banner banner banner
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 3. Том 1

скачать книгу бесплатно


Читатели, у которых хватило терпения дочитать до конца вторую книгу, без сомнения, помнят, что она закончилась, когда Борис Алёшкин, набравшись храбрости и, что скрывать, нахальства, посвятил Акулину Григорьевну Калягину в свои планы, причём сделал это в таком неподходящем месте, в такое неподходящее время и в такой, в сущности, безапелляционной форме, что все надежды бедной женщины на придание определённой пристойности и принятый порядок в сватовстве и замужестве, которые, как она надеялась, удастся соблюсти, хотя бы при выдаче замуж второй дочери, если уж не удалось это сделать с первой, рассыпались в прах.

Но молодёжь почти всегда своими действиями, словами, поступками нарушает установленные каноны и порядки. Особенно часто случалось это в то время. Тогда революционный дух молодёжи даже как бы требовал нарушения, разрушения существовавших ранее правил поведения в жизни.

Так что не будем удивляться поступку Бориса Алёшкина, а последуем за ним в квартиру, которой он очень гордился, но которая, мягко говоря, не годилась, пожалуй, не только для молодожёнов, но и для холостяка. Это была первая в его жизни квартира, арендованная им самостоятельно, притом не для себя лично, а для семейного человека, ожидавшего в скором времени приезда жены.

Зайдя в отведённый для него угол, он немного разочаровался. Хозяйка убрала оттуда двуспальную кровать, сославшись на то, что с ней угол занимает очень много места в комнате и ходить мимо неё будет затруднительно. Вместо кровати теперь стоял основательно подержанный диван.

В этот же вечер Борис написал, а на следующий день и отправил, письмо своей Катеринке, в котором извещал её, что о предстоящей женитьбе он Акулине Григорьевне сообщил и получил её согласие, что теперь он ждёт свою невесту в ближайшие же дни.

В письме он объяснил Кате, как найти квартиру, что ей лучше всего сойти с поезда на Первой Речке и со станции идти по направлению к кладбищу. Пройдя его, она сразу увидит дом, в котором они будут жить. Сам он её встретить, вероятно, не сможет, так как поезд из Шкотова приходил в то время, когда он должен быть на работе.

О том, чтобы уйти с работы для встречи приезжавшей невесты, парень даже и не подумал. В то время работа для него, как, впрочем, и для многих других, была делом первостепенным, а всё остальное, даже женитьба, оказывалось уже на втором плане.

При последнем свидании молодые люди договорились, что если мама даст своё согласие на их брак, то Катя, получив письмо, приедет к Борису немедленно. По его расчётам, её можно было ожидать через три дня после отправления письма. Этот день приходился на 4 февраля 1928 года. Волнуясь, что Катя не сможет найти квартиру по его описанию, перед уходом на работу Борис попросил свою квартирную хозяйку встретить жену, описав приблизительно её наружность.

Борис убежал с утра на свой склад, где количество поступающих лесоматериалов беспрерывно увеличивалось, и с самого утра до наступления темноты ему приходилось вертеться, как белке в колесе. Нужно было успеть проследить за разгрузкой прибывших с лесоматериалами вагонов, переноской и укладкой поступившего на склад, одновременно производить отпуск леса китайцам-бондарям и принимать поступавшие от них бочки. Кроме того, на всё поступившее и выданное следовало оформить соответствующие документы. В конце рабочего дня Борис должен был через старшинок артелей произвести расчёт с грузчиками за проделанную в этот день работу (тогда рабочие получали заработок ежедневно).

Он вспомнил о том, что сегодня к нему должна впервые, как к мужу, приехать Катеринка, и что она, может быть, уже приехала, лишь после того, как, заперев двери комнатушки, отведённой под контору и усадив у ворот склада старичка-сторожа, вышел на улицу. Борис чуть ли не бегом помчался на Ленинскую улицу, чтобы вскочить в трамвай, доехать до Китайской, там пересесть на другой и в Куперовской пади, выскочив на ходу, по узенькой уличке, извивавшейся вдоль кладбища, спешить в свою квартиру.

