В память о Тихоне

Тихон сложил руки у рта и громко позвал: «Артёмка!». Ответом была тишина. Дурак? Тихон ещё раз крикнул: «Артём!». Тишина. Дурак. Обманули. Может смеются, может ржут над ним сейчас, как кони. Какой же дурак! Поверил. Эх, Тиша, ты Тиша. Взрослый ты вроде, а всё ещё дурак. Горькие его одолевали мысли тогда. Но, впрочем, не один же он был на всём белом свете. Его питали надеждой и верой в какое-то чудо и куртка, доставшаяся от деда, и ветер, даже сквозь лес несший своё бормотание. Непонятно только, о чём был тот таинственный шепот. Но даже так он придавал силу. Силу, чтоб собраться, чтоб, уняв горечь в сердце и сглотнув ком в горле, признать, что дурак. Признать, и всё равно повторить. И Тихон повторил. Он снова поднял уже опустившиеся руки, сложил их трубочкой и заорал. Его ор, отчаянный вопль, призывающий то скрытое таинство, что живёт в своём, ином мире, таком далёком и близком от нашего. Его оклик «Артёмка!» звучал так, как будто от неизвестного мальчика зависела жизнь Тихона, или его смерть.

Неожиданно откуда-то сзади, послышался бодрый и звонкий детский голосок. Тихону отвечали:

– Чего звал-то меня? – Голосок был нежный, ещё не огрубевший под тяжестью жизни, ещё не сломленный. Тихон резко развернулся и увидел перед собой мальчишку. Малец лет десяти, обычный деревенский парнишка. Такие на улице играют в футбол, такие на пасху идут славить, а потом десятками поедают окрашенные яйца. Волосы у него светло-русые, черты лица ещё аккуратные, не затронутые взрослением, отчего немного Артёмка даже походил на девочку. Слегка бледноват и худоват, как многие мальчики излишне болезненные от природы. Но если и было в нём что-то странное, то это, пожалуй, одежда. Апрельское солнце ласково лучами гладило землю, но не грело её, отчего на улице было довольно прохладно. Артём же стоял в летних шортиках и белой маечке, в летних сандаликах. Тихон несколько секунд внимательно осматривал мальчика, а потом ответил: