз не от смерти врага своего, а от того, что менше раса наша стала на единого раба, ибо чем боле умрет рабов, тем лутче буде для тех, кто рабами себе не мнят.

Ужасеся Олух от словес таковых богохульных, да попятися вспять.

– Но ведь и аз есмь раб! Ты что же, и моей смерти жаждеши алчи?!

Плешивец опусти главу, и чрез паузу, ответствова:

– Да… Аз всем смерти желаю, и самому себе, за то, что не способен аз есмь пресещи круг страданий сей, или сотворити хоть что-либо, дабы улучшити свое положение… Аз презираю себе за трусость свою, за терпеливость свою, и за слабость свою! Аз никогда не должон бе родитися на свет сей, бытие мое сие ошибка есть! И аз бы восхотел бы давно на себе руце наложити, но зело боюся тоя самой смерти, кою желаю себе и окрестным…

Он отвернулся, а губа Олуха задрожа от волнения, он не разумел откуду во Плешивце столько ненависти ко всем, и како он со нею живет, он простер к нему свою лапу, чтоб утешити, но потом опусти ю.

– Аз не разумею… Како… Како ты живеши, ежели таковую ненависть во себе храниши?…

– А аз и не живу… – кратко ответствова Плешивец, стоя спиною ко Олуху. – Аз не жив, и не мертв, словно во вечном промежутке меж светом и тьмою обретаюся, яко бы пред выбором обретаюся аз, но не могу избрати ни единого ответа. Для мя что вчера, что днесь али заутра, все слилося воедино, и незаметно проходит мимо мя. Но все же, кое-что мне нравится во житии моем.