Хотя он и сообщил Кате, что, может быть, не сможет её встретить сам, сейчас в его голове бродили самые беспокойные, самые мрачные мысли. Выйдя из вагона и не увидев его, она могла обидеться. «Дождётся обратного поезда и уедет назад, в Шкотово, – думал он, – а ведь она во второй раз ни за что не приедет, у неё такой характер!» – мрачно рассуждал Борис. Тогда прости-прощай все его мечты о Кате вообще, а ведь он без неё не может. Каждую свободную минуту он думает только о ней, она ему видится во всех проходящих девушках, только тогда, когда по горло занят работой, он может о ней на время забыть.

Эти тревожные мысли заставили Бориса всё замедлять и замедлять шаги, и когда он подходил к дому, то вообще еле передвигал ноги. Вдруг он услышал насмешливый голос:

– Вот это торопится домой муженёк! Жена изголодалась, дожидаясь его, можно сказать, уже все глаза проглядела, а он еле идёт! Устал, что ли, так?

Эти слова, а главное, голос, который их произнёс, заставили Бориса встрепенуться. Оставшиеся несколько десятков шагов он не шёл, не бежал, а мчался, как будто к его ногам приделали крылья. Ведь это был её голос, это говорила его Катя!

Она стояла на высоком крыльце, кутаясь в длинное пальто, накинутое на плечи, и смеялась. Взлетев на крыльцо так, что, кажется, он миновал все ступеньки за один прыжок, Борис обхватил Катю и принялся её целовать. Она отпихивала его руками и говорила:

– Да пусти ты, сумасшедший, люди увидят! Да и хозяева каждую минуту могут на крыльцо выйти. Нацелуешься ещё… Пойдём обедать.

Обедали они вдвоём. Хозяйка сумела найти в себе достаточно деликатности, чтобы, подав им обед, уйти из комнаты. За столом Катя сказала, что приехала без вещей на несколько дней погостить. Рассказала она и о том, как нашла его квартиру:

– Ну, пришёл поезд на Первую Речку. Вышла я со своим маленьким узелком из вагона, смотрю во все глаза – Борьки нигде не видно, ну, думаю, опоздал, наверно, на работе задержался. Постояла я немного. Народ со станции разошёлся, решила идти и я. Направилась к кладбищу по дороге, как ты мне написал. Хорошо, что я эти места немного знаю – я ведь, когда училась во Владивостоке, так тут недалеко у Тищенковых жила. Подымаюсь по узенькой дорожке вдоль кладбища, а сама думаю: не встречу Борьку, не найду его квартиры, зайду к Тищенковым, дождусь у них обратного поезда и вернусь в Шкотово. Уж тогда больше к нему ни за что не приеду, ведь и так стыда не оберёшься! Дома-то Наташе и сестрёнкам я сказала, что выхожу за тебя замуж и еду к тебе в гости на несколько дней, и вдруг – здрасьте, вернусь в этот же день! В это время мимо меня по направлению к станции бежит какая-то маленькая пожилая женщина, на ходу она спрашивает: «Не знаете, шкотовский пришёл?» Я не успела ответить, как она вдруг остановилась и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, вы не Катя Алёшкина?»

Я, конечно, чуть сразу сгоряча не брякнула: какая ещё Алёшкина?!! Да вовремя опомнилась, подумала: ведь он меня теперь за жену выдаёт, а значит, и фамилию мне свою приписывает. Вот ещё, не было печали! Звалась Пашкевич, а теперь какой-то Алёшкиной буду, однако промолчала, только головой кивнула. Женщина опять заговорила: «Ну вот, славу Богу, что я вас встретила, а то Борис Яковлевич очень бы обижался, уж он мне так крепко наказывал встретить вас у поезда, а я с обедом захлопоталась и прозевала время-то. Уж, вы, пожалуйста, ему не рассказывайте!» Ты знаешь, я чуть в лицо ей не расхохоталась. Как, думаю, это Борьку-то Борисом Яковлевичем величают? Видать, ему вправду пора жениться! Ну, а мне, наверно, замуж ещё рановато – все меня Катей зовут. Да, ты ешь-ешь, не возражай! – остановила она Бориса, заметив, что тот пытается что-то сказать.

После обеда, когда молодые прошли за ширму, в свой уголок, и несколько минут посидели одни, дочери хозяйки и соседка-работница кондитерской фабрики позвали их играть в лото. Так, за игрой в лото, Борис и Катя Алёшкины провели свой первый семейный вечер.

Ночью, кое-как уместившись на довольно узком старом диване, предназначенном для их постели хозяйкой, они очень быстро убедились в неудобстве своего помещения. До приезда Кати Борис как-то не замечал этого. Кормила его хозяйка обильно и вкусно, постель была чистая – со свежими простынями, достаточно мягкая. После работы он шёл на какое-нибудь собрание (он уже встал на партийный учёт трестовской ячейки), или на политзанятия, или даже просто в кино. Домой являлся часов в 9–10, ужинал на кухне, читал там что-нибудь, а часов в 11 ложился на свой диван, крепко засыпал, не обращая никакого внимания на ходивших мимо него взад и вперёд хозяев. Не то было сейчас!

Диван, на котором лежали молодожёны, был отгорожен от остальной комнаты ширмой. Малейшее движение в постели, вздох, как была уверена Катя, был слышен не только снующим без конца мимо них девчонкам хозяйки, но и всему дому. Более или менее свободно они вздохнули лишь немного позже 12 часов ночи, когда вся квартира погрузилась в сон. Борису нужно было на следующий день бежать на работу к восьми часам, а, следовательно, встать, по крайней мере, в половине седьмого.

В эту же ночь Катя категорически заявила, что дольше двух дней она такой пытки не выдержит, что ей утром будет стыдно взглянуть в глаза хозяйке и её дочерям:

– Ведь они всё, всё слышали! – твердила она, чуть не плача.

Тогда же она потребовала от Бориса, чтобы тот немедленно нашёл другую квартиру, где была бы отдельная изолированная комната, что только в этом случае она согласна приехать насовсем. Тот, конечно, обещал, но как выполнить это обещание, пока ещё себе не представлял.

Три дня, которые прогостила Катя в городе, несмотря на все неприятности и неудобства, доставляемые жильём, и на огромное количество сил и времени, которые Боре именно в этот период пришлось отдавать своей новой работе, прошли как сплошной праздник, ведь как бы то ни было, а Катя стала его женой. Она сидела, стояла, лежала с ним рядом, он мог беспрепятственно обнимать её, целовать (что он, кажется, готов был делать беспрерывно), и, главное, она не сопротивлялась, не отталкивала его, не торопилась за эту проклятую калитку в своих воротах, которую Борис иногда был готов разломать в щепки, а покорно сносила все его ласки и иногда даже несмело отвечала на них.

Поезд в Шкотово уходил вечером, и Алёшкину удалось проводить свою жену на станцию. Прощаясь на перроне и, кажется, в первый раз поцеловавшись с ним на людях, Катя ещё раз заявила, что пока он не найдёт порядочной квартиры, она к нему не приедет.

После отъезда Кати Борису стало так пусто и грустно, что самой главной его мыслью стала квартира. Однако в то время как, впрочем, и впоследствии, во Владивостоке с жильём было чрезвычайно плохо: найти отдельную комнату, да ещё женатому человеку, без соответствующего знакомства или без солидных денег не представлялось возможным, а ни того, ни другого у Алёшкина не было.

Напрасно каждый день он бегал по разным адресам, в дальние и ближние уголки города – ничего отвечающего своим требованиям найти не мог. В некоторых местах ему отказывали сразу, только узнав, что он женат, в других предлагали жильё, ещё более тесно связанное с хозяевами, чем в той квартире, в которой он жил сейчас. Наконец, там, где имелась более или менее удобная комната, требовали оплату, по крайней мере, за полгода вперёд, чего Борис при всём желании сделать не мог. Так прошло дней десять.

Конечно, неправильно было бы думать, что всё это время Борис только и делал, что искал квартиру. Поискам её он отдавал только свободное время, а его оставалось не так-то много.

Мы уже описывали, как был загружен рабочий день Алёшкина, но и вечера у него были также достаточно уплотнены. В Дальгосрыбтресте, насчитывавшем к тому времени только в своём центральном аппарате уже гораздо больше ста человек служащих, имелось всего пятеро членов ВКП(б) и один кандидат (сам Борис). Членами партии были председатель правления треста Беркович, начальник общего отдела Глебов, заместитель начальника производственного отдела Гусев и два выдвиженца из рабочих, занимавших небольшие должности в отделе кадров и в отделе сбыта и реализации продукции.

В коммерческом отделе, к которому относился склад Бориса Алёшкина, кроме него коммунистов не было. Начальник отдела (в прошлом коммерческий директор этого крупного частного торгового предприятия) первое время к молодому десятнику относился с большим недоверием, однако после неоднократных бесед с Антоновым и после того, как он сам побывал на складе и лично убедился в образцовом порядке хранения и отпуска материалов, который этот мальчишка сумел установить, а также и в том, что Алёшкин относился к порученному делу с энтузиазмом и чувством ответственности, своё мнение о нём переменил.

На совещании коммерческого отдела в конце первого месяца работы Бориса, Черняховский хвалил его и ставил в пример заведующим другими складами.

Через некоторое время о Борисе Алёшкине, как о способном молодом работнике, узнал член правления треста, ведавший вопросами финансов и снабжения, а следовательно, и коммерческим отделом, некто Мерперт. Он пожелал увидеть Бориса. Побеседовав около часа и убедившись, что этот молодой человек достаточно грамотен, неплохо знает лесное дело и, по-видимому, обладает незаурядными организаторскими способностями, пообещал ему, что если он и дальше так будет работать, то на лесном складе надолго не задержится, а получит более высокую должность.

В партячейке Алёшкина, как единственного молодого из имевшихся коммунистов, прикрепили к комсомольской ячейке, вскоре избрали и секретарём этой ячейки. В то время она насчитывала всего 15 человек, её члены работали в основном учениками в бухгалтерии, в плановом, финансовом отделе, курьерами, и только двое делопроизводителями. Забегая вперёд, скажем, что, несмотря на состав комсомольской ячейки треста почти полностью из служащих, занимавших незначительное положение, благодаря её активной работе она стала вскоре пользоваться большим авторитетом. Проводимые налёты её «лёгкой кавалерии» бросали в неприятную дрожь не одного из бывших хозяйчиков-рыбопромышленников, пригревшихся на той или иной должности в тресте и пытавшихся использовать своё служебное положение в корыстных целях.

Естественно, что вместе с ростом авторитета комсомольской ячейки поднимался авторитет и её вожака, секретаря Алёшкина. Но это было в недалёком будущем, пока же он исправно работал, активно выступал на собраниях ячейки, принимал участие в политучёбе при партячейке и всё глубже начинал понимать сущность переживаемого нашей страной периода.

В то же время он отчаянно скучал: не было Кати, его Кати! Жизнь без неё ему казалась пустой, серой, а иногда просто ненужной. Правда, на работе он мог шутить, смеяться и даже ухаживать за многочисленными девицами и дамами, служившими в аппарате треста, но оставшись наедине с собой, он немедленно впадал в чёрную меланхолию, иногда настолько глубокую, что был готов бросить всё и мчаться в Шкотово к своей милой Катеринке.

Однажды, вероятно, недели через две после Катиного отъезда, когда часов в восемь вечера, после очередной неудачи в поисках квартиры, Борис грустно шагал по Китайской улице, решив оставшуюся часть пути до дома пройти пешком, он буквально нос к носу столкнулся с человеком, которого менее всего ожидал встретить во Владивостоке:

– Пся крев! Да ведь это же Борис Алёшкин, прошу пана! Цо ты тутай робишь? До конт идешь? – торопливо заговорил встреченный им человек, мешая в вопросах польские и русские слова.

Борис с изумлением узнал Томашевского – десятника, вместе с которым и Демирским он так отлично жил в маленьком домике в районе Стеклянухи.

А тот, заметив расстроенное Борисово лицо, продолжая держать его за плечи, расспрашивал:

– Да цо тебе стало? Цо таки смутны? Повьедзь ми, я же друг!

Поляк, полуобняв Бориса, двинулся вместе с ним обратно, по направлению к Куперовской пади, откуда он только что шёл.

«Томашевский – человек в городе чужой, вероятно, находится здесь проездом. Ещё в Стеклянухе он говорил, что, как только заработает немного денег, сейчас же поедет на родину, в Польшу. По всей вероятности, он начал свой путь», – подумал Алёшкин.

Борису, совершенно разочаровавшемуся в поисках квартиры, было уже всё равно: он так тосковал без Кати, что даже этому чужому, в сущности, человеку рассказал и о своей женитьбе, и о квартире, и о том условии, которое ему поставила молодая жена.

Из сбивчивого рассказа Бориса Томашевский, видимо, не всё понял – он не очень хорошо знал русский язык, а Борис в волнении забыл это и в основном говорил по-русски.

Томашевский некоторое время молчал, недоумённо посматривая на собеседника, и соображал, что же собственно так огорчило его – то ли женитьба, то ли ещё что-нибудь? Однако он ясно видел, что у Бориса на самом деле на душе скверно, а так как испытывал к нему дружеские чувства, то решил попытаться лучше понять причину плохого настроения товарища и по возможности помочь ему, хотя, откровенно говоря, времени у него было в обрез. Он, как и предполагал Борис, действительно уже следовал в Варшаву. Отвезя ещё утром свой небольшой багаж на вокзал, Томашевский только что рассчитался с квартирной хозяйкой и сейчас направлялся к поезду.

– Почекай, почекай, – вновь заговорил он, – я что-то не разуме: цо то таке «проходная комната»?

Борис, используя свой небольшой запас польских слов, попытался ему объяснить, что это комната с двумя дверями, через которую проходят хозяева. Тут Томашевский вдруг расхохотался:

– Так то, значит, пшеходны покоик! Так-так, значит, ты, Борис, такий клеп, что надумал свою малженку в першую же ночь в пшеходном покоике уложить? Да як же ты её намувить смог? Напевно и она у тебе така же детско, яко и ты сам. Ну и дзизак ты! И зарас ты, балван такой, ещё на неё обижаешься! Сам умудрился наброить як безразумный фафута, и сам же злишься. Эх, ты! Скажи ещё ей спасибо: друга тебе бы ланцухов надавала… Да, наробил ты глупств, цо ж с тобой зараз робить? А-а! Почекай я тоби допомогу! Моя хозяйка полячка, у неё моя избка свободна. Правда, она примует тылько поляков, но ты ведь разуметь по-польску, а если не добже размавишь, то я скажу: длуго жил в России, забув. Ты тылько молчи, добже! Пуйдем прендзей, я мам мало часу! – и подхватив под руку ошеломлённого Бориса, Томашевский быстро зашагал с ним не в сторону кладбища, куда уже было начал сворачивать Борис, а влево и вниз, в самый центр Куперовской пади.

Через несколько минут они уже подходили к небольшому двухэтажному дому, стоявшему впритык к такому же другому, отделённому довольно ветхими воротами от крошечной китайской лавчонки, в которой горел свет. Они вошли в относительно чистый, но узенький маленький дворик, замощённый крупным булыжником. Здесь Бориса поразил какой-то странный, не особенно сильный, но неприятный запах. Всю заднюю часть двора занимали низенькие сарайчики и хлевушки, из которых доносился храп, повизгивание и хрюканье свиней. Услышав эти звуки, Борис сразу понял и причину «аромата»: это был запах корма, готовившегося свиньям, и запах от них самих. Ему сразу вспомнилось точно такое же зловоние, так ненавистное ему во время жизни у дяди Мити, когда Боре приходилось чистить свиной хлев.

Пока его спутник осматривался и принюхивался, Томашевский взошёл на крыльцо и что было силы начал стучать в дверь ногой. Заметив недоумённый взгляд своего спутника, он объяснил:

– Хозяйка глуховата.

Тем временем дверь открылась, и на пороге появилась высокая, костлявая, рыжеватая женщина лет сорока пяти. Увидев Томашевского, она изумлённо воскликнула:

– Цо пан Томашевский! Цо пану сталось? Пан цось заставив?

– Пан спузница на потенг, пшепрашам, пани Ядвига, – очень вежливо сказал Томашевский, – у меня ниц не зробилось, я зараз на извозчике. Несчастье сталось вот с этим моим пшиятелем. Тилько вы едны можете ему помочь. Зараз я ушиско повем, – говорил торопливо Томашевский, следуя за хозяйкой, пригласившей его и Бориса пройти в дом.

Конец приведённой фразы он уже произносил в большой чистой кухне, однако, ещё более пропитанной тем же запахом несвежей картошки и чего-то другого, что варилось в большом котле. В нескольких словах Томашевский рассказал пани Ядвиге о бедственном положении Бориса Алёшкина и, усиленно напирая на то, что Борис – поляк, его лучший друг и что он целиком ручается за его добропорядочность, просил сдать ему ту комнату, которую он только что освободил.

Разумеется, разговор вёлся по-польски, но Борис всё отлично понимал, хотя сказать что-либо сам и не решался, боясь, что его варварское произношение, сразу же выдаст его не польскую национальность.

То ли красноречие пана Томашевского возымело своё действие, то ли несчастный вид Бориса, но после недолгого колебания хозяйка согласилась показать сдававшуюся комнату. Выйдя из кухни в тёмный узкий коридор, они почти сразу же уткнулись в небольшую дверь, это и была дверь сдаваемой комнаты.

Комната, длиною около четырёх метров и шириною не более двух, имела довольно большое окно, выходившее во двор. Около одной из стен стоял старенький комод, у окна небольшой стол, около него старый венский стул и такая же старая табуретка. Высоко под потолком висела электрическая лампочка, которую хозяйка зажгла, повернув выключатель, находившийся у двери. Рядом с дверью выступала из коридора полукруглая стенка голландской печи. Крашеные полы были обшарпаны, а в середине комнаты краска вообще сошла на нет. Стены, покрытые клеевой краской, имели пятна от потёков, особенно заметные в одном из углов. Одним словом, комната была далеко, далеко не первого сорта, но у Бориса другого выхода не было. Самое главное – эта комната оказалась совершенно изолированной от остальной квартиры. Хозяйка сказала, что в квартире живут ещё жильцы, тоже поляки – старики, муж и жена. Живут они уже 20 лет и занимают две комнаты с окнами на улицу; сама она живёт в комнате, расположенной рядом с кухней, которой могут пользоваться все жильцы.

Единственное условие, которое она поставила, – чтобы не было маленьких детей, но Борис о детях пока ещё и не думал. Они с Катей были так недавно женаты, что появление детей ему представлялось где-то в далёком, туманном будущем.

За комнату хозяйка потребовала пять рублей в месяц, причём за два месяца вперёд. По существовавшей в то время во Владивостоке стоимости найма частных квартир, это было не слишком дорого. Борис Алёшкин немедленно выложил десять рублей.

Он предупредил, что переедет в комнату первого марта, примерно дней через десять, а пока должен дожить у старой хозяйки, так как заплатил ей вперёд. Такая разумная бережливость нового квартиранта понравилась пани Ядвиге, и она стала относиться к нему лучше. Она пообещала по возможности сделать в комнате за это время маленький ремонт. Узнав, что у Бориса нет никакой мебели, согласилась оставить всё находившееся в комнате и даже поставить кровать, которую он попросил, не взимая за это дополнительной платы.

Между прочим, с этой кроватью произошло некоторое недоразумение. Стремясь поддержать слова Томашевского, что он поляк, Борис во время разговора с хозяйкой вставлял краткие фразы на польском языке. Когда встал вопрос о кровати, как назло, Борис забыл это слово по-польски, и он решил сказать по-русски. Когда хозяйка услышала это, она изумлённо подняла брови и развела руками:

– На цо пану кроват, цо пан мысли робить?

Томашевский усмехнулся и, понимая Борино затруднение, дёрнул его за рукав.

Дело в том, что по-польски «кровати» – значит «корова», а то, что мы называем «кроватью», произносится как «ложе». Томашевский сразу понял Борину ошибку и поспешил её исправить:

– Дрога пани, пану тшеба ложе, у него нема ложа!

Пани Ядвига рассмеялась. По всей вероятности, она поняла, какой «поляк» Борис, но этот парень ей чем-то понравился, да и рекомендация Томашевского для неё значила многое. Она ответила:

– Бенди пану ложе, нех не торбуется.

Между прочим, то, что Борис переезжал не сразу в эту комнату, объяснялось не столько его чувством бережливости, сколько совсем другим расчётом. Ранее чем через неделю Катя не успеет приехать из Шкотова, а без неё жить ему в этой комнате не хотелось.

Через полчаса переговоры о найме квартиры были закончены, друзья вышли на улицу. Борис горячо поблагодарил Томашевского, пожелал ему благополучно добраться до Варшавы, они обнялись. Томашевский обещал написать из Польши и, вскочив на проезжавшего мимо извозчика-китайца, поехал на вокзал. До отхода поезда на Москву оставалось менее часа, ему следовало торопиться.

Борис, окрылённый достигнутым успехом, добежал до остановки трамвая, поехал на Светланку (как её всё ещё продолжали называть, хотя она уже давно была переименована в Ленинскую), дошёл до почтамта и уже собрался послать своей Кате телеграмму, но раздумал. Гораздо лучше, если бы он за ней съездил сам, это было бы и быстрее, и удобнее.

Следующий день – воскресенье. До сих пор Алёшкин как-то не обращал внимания на выходные и праздники, в том числе и на воскресенья – железная дорога работала без них, вагоны с лесом подавались ежедневно, и Борису приходилось организовывать их разгрузку, не пользуясь правом на отдых. В этот раз он решил в воскресенье не работать.

Было ещё не позднее девяти часов вечера, и он знал, что сумеет найти в тресте кого-то из начальства. Сесть на трамвай и доехать до ДГРТ, как называли теперь Дальгосрыбтрест, было делом нескольких минут. Как Борис и предполагал, в коммерческом отделе сидели и Антонов, и сам зав. отделом Черняховский. Борис обратился к ним с просьбой об отпуске на один-два дня для того, чтобы привезти жену. Он заверил, что его может заменить на складе на это время Соболев, с которым он договорится.

Против ожидания Черняховский оказался очень сговорчивым и своё разрешение на отпуск дал без разговоров. Советуя не оформлять отпуск через отдел кадров, он сказал:

– Вы, товарищ Алёшкин, и так работали, не считаясь со временем. Я доволен вашей работой. А за складом, кроме Соболева, присмотрит товарищ Антонов.

Таким образом, Борис получил возможность выехать в Шкотово и пробыть там два дня – воскресенье и понедельник.

С первым же утренним поездом 24 февраля 1928 года Борис приехал в село. Забежав на несколько минут домой, он наконец-таки нашёл время доложить отцу и мачехе о том, что женится на Кате Пашкевич и сейчас приехал за ней. Своим сообщением он не вызвал особого удивления, так как и Яков Матвеевич, и Анна Николаевна уже давно понимали, что это, в конце концов, случится, ведь слухи о том, что их сын проводит около Кати дни и вечера, давно достигли их ушей. Однако такая скоропалительность смутила их. Анна Николаевна не выдержала и сказала:

– Ты что же, Борис, думаешь, что Пашкевичи так вот сразу и отпустят с тобой Катю? Я, например, сомневаюсь: если даже они и согласятся отдать её за тебя, то потребуют времени на приготовления и сборы, ведь в крестьянских семьях к такому событию как свадьба дочери относятся серьёзно.

Борис, конечно, не стал рассказывать о своём разговоре с Акулиной Григорьевной, не посвятил родителей и в то, что Катя к нему приезжала, что в глазах владивостокских знакомых она уже была его женой. Он только упрямо тряхнул своими вечно рассыпавшимися густыми каштановыми волосами и пробурчал:

– Ничего, уговорю!

Затем он помчался к новым родственникам.

Его появление у Пашкевичей было совершенно неожиданным и вызвало настоящий переполох. Акулина Григорьевна, два дня тому назад вернувшаяся из Хабаровска, и слышать не хотела о том, чтобы Катя вот так, с бухты-барахты, отправилась с Борисом во Владивосток. Её поддержал и приехавший за семьёй Андрей. После долгих переговоров решили сделать так.

На следующий день, 25 февраля 1928 года, Борис и Катя должны пойти в местный ЗАГС зарегистрироваться. Затем следует устроить небольшую встречу родителей Бориса с семьёй Пашкевичей. Ранним утром во вторник Борис уедет во Владивосток, а Катя приедет к нему в следующее воскресенье, за эти пять дней ей соберут самое необходимое приданое. Хотя Борис настойчиво твердил, что никакого приданого не нужно, Акулина Григорьевна возражала. Она заявила, что в этом деле он ничего не понимает, что девушке без постели и необходимого белья являться в дом к мужу недопустимо.

Пообедав у Пашкевичей, Борис вернулся домой и рассказал об этой договорённости Анне Николаевне и отцу. Те, посовещавшись, решили, что какое-то участие в предстоящей свадьбе должны принять и они. Для этого мачеха отправилась к Пашкевичам и, о чём-то договорившись с Акулиной Григорьевной, вечером принялась колдовать на кухне.

Ночевал в эту ночь Борис у Пашкевичей. Спали они с Катей, как и во Владивостоке, опять в проходной комнате, в столовой. Катя испытывала те же страхи и терзания, что и в городе.

На следующий день они явились в ЗАГС. Это учреждение в то время размещалось в небольшой комнатке одной из только что отремонтированных казарм гарнизона. На дверях комнаты на картонке было написано: «Запись актов гражданского состояния». Наши молодые, прочтя эту сложную по смыслу надпись, вначале даже немного растерялись, так как привыкли называть это учреждение просто ЗАГСом. Затем сообразили, что это всё-таки и есть то, что им нужно. Несмело открыв дверь, они зашли в комнату, где стояло два стола. За одним сидел пожилой мужчина, а за другим девушка. Увидев вошедших, которые переминались с ноги на ногу и не знали, что им делать, мужчина поднял голову и сиплым басом спросил:

– У вас что: смерть, рождение?

Борис ответил:

– Мы зарегистрироваться пришли.

– А, так это вон к ней.

Подойдя к столу, за которым сидела девушка, Борис и Катя остановились. Девушка взяла, лежавшую на краю стола большую книгу и спросила:

– Какие-нибудь документы у вас есть?

Ребята переглянулись: в то время никаких паспортов не было. Документом, удостоверяющим личность, могла быть любая бумажка: профсоюзный билет, справка из какого-нибудь учреждения или партийные документы. К счастью, Борис и Катя догадались захватить с собой комсомольские билеты. Они и послужили основанием для регистрации брака. Взяв билеты, девушка переписала с них всё, что полагалось, в книгу и спросила, обращаясь к Кате: – Какую фамилию будете носить?

Катя молчала, вмешался Борис:

– Алёшкина!

Катя кивнула головой. Девушка ещё что-то записала в книге, затем достала из стола типографский бланк, заполнила его, подошла к мужчине, который поставил на бланке большую круглую печать, и, возвращаясь, подала документ Борису.

Взяв в руки эту бумажку и прочитав её, Борис спросил:

– Это всё?